- Имя, отчество?
   - Пантелей Прокофьев, ваше благородие.
   Есаул поднял от бумаг глаза, пристально посмотрел на старика.
   - Вы откуда родом?
   - С хутора Татарского Вешенской станицы, ваше благородие.
   - Вы не отец Мелехова Григория, сотника?
   - Так точно,  отец,  ваше  благородие.  -  Пантелей  Прокофьевич  сразу
приободрился, почуяв, что розги как будто отдаляются от его старого тела.
   - Послушайте, как же вам не стыдно? - спросил есаул, не  сводя  колючих
глаз с осунувшегося лица Пантелея Прокофьевича.
   Тут Пантелей Прокофьевич, нарушив устав, приложил левую руку  к  груди,
плачущим голосом сказал:
   - Ваше благородие, господин есаул! Заставьте за вас век бога  молить  -
не приказывайте меня сечь! У меня двое  сынов  женатых...  старшего  убили
красные... Внуки есть, и меня, такого ветхого старика, пороть надо?
   - Мы и стариков учим, как надо служить. А ты думал, тебе за бегство  из
части крест дадут? - прервал  его  безрукий  хорунжий.  Углы  рта  у  него
нервически подергивались.
   - На что уж мне крест... Отправьте вы меня в часть, буду служить  верой
и правдой... Сам не знаю,  как  я  убег:  должно,  нечистый  попутал...  -
Пантелей Прокофьевич еще что-то бессвязно говорил о недомолоченном  хлебе,
о своей хромоте, о брошенном хозяйстве, но есаул движением  руки  заставил
его замолчать, наклонился к хорунжему и что-то долго шептал  ему  на  ухо.
Хорунжий утвердительно кивнул  головой,  и  есаул  повернулся  к  Пантелею
Прокофьевичу:
   - Хорошо. Вы все сказали? Я знаю вашего сына и удивляюсь тому,  что  он
имеет такого отца. Когда вы бежали из части? Неделю  назад?  Вы,  что  же,
хотите, чтобы красные заняли ваш хутор и содрали  с  вас  шкуру?  Такой-то
пример вы подаете молодым казакам?  По  закону  мы  должны  судить  вас  и
подвергнуть телесному наказанию, но из уважения к офицерскому чину  вашего
сына я вас избавлю от этого позора. Вы были рядовым?
   - Так точно, ваше благородие.
   - В чине?
   - Младшим урядником был, ваше благородие.
   - Снять лычки! - Перейдя на "ты", есаул повысил голос, грубо  приказал:
- Сейчас же отправляйся в часть!  Доложи  командиру  сотни,  что  решением
военно-полевого суда ты лишен звания  урядника.  Награды  за  эту  или  за
прошлые войны имел?.. Ступай!
   Не помня себя от радости, Пантелей Прокофьевич вышел, перекрестился  на
церковный купол и... через бугор бездорожно направился домой. "Ну уж зараз
я не так прихоронюсь! Черта с два найдут, нехай хучь  три  сотни  калмыков
присылают!" - думал он, хромая по заросшей брицей стерне.
   В степи он решил,  что  лучше  идти  по  дороге,  чтобы  не  привлекать
внимания проезжавших. "Как раз ишо подумают, что я -  дезертир.  Нарвешься
на каких-нибудь службистов - и без суда плетей ввалют", - вслух  рассуждал
он, сворачивая с пашни на заросший подорожником, брошенный  летник  и  уже
почему-то не считая себя дезертиром.
   Чем ближе подвигался он  к  Дону,  тем  чаще  встречались  ему  подводы
беженцев. Повторялось то, что было весной во время отступления  повстанцев
на левую сторону Дона: во всех направлениях по степи тянулись  нагруженные
домашним  скарбом  арбы  и  брички,  шли  табуны  ревущего  скота,  словно
кавалерия на марше - пылили гурты овец...  Скрип  колес,  конское  ржание,
людские окрики, топот множества копыт, блеяние овец, детский  плач  -  все
это наполняло спокойные просторы степи неумолчным и тревожным шумом.
   - Куда, дед, правишься? Иди назад: следом за нами - красные! -  крикнул
с проезжавшей подводы незнакомый казак с забинтованной головой.
   - Будя брехать! Где они, красные-то? - Пантелей Прокофьевич  растерянно
остановился.
   - За Доном. Подходят к Вешкам. А ты к ним идешь?
   Успокоившись, Пантелей Прокофьевич продолжал путь и к вечеру подошел  к
Татарскому. Спускаясь с горы, он внимательно присматривался. Хутор поразил
его безлюдьем. На улицах не было ни души. Безмолвно  стояли  брошенные,  с
закрытыми  ставнями  курени.  Не  слышно  было  ни  людского  голоса,   ни
скотиньего  мыка;  только  возле  самого  Дона  оживленно  сновали   люди.
Приблизившись,  Пантелей  Прокофьевич  без  труда  распознал   вооруженных
казаков, вытаскивавших и  переносивших  в  хутор  баркасы.  Татарский  был
брошен жителями, это стало ясно Пантелею Прокофьевичу. Осторожно  войдя  в
свой проулок, он зашагал к дому. Ильинична и детишки сидели в кухне.
   - Вот он и дедуня! - обрадованно воскликнул Мишатка, бросившись деду на
шею.
   Ильинична заплакала от радости, сквозь слезы проговорила:
   - И не чаяла тебя увидать! Ну, Прокофич, как хочешь, а оставаться тут я
больше несогласная! Нехай  все  горит  ясным  огнем,  только  окарауливать
порожний курень я не буду. Почти все с хутора выехали,  а  я  с  детишками
сижу, как дура! Зараз же запрягай кобылу,  и  поедем  куда  глаза  глядят!
Отпустили тебя?
   - Отпустили.
   - Навовсе?
   - Навовсе, пока не поймают...
   - Ну и тут тебе не хорониться!  Нынче  утром  как  застреляли  с  энтой
стороны красные - ажник страшно! Я уж с ребятами в  погребу  сидела,  пока
стрельба шла. А зараз отогнали их. Приходили казаки, молока  спрашивали  и
советовали уехать отсюда.
   - Казаки-то не наши хуторные? - поинтересовался  Пантелей  Прокофьевич,
внимательно рассматривая в наличнике окна свежую пулевую пробоину.
   - Нет, чужие, никак, откель-то с Хопра.
   - Тогда надо уезжать, - со вздохом сказал Пантелей Прокофьевич.
   К ночи он вырыл в кизячнике  яму,  свалил  туда  семь  мешков  пшеницы,
старательно зарыл и завалил кизяками, а как только смерклось  -  запряг  в
арбочку кобылу, положил две  шубы,  мешок  муки,  пшена,  связанную  овцу,
привязал к задней грядешке обеих коров  и,  усадив  Ильиничну  и  детишек,
проговорил:
   - Ну теперь - с богом! - выехал со двора, передал вожжи старухе, закрыл
ворота и до самого бугра сморкался и вытирал рукавом чекменя слезы,  шагая
рядом с арбочкой.



        XXIII

   17  сентября  части  ударной  группы  Шорина,  сделав  тридцативерстный
переход, вплотную подошли к Дону. С утра 18-го красные  батареи  загремели
от устья Медведицы до станицы  Казанской.  После  короткой  артиллерийской
подготовки пехота заняла обдонские хутора и станицы Букановскую, Еланскую,
Вешенскую.  В  течение  дня  левобережье  Дона  на  протяжении  более  чем
полутораста верст было  очищено  от  белых.  Казачьи  сотни  отступили,  в
порядке переправившись через Дон на  заранее  заготовленные  позиции.  Все
имевшиеся средства переправы находились у них в руках, но  вешенский  мост
едва не был захвачен красными. Казаки заблаговременно сложили  около  него
солому  и  облили  деревянный  настил   керосином,   чтобы   поджечь   при
отступлении, и уже собрались было поджигать, как  в  это  время  прискакал
связной с сообщением,  что  одна  из  сотен  37-го  полка  идет  с  хутора
Перевозного в Вешенскую к переправе. Отставшая сотня карьером прискакала к
мосту в тот момент, когда красная  пехота  уже  вступала  в  станицу.  Под
пулеметным огнем казаки все же успели проскочить по мосту и поджечь его за
собой, потеряв более десяти человек убитыми и ранеными и  такое  же  число
лошадей.
   До  конца  сентября  полки  22-й  и  23-й  дивизий  9-й  красной  армии
удерживали занятые ими хутора и станицы левой  стороны  Дона.  Противников
разделяла река, максимальная  ширина  которой  в  то  время  не  превышала
восьмидесяти саженей, а местами доходила до тридцати. Активных  попыток  к
переправе красные  не  предпринимали;  кое-где  на  бродах  они  пробовали
перейти Дон, но были отбиты. На всем протяжении фронта на этом  участке  в
течение двух недель шла оживленная артиллерийская и ружейная  перестрелка.
Казаки  занимали  господствующие   над   местностью   прибрежные   высоты,
обстреливая скопления противника на подступах к Дону, не позволяя ему днем
продвигаться к берегу; но так как казачьи сотни на этом  участке  состояли
из наименее боеспособных формирований (старики и молодежь  в  возрасте  от
семнадцати до девятнадцати лет), то и сами они не  пытались  перейти  Дон,
чтобы оттеснить красных и двинуться в наступление по левобережью.
   Отступив на правую сторону  Дона,  в  первый  день  казаки  ждали,  что
вот-вот запылают курени  занятых  красными  хуторов,  но,  к  их  великому
удивлению, на левой стороне не показалось ни одного  дымка;  мало  того  -
перебравшиеся ночью с  той  стороны  жители  сообщили,  что  красноармейцы
ничего не берут из имущества, а за  взятые  продукты,  даже  за  арбузы  и
молоко, щедро  платят  советскими  деньгами.  Это  вызвало  среди  казаков
растерянность и величайшее недоумение. Им казалось,  что  после  восстания
красные должны бы выжечь дотла все повстанческие  хутора  и  станицы;  они
ждали, что оставшаяся  часть  населения,  во  всяком  случае  мужская  его
половина, будет беспощадно  истреблена,  но  по  достоверным  сведениям  -
красные никого из мирных жителей не трогали и, судя по всему,  даже  и  не
помышляли о мщении.
   В ночь на 19-е  казаки-хоперцы,  бывшие  в  заставе  против  Вешенской,
решили разведать о столь странном поведении  противника;  один  голосистый
казак сложил трубою руки, крикнул:
   - Эй, краснопузые! Чего же вы дома наши не жгете? Спичек  у  вас  нету?
Так плывите к нам, мы вам дадим!
   Ему из темноты зычно ответили:
   - Вас не прихватили на месте, а то бы сожгли вместе с домами!
   - Обнищали? Поджечь нечем? - задорно кричал хоперец.
   Спокойно и весело ему отвечали:
   - Плыви сюда, белая курва, мы тебе жару в  мотню  насыпем.  Век  будешь
чесаться!
   На заставах долго переругивались и всячески язвили друг друга, а  потом
постреляли немного и притихли.
   В первых числах октября основные силы Донской армии, в количестве  двух
корпусов сосредоточенные  на  участке  Казанская  -  Павловск,  перешли  в
наступление. 3-й Донской корпус, насчитывавший в своем составе 8000 штыков
и более 6000 сабель, неподалеку от Павловска форсировал Дон, отбросил 56-ю
красную  дивизию  и  начал  успешное   продвижение   на   восток.   Вскоре
переправился через Дон и 2-й коноваловский корпус. Преобладание конницы  в
его  составе  дало  ему  возможность  глубоко  внедриться  в  расположение
противника и нанести ряд сокрушительных  ударов.  Введенная  в  дело  21-я
стрелковая красная дивизия, находившаяся до этого  во  фронтовом  резерве,
несколько задержала продвижение 3-го Донского корпуса,  но  под  давлением
соединившихся казачьих корпусов должна была начать отход. 14  октября  2-й
казачий корпус в ожесточенном бою разгромил и  почти  полностью  уничтожил
14-ю красную стрелковую дивизию. За неделю красные были  выбиты  с  левого
берега Дона вплоть до станицы Вешенской. Заняв широкий  плацдарм,  казачьи
корпуса оттеснили части 9-й красной армии на фронт  Лузево  -  Ширинкин  -
Воробьевка, принудив 23-ю дивизию 9-й армии поспешно перестроить  фронт  в
западном направлении от Вешенской на хутор Кругловский.
   Почти одновременно со 2-м корпусом генерала Коновалова  форсировал  Дон
на своем участке и 1-й  Донской  корпус,  находившийся  в  районе  станицы
Клетской.
   Угроза окружения  встала  перед  2-й  и  23-й  левофланговыми  красными
дивизиями. Учитывая это, командование Юго-Восточным фронтом приказало  9-й
армии отойти на фронт устье реки  Икорец  -  Бутурлиновка  -  Успенская  -
Тишанская - Кумылженская. Но удержаться на этой линии  армии  не  удалось.
Набранные по всеобщей мобилизации многочисленные  и  разрозненные  казачьи
сотни переправились с правого берега Дона и, объединившись  с  регулярными
войсковыми частями 2-го казачьего корпуса, продолжали  стремительно  гнать
ее на север. С 24 по 29  октября  белыми  были  заняты  станция  Филонове,
Поворино и город Новохоперск. Однако, как ни велики  были  успехи  Донской
армии в октябре, но в настроении казаков уже отсутствовала та уверенность,
которая окрыляла их весной, во время  победоносного  движения  к  северным
границам области. Большинство  фронтовиков  понимало,  что  успех  этот  -
временный и что продержаться дольше зимы им не удастся.
   Вскоре,  обстановка  на  Южном  фронте  резко   изменилась.   Поражение
Добровольческой  армии  в  генеральном   сражении   на   орловско-кромском
направлении и, блестящие  действия  буденновской  конницы  на  воронежском
участке решили исход борьбы: в ноябре Добровольческая армия покатилась  на
юг, обнажая левый фланг Донской армии, увлекая и ее в своем отступлении.



        XXIV

   Две с половиной  недели  Пантелей  Прокофьевич  благополучно  прожил  с
семьей в хуторе Латышевом и, как только услышал, что красные отступили  от
Дона, собрался ехать домой. Верстах в пяти  от  хутора  он  с  решительным
видом слез с арбочки, сказал:
   - Нету моего терпения тянуться шагом!  А  через  этих  проклятых  коров
рысью не поскачешь. И на черта мы их гоняли  с  собой?  Дуняшка!  Останови
быков! Привязывай коров к своей арбе, а я рыском тронусь домой. Там теперь
уж, может, от подворья одна зола осталась...
   Обуянный величайшим нетерпением, он пересадил детишек со своей  арбочки
на просторную арбу Дуняшки, переложил туда же  лишний  груз  и,  налегках,
рысью загремел по кочковатой дороге. Кобыла вспотела на первой же  версте;
еще никогда хозяин не обращался с ней столь безжалостно:  он  не  выпускал
кнута из рук, беспрестанно погоняя ее.
   -  Загонишь  кобылу!  Чего  ты  скачешь  как  оглашенный?  -   говорила
Ильинична, вцепившись в ребра арбочки, страдальчески морщась от тряски.
   - Она  ко  мне  на  могилу  плакать  все  одно  не  прийдет...  Но-о-о,
проклятущая! За-потела!.. Там, может, от куреня одни пеньки остались...  -
сквозь стиснутые зубы цедил Прокофьевич.
   Опасения его не оправдались: курень стоял  целехонький,  но  почти  все
окна в нем были выбиты, дверь сорвана с петель, стены  исковыряны  пулями.
Все во дворе являло вид заброшенности и запустения. Угол  конюшни  начисто
снесло снарядом, второй снаряд вырыл  неглубокую  воронку  возле  колодца,
развалив сруб и переломив пополам колодезный журавль.  Война,  от  которой
бегал Пантелей Прокофьевич, сама пришла к нему во двор, оставив после себя
безобразные следы разрушения. Но еще  больший  ущерб  хозяйству  причинили
хоперцы, стоявшие в хуторе постоем: на скотиньем базу они повалили плетни,
вырыли глубокие,  в  рост  человека,  траншеи;  чтобы  не  утруждать  себя
излишней работой - разобрали стены у амбара и из бревен поделали накаты  в
траншеях;  раскидали  каменную  огорожу,  мастеря  бойницу  для  пулемета;
уничтожили полприклада сена, бесхозяйственно потравив его лошадьми; пожгли
плетни и загадили всю летнюю стряпку...
   Пантелей  Прокофьевич  за  голову  взялся,  осмотрев  дом  и  надворные
постройки. На этот раз ему изменила всегдашняя его  привычка  обесценивать
утраченное. Черт возьми, не мог же он сказать, что все нажитое  им  ничего
не стоило и было годно только на слом? Амбар - не зипун, и  постройка  его
обошлась недешево.
   - Как не было амбара! - со вздохом проговорила Ильинична.
   - Он и амбар-то был... - с живостью отозвался Пантелей Прокофьевич,  но
не кончил, махнул рукой, пошел на гумно.
   Рябые,  изуродованные  осколками  и   пулями   стены   дома   выглядели
неприветливо и заброшенно. В комнатах свистел ветер, на столах, на скамьях
толстым слоем лежала пыль... Много времени требовалось, чтобы привести все
в порядок.
   Пантелей Прокофьевич на другой же день съездил верхом в  станицу  и  не
без труда выпросил у знакомого фельдшера бумагу, удостоверявшую, что ввиду
болезни ноги казак Мелехов  Пантелей  не  способен  к  хождению  пешком  и
нуждается в  лечении.  Свидетельство  это  помогло  Пантелею  Прокофьевичу
избавиться от отправки на фронт. Он предъявил его атаману и, когда ходил в
хуторское правление, для вящей убедительности опирался  на  палку,  хромал
поочередно на обе ноги.
   Никогда еще жизнь в Татарском не шла так  суетливо  и  бестолково,  как
после возвращения из отступления. Люди ходили из двора во двор,  опознавая
растащенное хоперцами имущество, рыскали по степи и по буеракам в  поисках
отбившихся от табуна коров. Гурт в  триста  штук  овец  с  верхнего  конца
хутора  исчез  в  первый  же  день,   как   только   Татарский   подвергся
артиллерийскому обстрелу. По словам пастуха, один из  снарядов  разорвался
впереди пасшегося гурта, и овцы, замигав курдюками, в ужасе устремились  в
степь и исчезли. Их нашли за сорок верст  от  хутора,  на  земле  Еланской
станицы, через неделю после  того  как  жители  возвратились  в  покинутый
хутор, а когда пригнали и стали  разбирать,  то  оказалось,  что  в  гурте
половина чужих овец, с  незнакомой  метой  в  ушах,  своих  же  хуторских,
недосчитались более пятидесяти штук.  На  огороде  у  Мелеховых  оказалась
швейная машина, принадлежавшая  Богатыревым,  а  жесть  со  своего  амбара
Пантелей Прокофьевич разыскал на гумне у Аникушки. То же самое творилось и
в соседних хуторах. И долго еще захаживали в Татарский  жители  ближних  и
дальних хуторов Обдонья; и долго еще при  встречах  звучали  вопросы:  "Не
видали вы корову, рыжую, на лбу лысина, левый рог сбитый?",  "Случаем,  не
приблудился к вам бычок-летошник, бурой масти?"
   Наверное, не один бычок был сварен  в  казачьих  сотенных  котлах  и  в
походных кухнях, но подстегиваемые надеждой хозяева подолгу меряли  степь,
пока не убеждались, что не все пропавшее находится.
   Пантелей  Прокофьевич,  получив  освобождение  от   службы,   деятельно
приводил в порядок постройки и огорожу.  На  гумне  стояли  недомолоченные
прикладки хлеба, по ним шныряли прожорливые мыши, но старик не  брался  за
молотьбу. Да  и  разве  можно  было  за  нее  браться,  ежели  двор  стоял
разгороженный, амбара не было и в помине и все хозяйство являло мерзостный
вид разрухи? К тому же и осень выдалась погожая, и  с  обмолотом  не  было
надобности спешить.
   Дуняшка и Ильинична  обмазали  и  побелили  курень,  всемерно  помогали
Пантелею  Прокофьевичу  в  устройстве  временной  огорожи   и   в   прочих
хозяйственных  делах.  Кое-как  добыли  стекло,  вставили  окна,  очистили
стряпку, колодец. Старик сам спускался в него и, как видно, там  приостыл,
с неделю кашлял, чихал, ходил с мокрой от  пота  рубахой.  Но  стоило  ему
выпить за присест две бутылки самогона, а потом полежать на горячей  печи,
как болезнь с него словно рукой сняло.
   От Григория по-прежнему не  было  вестей,  и  только  в  конце  октября
случайно Пантелей Прокофьевич  узнал,  что  Григорий  пребывает  в  полном
здравии и вместе со своим полком находится где-то в Воронежской  губернии.
Сообщил ему об  этом  раненый  однополчанин  Григория,  проезжавший  через
хутор. Старик повеселел, на радостях выпил  последнюю  бутылку  целебного,
настоянного  на  красном  перце  самогона  и  после   целый   день   ходил
разговорчивый,   гордый,   как   молодой   петух,   останавливал   каждого
проходившего, говорил:
   - Слыхал! Григорий-то наш Воронеж  забирал!  Слухом  пользуемся,  будто
новое повышение получил он и  зараз  уже  сызнова  командует  дивизией,  а
может, и корпусом. Таких вояк, как он, поискать! Небось  сам  знаешь...  -
Старик  сочинял,  испытывая  неодолимую   потребность   поделиться   своей
радостью, прихвастнуть.
   - Сын у тебя геройский, - говорили ему хуторяне.
   Пантелей Прокофьевич счастливо подмигивал:
   - И в кого бы он уродился не геройский? Смолоду  и  я  был,  скажу  без
хвальбы, тоже не хуже его! Нога мне препятствует, а то бы  я  и  зараз  не
удал! Дивизией - не дивизией, а уж сотней знал бы, как распорядиться! Кабы
нас, таких стариков, побольше на фронт, так уж давно бы Москву забрали,  а
то топчутся на одном месте, никак не могут с мужиками управиться...
   Последний, с кем пришлось поговорить Пантелею Прокофьевичу в этот день,
был  старик  Бесхлебнов.  Он  шел  мимо  мелеховского  двора,  и  Пантелей
Прокофьевич не преминул его остановить:
   - Э