нький,  суетливый,  с  седой
щетиной на щеках,  с  заплаканными,  пыхлыми,  сумчатыми  глазами,  хватал
начальника караула за ремни портупеи, что-то жалко шепелявил, сморкался  и
вытирал нечистым платком прокуренные усы, глаза и дрожащие губы,  а  потом
вдруг как-то сразу решился... И тотчас же какой-то проворный  казак  вынул
из теплой руки мертвого блещущий никелем  браунинг,  труп  в  светло-серой
офицерской шинели ногами, как бревно, откатили к штабелю ящиков,  и  возле
сходен еще гуще закипел народ, еще яростнее вспыхнула драка в очереди, еще
ожесточеннее залаяли хриплые, озлобленные голоса беженцев.
   Когда последний пароход, покачиваясь,  начал  отходить  от  причала,  в
толпе послышались женские  рыдания,  истерические  вскрики,  ругань...  Не
успел еще утихнуть короткий басовитый рев пароходной сирены,  как  молодой
калмык в лисьем треухе прыгнул в воду, поплыл вслед за пароходом.
   - Не вытерпел! - вздохнул кто-то из казаков.
   - Значит, ему никак нельзя было оставаться, - проговорил стоявший возле
Григория казак. - Значит, он красным дюже нашкодил.
   Григорий,  стиснув  зубы,  смотрел  на  плывущего  калмыка.  Все   реже
взмахивали руки пловца, все ниже оседали  плечи.  Намокший  чекмень  тянул
книзу. Волною смыло с головы калмыка, отбросило назад рыжий лисий треух.
   - Утопнет, проклятый нехристь! - сожалеюще  сказал  какой-то  старик  в
бешмете.
   Григорий круто повернулся, пошел к коню. Прохор оживленно  разговаривал
с  подскакавшими  к  нему  Рябчиковым  и  Богатыревым.  Завидев  Григория,
Рябчиков заерзал в седле, в нетерпении тронул коня каблуками, крикнул:
   - Да поспешай же ты, Пантелевич! - И,  не  дождавшись,  когда  Григорий
подойдет, еще издали закричал:  -  Пока  не  поздно,  давай  уходить.  Тут
собралось нас  с  полсотни  казаков,  думаем  правиться  на  Геленджик,  а
оттудова в Грузию. Ты как?
   Григорий  подходил,  глубоко  засунув  руки  в  карманы  шинели,  молча
расталкивая плечами бесцельно толпившихся на пристани казаков.
   - Поедешь или нет? - настойчиво спрашивал Рябчиков, подъехав вплотную.
   - Нет, не поеду.
   - С нами пристроился один войсковой старшина. Он  дорогу  тут  наскрозь
знает, говорит: "Зажмурки до самого  Тифлису  доведу!"  Поедем,  Гриша!  А
оттуда к туркам,  а?  Надо  же  как-то  спасаться!  Край  подходит,  а  ты
какой-то, как рыба снулый...
   - Нет, не поеду. -  Григорий  взял  из  рук  Прохора  поводья,  тяжело,
по-стариковски, сел в седло. - Не  поеду.  Не  к  чему.  Да  и  поздновато
трошки... Гляди!
   Рябчиков оглянулся, в отчаянии и  ярости  скомкал,  оторвал  темляк  на
шашке:  с  гор  текли  цепи  красноармейцев.   Около   цементных   заводов
лихорадочно застучали пулеметы. С бронепоездов ударили по цепям из орудий.
Возле мельницы Асланиди разорвался первый снаряд.
   - Поехали на квартиру, ребятки, держи за мной! - приказал  повеселевший
и как-то весь подобравшийся Григорий.
   Но Рябчиков схватил Григорьева коня за повод, испуганно воскликнул:
   - Не надо! Давай тут останемся... На миру, знаешь, и смерть красна...
   - Э, черт, трогай! Какая там смерть?  Чего  ты  мелешь?  -  Григорий  в
досаде хотел еще что-то сказать, но голос его  заглушило  громовым  гулом,
донесшимся с моря. Английский дредноут "Император Индии",  покидая  берега
союзной России, развернулся и послал из  своих  двенадцатидюймовых  орудий
пачку снарядов. Прикрывая выходившие из  бухты  пароходы,  он  обстреливал
катившиеся к окраинам  города  цепи  красно-зеленых,  переносил  огонь  на
гребень перевала, где показались красные батареи. С тяжким клекотом и воем
летели через головы сбившихся на пристани казаков английские снаряды.
   Туго натягивая поводья, удерживая приседающего коня,  Богатырев  сквозь
гул стрельбы кричал:
   - Ну и резко же гавкают английские пушки! А зря они стервенят  красных!
Пользы от ихней стрельбы никакой, одного шума много...
   - Нехай стервенят! Нам зараз все равно.  -  Улыбаясь,  Григорий  тронул
коня, поехал по улице.
   Навстречу ему из-за угла, пластаясь в бешеном  намете,  вылетели  шесть
конных с обнаженными клинками. У переднего всадника на груди кровенел, как
рана, кумачный бант.




         * ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ * 


        I

   С юга двое суток дул теплый  ветер.  Сошел  последний  снег  на  полях.
Отгремели пенистые вешние ручьи, отыграли степные лога и  речки.  На  заре
третьего дня ветер утих, и пали над степью  густые  туманы,  засеребрились
влагой кусты прошлогоднего ковыля, потонули в непроглядной  белесой  дымке
курганы, буераки, станицы, шпили  колоколен,  устремленные  ввысь  вершины
пирамидальных тополей. Стала над широкой донской степью голубая весна.
   Туманным утром Аксинья впервые после выздоровления вышла на  крыльцо  и
долго стояла, опьяненная  бражной  сладостью  свежего  весеннего  воздуха.
Преодолевая тошноту  и  головокружение,  она  дошла  до  колодца  в  саду,
поставила ведро, присела на колодезный сруб.
   Иным, чудесно обновленным и обольстительным, предстал  перед  нею  мир.
Блестящими глазами она взволнованно смотрела вокруг,  по-детски  перебирая
складки платья. Повитая туманом даль, затопленные  талой  водою  яблони  в
саду, мокрая огорожа и дорога за ней  с  глубоко  промытыми  прошлогодними
колеями - все казалось ей невиданно красивым, все цвело густыми и  нежными
красками, будто осиянное солнцем.
   Проглянувший сквозь туман  клочок  чистого  неба  ослепил  ее  холодной
синевой; запах прелой соломы и  оттаявшего  чернозема  был  так  знаком  и
приятен,  что  Аксинья  глубоко  вздохнула  и  улыбнулась  краешками  губ;
незамысловатая песенка жаворонка, донесшаяся откуда-то из туманной  степи,
разбудила в ней неосознанную грусть.  Это  она  -  услышанная  на  чужбине
песенка - заставила учащенно забиться Аксиньино сердце и  выжала  из  глаз
две скупые слезинки...
   Бездумно наслаждаясь  вернувшейся  к  ней  жизнью,  Аксинья  испытывала
огромное желание ко всему прикоснуться руками, все оглядеть.  Ей  хотелось
потрогать почерневший от сырости  смородиновый  куст,  прижаться  щекой  к
ветке яблони, покрытой сизым  бархатистым  налетом,  хотелось  перешагнуть
через разрушенное прясло и  пойти  по  грязи,  бездорожно,  туда,  где  за
широким логом сказочно зеленело, сливаясь с туманной далью, озимое поле...
   Несколько  дней  Аксинья  провела  в  ожидании,  что  вот-вот  появится
Григорий, но потом узнала от заходивших к хозяину соседей,  что  война  не
кончилась, что многие казаки из Новороссийска уехали морем в Крым,  а  те,
которые остались, пошли в Красную Армию и на рудники.
   К концу недели Аксинья твердо решила идти домой, а тут  вскоре  нашелся
ей и попутчик. Как-то вечером в хату,  не  постучавшись,  вошел  маленький
сутулый  старичок.  Он  молча  поклонился,  стал  расстегивать   мешковато
сидевшую на нем грязную, распоротую по швам английскую шинель.
   - Ты что же  это,  добрый  человек,  "здравствуйте"  не  сказал,  а  на
жительство располагаешься? -  спросил  хозяин,  с  изумлением  разглядывая
незваного гостя.
   А тот проворно снял шинель, встряхнул ее у порога, бережно  повесил  на
крюк и, поглаживая коротко остриженную седую бородку, улыбаясь, сказал:
   - Прости, ради Христа, мил человек,  но  я  по  нынешним  временам  так
обучен: спервоначалу разденься, а потом  уж  просись  почивать,  иначе  не
пустят. Народ нынче грубый стал, гостям не радуется...
   - Куда ж мы тебя положим? Видишь, тесно  живем,  -  уже  мирнее  сказал
хозяин.
   - Мне и места-то надо с гулькин нос. Вот  тут,  у  порога,  свернусь  и
усну.
   - Ты  кто  же  такой  будешь,  дедушка?  Беженец?  -  полюбопытствовала
хозяйка.
   - Вот-вот, беженец и есть. Бегал, бегал, до  моря  добег,  а  зараз  уж
оттуда потихонечку иду, приморился бегать-то... -  отвечал  словоохотливый
старик, присаживаясь у порога на корточки.
   - А кто такой есть? Откудова? - продолжал допытываться хозяин.
   Старик достал из кармана большие  портняжные  ножницы,  повертел  их  в
руках и, все с той же не сходящей с губ улыбкой, сказал:
   -  Вот  по  моему  чину  документ,  от  самого  Новороссийска   с   ним
командируюсь, а родом я издалека, из-за Вешенской  станицы.  Туда  и  иду,
попивши в море соленой воды.
   - И я вешенская, дедушка, - вспыхнув от радости, сказала Аксинья.
   - Скажи на милость! - воскликнул старик. - Вот где станишницу  довелось
повстречать! Хотя по нынешним временам это и не диковинно: мы  зараз,  как
евреи, - рассеялись по лицу земли. На Кубани так: кинь в собаку палкой,  а
попадешь в донского казака. Понавтыкано их везде - не оберешься, а сколько
в земле зарыто - и того больше. Нагляделся я, мил люди, всякой всячины  за
это отступление. Какую нужду народ трепает,  и  не  расскажешь!  Позавчера
сижу на станции, рядом со мной благородная женщина в очках  сидит,  сквозь
очки вошек на себе высматривает. А они по ней пешком идут. И  вот  она  их
сымает  пальчиками,  а  сама  так  морщится,  как  будто  лесовую   яблоку
раскусила. Начнет эту бедную вошку давить - еще дюжей морщится, аж всю  ее
наперекос берет, до того ей противно! А другой твердяк человека убивает  и
не морщится, не косоротится. При мне  один  такой  молодец  трех  калмыков
зарубил, а потом шашку вытер об конскую гриву, достал папироску,  закурил,
подъезжает ко мне, спрашивает: "Ты чего, дед,  гляделки  вылупил?  Хочешь,
тебе голову срублю?" - "Что ты, говорю, сынок, бог с тобой! Срубишь голову
мне, а тогда как же я хлеб буду жевать?" Засмеялся он и отъехал.
   - Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, легше, чем вшу
раздавить. Подешевел  человек  за  революцию,  -  глубокомысленно  вставил
хозяин.
   - Истинное слово! - подтвердил гость. - Человек -  он  не  скотина,  ко
всему привыкает. Вот я и спрашиваю у этой женщины: "Кто вы  такая  будете?
По обличью вы словно бы не  из  простых".  Глянула  она  на  меня,  слезой
умылась. "Я - жена генерала-маера Гречихина". Вот  тебе,  думаю,  генерал,
вот тебе и маер, а вшей - как на шелудивой кошке блох! И говорю  ей:  "Вы,
ваше превосходительство, ежли будете, извиняюсь, ваших  насекомых  козявок
так  переводить,  так  вам  работы  до  покрова  хватит.  И  коготки   все
пообломаете. Давите их всех  разом!"  -  "Как  так?"  -  спрашивает.  Я  и
посоветовал ей: "Сымите, говорю, одежку, расстелите на  твердом  месте,  и
бутылкой их". Гляжу: сгреблась моя генеральша и  -  за  водокачку,  гляжу:
катает по рубахе бутылку зеленого стекла, да так здорово, как, скажи,  она
всю жизнь ее катала! Покрасовался я на нее и думаю: у  бога  всего  много,
напустил он козявок и на  благородных  людей,  пущай,  мол,  они  и  ихней
сладкой кровицы пососут, не все же им трудовой кровушкой упиваться...  Бог
- он не Микишка! Он свое дело знает. Иной раз он подобреет к  людям  и  до
того правильно распорядится, что лучше и не придумаешь...
   Без умолку болтая и видя, что хозяева слушают его с большим  вниманием,
портной ловко намекнул, что мог бы рассказать еще  немало  занимательного,
но так проголодался, что поклонило его в сон.
   После ужина, примащиваясь спать, он спросил у Аксиньи:
   - А ты, станишница, долго ли думаешь тут гостить?
   - Собираюсь домой, дедушка.
   - Ну, вот и пойдем со мной вместе, все веселее будет.
   Аксинья охотно согласилась, и наутро,  попрощавшись  с  хозяевами,  они
покинули затерявшийся в степи поселок Ново-Михайловский.


   На двенадцатые сутки  ночью  пришли  в  станицу  Милютинскую.  Ночевать
выпросились в большом, богатом на вид доме. Утром Аксиньин  спутник  решил
остаться на неделю в станице, отдохнуть  и  залечить  растертые  до  крови
ноги. Идти дальше он не мог. В доме нашлась для него портняжная работа,  и
наскучавший по делу старик живо примостился у  окошка,  достал  ножницы  и
связанные веревочкой очки, проворно начал распарывать ка-кую-то ветошь.
   Прощаясь с Аксиньей,  старый  балагур  и  весельчак  перекрестил  ее  и
неожиданно прослезился, но тотчас же смахнул слезы,  с  обычной  для  него
шутливостью сказал:
   - Нужда - не родная матушка, а людей роднит... Вот уж и  жалко  тебя...
Ну, да нечего делать, ступай одна, дочушка, поводырь-то твой охромел сразу
на все ноги, должно быть, накормили его где-нибудь ячменным хлебом... Да и
то сказать, промаршировали мы  с  тобой  порядочно,  для  моих  семидесяти
годков даже чересчур. Будет  случай  -  перекажи  моей  старухе,  что  сиз
голубок ее жив и здоров, и в ступе его толкли, и в мялке мяли,  а  он  все
живой, на ходу добрым людям штаны шьет и что не видно домой припожалует...
Так и передай ей: старый дурак, мол, кончил отступать и наступает  обратно
к дому, не чает, когда до печки доберется...
   Еще несколько дней провела Аксинья в дороге. От  Боковской  доехала  до
Татарского на попутной подводе. Поздно вечером вошла в настежь распахнутую
калитку своего двора, глянула  на  мелеховский  курень  и  задохнулась  от
внезапно подступивших к горлу рыданий... В пустой, пахнущей нежилым  кухне
выплакала все скопившиеся за долгое время горькие  бабьи  слезы,  а  потом
сходила на Дон за водой, затопила печь, присела к столу, уронив на  колени
руки. Задумавшись, она не слышала, как скрипнула дверь, и очнулась,  когда
Ильинична, войдя, негромко сказала:
   - Ну, здравствуй, соседушка! Долго ж ты пропадала в чужих краях...
   Аксинья испуганно взглянула на нее, встала.
   - Ты чего воззрилась на меня и молчишь? Аль плохие  вести  принесла?  -
Ильинична медленно подошла к  столу,  присела  на  край  лавки,  не  сводя
пытливого взгляда с Аксиньиного лица.
   - Нет, какие же у меня вести... Не ждала я вас, задумалась что-то и  не
слыхала, как вы вошли... - растерянно проговорила Аксинья.
   - Исхудала ты, в чем и душа держится.
   - В тифу была...
   - Григорий-то наш... Он как же... Вы где с ним расстались? Живой он?
   Аксинья коротко рассказала. Ильинична выслушала ее, не проронив  слова,
под конец спросила:
   - Он, когда оставил тебя, не хворый поехал?
   - Нет, он не хворал.
   - И больше ты об нем ничего не слыхала?
   - Нет.
   Ильинична облегченно вздохнула:
   - Ну вот, спасибо на добром слове. А тут по хутору  разное  брешут  про
него...
   - Что же? - чуть слышно спросила Аксинья.
   - Так, пустое... Всех не переслухаешь. Из хуторных один  только  Ванька
Бесхлебнов вернулся. Он видал Гришу в Катеринодаре больного, а другим я не
верю!
   - А что говорят, бабушка?
   - Прослыхали мы, что какой-то казачишка с Сингинского  хутора  говорил,
будто зарубили Гришу красные в Новороссийском  городе.  Ходила  я  пеши  в
Сингин - материнское-то сердце не терпит, - нашла этого казачишку. Отрекся
он. И не видал, говорит, и не слыхал. Ишо слух прошел,  будто  посадили  в
тюрьму и там он помер от тифу...
   Ильинична опустила глаза и долго молчала, рассматривая  свои  узловатые
тяжелые руки. Обрюзгшее лицо старухи было спокойно, губы  строго  поджаты,
но вдруг как-то сразу на смуглых скулах ее проступил вишневый  румянец,  и
мелко  задрожали  веки.  Она  взглянула  на  Аксинью  сухими,  исступленно
горящими глазами, хрипло сказала:
   - А я не верю! Не может быть, чтобы лишилась я последнего сына!  Не  за
что богу меня наказывать... Мне уж и жить-то  чуть  осталось...  Мне  жить
вовсе мало осталось, а горюшка и без этого через  край  хлебнула!..  Живой
Гриша! Сердце мое не вещует, - значит, живой он, мой родимый!
   Аксинья молча отвернулась.
   В кухне долго стояла тишина, потом ветер  распахнул  дверь  в  сени,  и
стало слышно, как глухо ревет за Доном в тополях полая вода и потревоженно
перекликаются на разливе дикие гуси.
   Аксинья закрыла дверь, прислонилась к печке.
   - Вы не печалуйтесь об нем, бабушка, - тихо сказала она. - Разве такого
хворость одолеет? Он крепкий, прямо как железный. Такие  не  помирают.  Он
всю дорогу в трескучие морозы без перчаток ехал...
   - О детишках-то он вспоминал? - устало спросила Ильинична.
   - И о вас и о детишках вспоминал. Здоровые они?
   - Здоровые, чего им подеется. А Пантелей Прокофич наш помер в  отступе.
Остались мы одни...
   Аксинья молча перекрестилась, про себя дивясь тому спокойствию, с каким
старуха сообщила о смерти мужа.
   Опираясь на стол, Ильинична тяжело встала:
   - Засиделась я у тебя, а на базу уж ночь.
   - Сидите, бабушка.
   - Там Дуняшка одна, надо идтить. -  Поправляя  платок  на  голове,  она
оглядела кухню, поморщилась: - Дымок из печки подходит. Надо было  пустить
кого-нибудь на жительство, когда уезжала. Ну, прощай! - И, уже взявшись за
дверную скобу, не глядя назад,  сказала:  -  Обживешься  -  зайди  к  нам,
проведай. Может, услышишь про Григория что - скажи.
   С этого дня отношения между Мелеховыми  и  Аксиньей  круто  изменились.
Тревога за жизнь Григория как бы сблизила и  породнила  их.  На  следующее
утро Дуняшка, увидев Аксинью во дворе, окликнула ее, подошла к  плетню  и,
обнимая худые Аксиньины плечи, улыбнулась ей ласково и просто:
   - Ох, и похудела же ты, Ксюша! Одни мосольчики остались.
   - Похудеешь от такой  жизни,  -  ответно  улыбнулась  Аксинья,  не  без
внутренней зависти разглядывая цветущее зрелой красотой,  румяное  девичье
лицо.
   - Была у тебя мать вчера? - почему-то шепотом спросила Дуняшка.
   - Была.
   - Я так и подумала, что она к тебе пошла. Про Гришу спрашивала?
   - Да.
   - А не кричала?
   - Нет, твердая она старуха.
   Дуняшка, доверчиво глядя на Аксинью, сказала:
   - Лучше б она  покричала,  все  ей  легче  было  бы...  Знаешь,  Ксюша,
какая-то она с этой зимы чудная стала, не такая, как раньше была. Услыхала
она про отца, я думала, что сердце у нее зайдется, испужалась  страшно,  а
она и слезинки не выронила.  Только  и  сказала:  "Царство  ему  небесное,
отмучился, милый мой..." И до вечеру ни с кем не гутарила. Я к ней и так и
сяк, а она рукой отмахивается и молчит. То-то страсти я набралась  в  этот
день! А вечером убрала скотину, пришла  с  надворья  и  спрашиваю  у  ней:
"Маманя, вечерять будем, чево варить?" Отошло у нее сердце,  заговорила...
- Дуняшка вздохнула  и,  задумчиво  глядя  куда-то  через  плечо  Аксиньи,
спросила: - Григорий наш помер? Верно это болтают?
   - Не знаю, милушка.
   Дуняшка сбоку испытующе поглядела на Аксинью, вздохнула еще глубже.
   - Маманя по нем, ну, чисто, истосковалась  вся!  Она  его  иначе  и  не
зовет: "мой младшенький". И никак не верит, что его в  живых  нету.  А  ты
знаешь, Ксюша, ежли она узнает, что он взаправди помер - она от тоски сама
помрет. Жизнь-то от нее уж отошла, одна зацепка у ней - Григорий. Она и  к
внучатам какая-то нежеланная стала,  и  в  работе  -  все  у  ней  из  рук
валится... Ты вздумай, за один год у нас четверо в семье...
   Движимая  состраданием,  Аксинья  потянулась  через   плетень,   обняла
Дуняшку, крепко поцеловала ее в щеку.
   - Займи матерю чем-нибудь, моя хорошая, не давай ей дюже горевать.
   -  Чем  же  ее  займешь?  -  Дуняшка  вытерла  кончиком  платка  глаза,
попросила: - Зайди к нам, погутарь с ней, все ей легче будет. Нечего  тебе
нас чураться!
   - Зайду как-нибудь, беспременно зайду!
   - Я завтра, должно, на поля поеду. Спряглись с Аникушкиной бабой, хотим
хоть десятины две пшеницы посеять. Ты-то не думаешь сеять себе?
   - Какая я посевщица, - невесело улыбнулась Аксинья. - Не на чем,  да  и
не к чему. Одной мне мало надо, проживу и так.
   - Про Степана твоего что слышно?
   - А ничего,  -  равнодушно  ответила  Аксинья  и  неожиданно  для  себя
сказала: - Я по нем  не  дюже  сохну.  -  Нечаянно  сорвавшееся  признание
смутило ее, и она, прикрывая смущение, торопливо сказала:  -  Ну,  прощай,
девонька, пойду в курене прибрать.
   Делая вид,  как  будто  она  не  заметила  Аксиньиного  замешательства,
Дуняшка глянула в сторону, сказала:
   - Погоди трошки, я вот что хочу тебе сказать,  ты  не  пособишь  нам  в
работе? Земля пересыхает, боюсь, не управимся мы, а казаков во всем хуторе
двое осталось, и те калеки.
   Акси