что   это   за
царь-освободитель такой объявился с хутора Рубежного? Ты бы  дома  порядку
дал, разруху прикончил, а посля нас бы  учил,  как  жить  и  какую  власть
принимать, а какую не надо! А то у тебя у самого дома баба  из  хомута  не
вылазит, знаем точно! А ты усы  распушил,  разъезжаешь  на  конике,  народ
мутишь. У тебя у самого в хозяйстве - кабы ветер  хату  не  подпирал,  она
давно бы упала. Учитель нашелся! Чего же ты молчишь, рыжее  мурло,  аль  я
неправду говорю?
   В толпе зашелестел тихий смешок. Зашелестел, как ветер, и  стих.  Левая
рука Фомина, лежавшая на луке седла,  медленно  перебирала  поводья,  лицо
темнело от сдерживаемого гнева, но он молчал, искал в уме достойный  выход
из создавшегося положения.
   - И что это за власть твоя, что ты зовешь ее поддерживать? -  напористо
продолжала вошедшая в раж вдова.
   Она подбоченилась и медленно шла к Фомину, виляя  широченными  бедрами.
Перед нею расступались казаки, пряча улыбки, потупив смеющиеся глаза.  Они
очищали круг словно для пляски, сторонились, толкали друг Друга...
   - Твоя власть без тебя на земле не остается, -  низким  басом  говорила
вдова. - Она следом за тобой волочится и больше  часу  в  одном  месте  не
живет! "Нынче на коне верхом, а завтра в грязи Пахом" - вот кто ты  такой,
и власть твоя такая же!
   Фомин с силой  сжал  ногами  бока  коня,  послал  его  в  толпу.  Народ
шарахнулся в разные стороны. В широком  кругу  осталась  одна  вдова.  Она
видала  всякие  виды  и  потому  спокойно  глядела  на  оскаленную   морду
фоминского коня, на бледное от бешенства лицо всадника.
   Наезжая на нее конем, Фомин высоко поднял плеть:
   - Цыц, рябая стерва!.. Ты что тут агитацию разводишь?!
   Прямо  над  головой  бесстрашной  казачки  высилась  задранная  кверху,
оскаленная конская морда. С удил слетел бледно-зеленый комок пены, упал на
черный вдовий платок, с него - на щеку. Вдова смахнула его движением руки,
ступила шаг назад.
   - Тебе можно говорить, а нам нельзя? - крикнула она,  глядя  на  Фомина
круглыми, сверкающими от ярости глазами.
   Фомин не ударил ее. Потрясая плетью, он заорал:
   - Зараза большевицкая! Я из тебя дурь выбью! Вот прикажу  задрать  тебе
подол да всыпать шомполов, тогда доразу поумнеешь!
   Вдова ступила еще два шага назад и, неожиданно  повернувшись  к  Фомину
спиной, низко нагнулась, подняла подол юбки.
   - А этого ты не видал, Аника-воин? - воскликнула она и, выпрямившись  с
диковинным проворством, снова стала лицом к Фомину. -  Меня?!  Пороть?!  В
носе у тебя не кругло!..
   Фомин с ожесточением плюнул, натянул поводья,  удерживая  попятившегося
коня.
   - Закройся, кобыла нежеребая! Рада, что на тебе мяса  много?  -  громко
сказал он и повернул  коня,  тщетно  пытаясь  сохранить  на  лице  суровое
выражение.
   Глухой задавленный хохот зазвучал в толпе.  Один  из  фоминцев,  спасая
посрамленную  честь  своего  командира,  подбежал  к   вдове,   замахнулся
прикладом карабина, но здоровенный казак, ростом на две головы  выше  его,
заслонил женщину широким плечом, тихо, но многообещающе сказал:
   - Не трогай!
   И еще трое хуторян быстро подошли и оттеснили вдову назад. Один из  них
- молодой, чубатый - шепнул фоминцу:
   - Чего намахиваешься, ну? Бабу побить нехитро, ты свою удаль  вон  там,
на бугре, покажи, а по забазьям все мы храбрые...
   Фомин шагом отъехал к плетню, приподнялся на стременах.
   - Казаки! Подумайте хорошенько! -  крикнул  он,  обращаясь  к  медленно
расходившейся толпе. - Зараз добром просим,  а  через  неделю  вернемся  -
другой разговор будет!
   Он почему-то пришел в веселое расположение духа  и,  смеясь,  сдерживая
танцующего на одном месте коня, кричал:
   - Мы не  из  пужливых!  Нас  этими  бабьими...  (последовало  несколько
нецензурных выражений) не напужаете! Мы видали и рябых и всяких!  Приедем,
и ежели никто из вас добровольно  не  впишется  в  наш  отряд  -  насильно
мобилизуем всех молодых казаков. Так и знайте!  Нам  с  вами  нянчиться  и
заглядывать вам в глаза некогда!
   В толпе, приостановившейся на минуту,  послышались  смех  и  оживленные
разговоры. Фомин, все еще улыбаясь, скомандовал:
   - По ко-о-ням!..
   Багровея от сдерживаемого смеха, Григорий поскакал к своему взводу.
   Растянувшийся по грязной дороге фоминский отряд выбрался уже на  бугор,
скрылся  из  глаз  негостеприимный  хутор,  а  Григорий  все  еще  изредка
улыбался, думал: "Хорошо, что  веселый  народ  мы,  казаки.  Шутка  у  нас
гостюет чаще, чем горе, а не дай бог делалось бы все всурьез -  при  такой
жизни давно бы завеситься можно!" Веселое  настроение  долго  не  покидало
его, и только на привале он с  тревогой  и  горечью  подумал  о  том,  что
казаков, наверное, не удастся поднять и что вся фоминская  затея  обречена
на неизбежный провал.



        XIII

   Шла весна. Сильнее пригревало солнце. На южных  склонах  бугров  потаял
снег, и рыжая от  прошлогодней  травы  земля  в  полдень  уже  покрывалась
прозрачной сиреневой дымкой испарений. На сугревах,  на  курганах,  из-под
вросших в  суглинок  самородных  камней  показались  первые,  ярко-зеленые
острые ростки травы медвянки. Обнажилась зябь. С  брошенных  зимних  дорог
грачи перекочевали на гумна, на затопленную талой водой озимь. В  логах  и
балках снег лежал синий, доверху напитанный влагой; оттуда все еще  сурово
веяло холодом, но уже тонко и певуче звенели в ярах под  снегом  невидимые
глазу вешние  ручейки,  и  совсем  по-весеннему,  чуть  приметно  и  нежно
зазеленели в перелесках стволы тополей.
   Подходила рабочая пора, и с каждым днем таяла  фоминская  банда.  После
ночевки  наутро  недосчитывались  одного-двух  человек,  а  однажды  сразу
скрылось чуть ли не полвзвода; восемь человек  с  лошадьми  и  вооружением
отправились в Вешенскую сдаваться. Надо было пахать и сеять. Земля  звала,
тянула к работе, и многие  фоминцы,  убедившись  в  бесполезности  борьбы,
тайком покидали банду, разъезжаясь по домам. Оставался лихой  народ,  кому
нельзя было возвращаться, чья вина перед Советской  властью  была  слишком
велика, чтобы можно было рассчитывать на прощение.
   К первым числам апреля у Фомина было уже не больше  восьмидесяти  шести
сабель. Григорий тоже остался в банде. У него не хватало мужества  явиться
домой. Он был твердо убежден в том, что дело Фомина проиграно и  что  рано
или  поздно  банду  разобьют.  Он  знал,  что  при  первом  же   серьезном
столкновении с какой-либо регулярной кавалерийской  частью  Красной  Армии
они будут разгромлены наголову. И  все  же  остался  подручным  у  Фомина,
втайне надеясь дотянуть как-нибудь до лета, а тогда захватить пару  лучших
в банде лошадей, махнуть ночью в Татарский и оттуда вместе с Аксиньей - на
юг. Степь донская - широкая, простору и неезженых дорог в ней много; летом
все пути открыты, и всюду можно найти приют... Думал он, бросив где-нибудь
лошадей, пешком с Аксиньей пробраться на Кубань, в предгорья, подальше  от
родных мест, и там пережить смутное время. Иного выхода, казалось ему,  не
было.
   Фомин, по совету Капарина,  решил  перед  ледоходом  перейти  на  левую
сторону Дона. На грани с Хоперским округом, где было много лесов, надеялся
он в случае необходимости укрыться от преследования.
   Выше  хутора  Рыбного  банда  переправилась  через  Дон.  Местами,   на
быстринах, лед уже  пронесло.  Под  ярким  апрельским  солнцем  серебряной
чешуей сверкала вода, но там, где была набитая  зимняя  дорога,  на  аршин
возвышавшаяся над уровнем льда, Дон стоял нерушимо. На  окраинцы  положили
плетни, лошадей по одной провели в поводу, на той стороне Дона построились
и, выслав вперед разведку, пошли в направлении Еланской станицы.
   День спустя Григорию  довелось  увидеть  своего  хуторянина  -  кривого
старика Чумакова. Он ходил в хутор Грязновский к родне  и  повстречался  с
бандой неподалеку от хутора. Григорий отвел старика в сторону  от  дороги,
спросил:
   - Детишки мои - живые-здоровые, дедушка?
   - Бог хранит, Григорий Пантелевич, живые и здоровые.
   - Великая  просьба  к  тебе,  дедушка:  передай  им  и  сестре  Евдокии
Пантелевне от меня низкий поклон и Прохору  Зыкову  -  поклон,  а  Аксинье
Астаховой скажи, пущай  меня  вскорости  поджидает.  Только,  окромя  них,
никому не говори, что видал меня, ладно?
   - Сделаю, кормилец, сделаю! Не сумлевайся, все передам, как надо.
   - Что нового в хуторе?
   - А ничего нету, все по-старому.
   - Кошевой все председателем?
   - Он самый.
   - Семью мою не обижают?
   - Ничего не слыхал, стало быть, не трогают. Да за что же их и  трогать?
Они за тебя не ответчики...
   - Что обо мне гутарят по хутору?
   Старик высморкался, долго вытирал усы и бороду красным шейным  платком,
потом уклончиво ответил:
   - Господь их знает... Разное брешут, кто во что горазд. Замиряться-то с
Советской властью скоро будете?
   Что мог ответить ему Григорий? Удерживая коня,  рвавшегося  за  ушедшим
вперед отрядом, он улыбнулся, сказал:
   - Не знаю, дед. Пока ничего не видно.
   - Как это не видно?  С  черкесами  воевали,  с  турком  воевали,  и  то
замирение  вышло,  а  вы  все  свои  люди  и  никак  промежду   собой   не
столкуетесь...  Нехорошо,  Григорий  Пантелевич,  право  слово,  нехорошо!
Бог-милостивец, он все видит, он вам всем  это  не  простит,  попомни  мое
слово! Ну, мыслимое ли это  дело:  русские,  православные  люди  сцепились
между собой, и удержу нету. Ну, повоевали бы трошки, а  то  ить  четвертый
год на драку сходитесь. Я стариковским умом так сужу: пора кончать!
   Григорий попрощался со стариком и шибко поскакал догонять  свой  взвод.
Чумаков долго стоял, опершись на палку, протирая рукавом слезящуюся пустую
глазницу. Единственным, но по-молодому  зорким  глазом  он  смотрел  вслед
Григорию, любовался его молодецкой посадкой и тихо шептал:
   - Хороший казак!.. Всем взял, и ухваткой и  всем,  а  вот  непутевый...
Сбился со своего шляху! Вся статья ему бы с черкесами воевать,  а  он  ишь
чего удумал! И на чуму она ему нужна, эта власть? И чего они  думают,  эти
молодые казаки? С Гришки-то спрашивать нечего,  у  них  вся  порода  такая
непутевая... И покойник Пантелей такой же крученый  был,  и  Прокофия-деда
помню... Тоже ягодка-кислица был, а не человек... А вот что другие  казаки
думают - побей бог, не пойму!


   Фомин, занимая хутора, уже не созывал собрания граждан. Он  убедился  в
бесплодности агитации. Впору было удерживать своих бойцов, а не  вербовать
новых. Он заметно помрачнел  и  стал  менее  разговорчив.  Утешения  начал
искать в самогоне. Всюду, где только приходилось ему ночевать, шли мрачные
попойки. Глядя на  своего  атамана,  пили  и  фоминцы.  Упала  дисциплина.
Участились случаи грабежей. В домах советских служащих,  скрывавшихся  при
приближении банды, забиралось все,  что  можно  было  увезти  на  верховой
лошади. Седельные вьюки  у  многих  бойцов  невероятно  распухли.  Однажды
Григорий увидел у одного из бойцов своего взвода  ручную  швейную  машину.
Повесив на луку поводья, он держал ее под мышкой левой руки. Только пустив
в ход плеть, Григорию удалось заставить казака расстаться с приобретением.
В этот вечер между Фоминым и Григорием произошел резкий разговор. Они были
вдвоем в комнате. Распухший от пьянства Фомин сидел  за  столом.  Григорий
крупными шагами ходил по комнате.
   - Сядь, не маячь перед глазами, - с досадою сказал Фомин.
   Не обращая внимания на его слова,  Григорий  долго  метался  по  тесной
казачьей горенке, потом сказал:
   - Мне это надоело, Фомин! Кончай грабиловку и гулянки!
   - Плохой сон тебе нынче приснился?
   - Тоже, шуточки... Народ об нас начинает плохо говорить!
   - Ты же видишь, ничего не поделаю с ребятами, - нехотя сказал Фомин.
   - Да ты ничего и не делаешь!
   - Ну, ты мне не указ! А народ твой доброго слова не стоит. За  них  же,
сволочей, страдаем, а они... Я об себе думаю, и хватит.
   - Плохо и об себе думаешь. За пьянством думать  некогда.  Ты  четвертые
сутки не просыпаешься, и все остальные пьют. В  заставах  и  то  по  ночам
пьют. Чего хочешь? Чтобы  нас  пьяных  накрыли  и  вырезали  где-нибудь  в
хуторе?
   - А ты думаешь, это нас минует?  -  усмехнулся  Фомин.  -  Когда-нибудь
прийдется помирать. Повадился кувшин по воду ходить... Знаешь?
   - Тогда давай завтра сами поедем в  Вешенскую  и  подымем  вверх  руки:
берите, мол, нас, сдаемся.
   - Нет, мы ишо погуляем...
   Григорий стал против стола, широко расставив ноги.
   - Ежели ты не наведешь порядок, ежели не прикончишь грабежи и пьянку, я
отколюсь от тебя и уведу с собой половину народа, - тихо сказал он.
   - Попробуй, - угрожающе протянул Фомин.
   - И без пробы выйдет!
   - Ты... ты мне брось грозить! - Фомин положил руку на кобуру нагана.
   - Не лапай кобуру, а то я тебя через  стол  скорей  достану!  -  быстро
сказал Григорий, побледнев, до половины обнажив шашку.
   Фомин положил руки на стол, улыбнулся:
   - Чего ты привязался ко мне? Без тебя голова трещит, а тут ты с глупыми
разговорами. Вложи шашку в ножны! И  пошутить  с  тобой  нельзя,  что  ли?
Скажи, пожалуйста, строгий какой! Чисто девочка шестнадцати годов...
   - Я уже тебе сказал, чего хочу, и ты это заруби себе на носу. У нас  не
все такого духу, как ты.
   - Знаю.
   - Знай и помни! Завтра же прикажи, чтобы  опорожнили  вьюки.  У  нас  -
конная часть, а не вьючный обоз. Отсеки им это, как ножом! Тоже; борцы  за
народ называются! Сгрузились грабленым добром, торгуют им на хуторах,  как
раньше, бывало, купцы-коробейники... Стыду до глаз! И на черта  я  с  вами
связывался? - Григорий плюнул и отвернулся к окну, бледный от  негодования
и злобы.
   Фомин засмеялся, сказал:
   - Ни разу нас конница не надавила... Сытый волк, когда за ним  верховые
гонят, все, что сожрал, на бегу отрыгивает.  Так  и  мои  стервецы  -  все
покидали бы, ежли бы нажали  на  нас  как  следует.  Ничего,  Мелехов,  не
волнуйся, все сделаю! Это я так, трошки духом пал и распустил вожжи, но  я
их подберу! А делиться нам нельзя, давай кручину трепать вместе.
   Им помешали закончить разговор: в комнату вошла хозяйка, неся дымящуюся
миску щей, потом толпой ввалились предводимые Чумаковым казаки.
   Но  разговор  все  же  возымел  действие.  Наутро  Фомин  отдал  приказ
опорожнить  вьюки,  сам  проверил  исполнение  этого  приказа.  Одного  из
отъявленных грабителей, оказавшего сопротивление при осмотре вьюков  и  не
пожелавшего расстаться с награбленным, Фомин застрелил в строю из нагана.
   - Уберите это падло! - спокойно сказал он,  пихнув  ногой  мертвого,  и
оглядел строй, повысил голос: - Хватит, сукины сыны, по сундукам лазить! Я
вас не для того поднял  против  Советской  власти!  С  убитого  противника
можете сымать все, даже мазаные исподники, ежли не погребуете, а семьи  не
трожьте! Мы с бабами не воюем. А кто будет супротивничать - получит  такой
же расчет!
   В строю прокатился и смолк тихий шумок...
   Порядок  был  как  будто  восстановлен.  Дня  три  банда   рыскала   по
левобережью  Дона,  уничтожая  в  стычках   небольшие   отрядики   местной
самообороны.
   В  станице  Шумилинской  Капарин  предложил   перейти   на   территорию
Воронежской губернии. Он  мотивировал  это  тем,  что  там  они  наверняка
получат  широкую  поддержку  населения,   недавно   восстававшего   против
Советской власти. Но когда Фомин объявил об этом казакам, те в один  голос
заявили: "Из своего округа не пойдем!"  В  банде  замитинговали.  Пришлось
изменить решение. В течение четырех дней банда безостановочно  уходила  на
восток, не принимая боя, который навязывала  ей  конная  группа,  качавшая
преследовать Фомина по пятам от самой станицы Казанской.
   Заметать свои следы было нелегко, так как всюду на полях  шла  весенняя
работа и даже в  самых  глухих  уголках  степи  копошились  люди.  Уходили
ночами, но едва лишь утром останавливались где-либо подкормить  лошадей  -
неподалеку появлялась конная разведка противника, короткими очередями  бил
ручной пулемет, и фоминцы  под  обстрелом  начинали  поспешно  взнуздывать
лошадей. За хутором Мельниковом Вешенской станицы Фомину искусным маневром
удалось обмануть противника и  оторваться  от  него.  Из  донесения  своей
разведки  Фомин  знал,  что  командует  конной  группой  Егор  Журавлев  -
напористый и понимающий в военном деле казак Букановской станицы; знал он,
что конная группа численностью почти вдвое превосходит  его  банду,  имеет
шесть ручных пулеметов и  свежих,  не  измотанных  длительными  переходами
лошадей. Все это заставляло Фомина уклоняться от боя,  с  тем  чтобы  дать
возможность отдохнуть людям и лошадям, а  потом,  при  возможности,  не  в
открытом бою, а  внезапным  налетом  растрепать  группу  и  таким  образом
избавиться от навязчивого преследования. Думал он также разжиться за  счет
противника  пулеметами  и  винтовочными  патронами.  Но  расчеты  его   не
оправдались. То, чего опасался Григорий, случилось  восемнадцатого  апреля
на опушке Слащевской дубравы. Накануне Фомин и большинство рядовых  бойцов
перепились в хуторе Севастьяновском,  из  хутора  выступили  на  рассвете.
Ночью почти никто не спал, и многие  теперь  заснули  в  седлах.  Часам  к
девяти утра неподалеку от хутора Ожогина стали на привал.  Фомин  выставил
сторожевое охранение и приказал дать лошадям овса.
   С востока дул сильный порывистый  ветер.  Бурое  облако  песчаной  пыли
закрывало горизонт. Над  степью  висела  густая  мгла.  Чуть  просвечивало
солнце, задернутое высоко взвихренной мглою. Ветер  трепал  полы  шинелей,
конские хвосты и гривы.  Лошади  поворачивались  к  ветру  спиной,  искали
укрытия возле редких разбросанных на опушке  леса  кустов  боярышника.  От
колючей песчаной пыли слезились глаза, и было трудно что-либо  рассмотреть
даже на недалеком расстоянии.
   Григорий заботливо протер  своему  коню  храп  и  влажные  надглазницы,
навесил торбу и подошел к Капарину, кормившему лошадь из полы шинели.
   - Ну и место для стоянки выбрали! - сказал он, указывая плетью на лес.
   Капарин пожал плечами:
   - Я говорил этому дураку, но разве его можно в чем-либо убедить!
   - Надо было стать в степи или на искрайке хутора.
   - Вы думаете, что нападения можно ждать из леса?
   - Да.
   - Противник далеко.
   - Противник может быть и близко, это вам не пехота.
   - Лес голый. Пожалуй, увидим в случае чего.
   - Смотреть некому, почти все спят. Боюсь,  как  бы  и  в  охранении  не
спали.
   - Они с ног валятся после вчерашней пьянки, их теперь не добудишься.  -
Капарин сморщился, как от боли, сказал вполголоса: - С таким руководителем
мы погибнем. Он пуст, как пробка, и  глуп,  прямо-таки  непроходимо  глуп!
Почему вы не хотите взять на себя командование?  Казаки  вас  уважают.  За
вами они охотно пошли бы.
   - Мне это не надо, я у вас короткий гость, - сухо  ответил  Григорий  и
отошел к  коню,  сожалея  о  нечаянно  сорвавшемся  с  языка  неосторожном
признании.
   Капарин  высыпал  из  полы  на  землю  остатки  зерна,  последовал   за
Григорием.
   - Знаете, Мелехов, -  сказал  он,  на  ходу  сломив  ветку  боярышника,
ощипывая набухшие тугие почки, - я думаю, что  долго  мы  не  продержимся,
если не вольемся в какую-нибудь крупную антисоветскую часть, например -  в
бригаду Маслака, которая бродит где-то на юге  области.  Надо  пробиваться
туда, иначе нас здесь уничтожат в одно прекрасное время.
   - Зараз разлив. Дон не пустит.
   - Не сейчас, но когда вода спадет - надо уходить. Вы думаете иначе?
   После некоторого раздумья Григорий ответил:
   - Правильно. Надо подаваться отсюда. Делать тут нечего.
   Капарин оживился. Он стал пространно говорить о  том,  что  расчеты  на
поддержку со стороны казаков не оправдались и  что  теперь  надо  всячески
убеждать Фомина, чтобы он не колесил бесцельно по  округу,  а  решился  на
слияние с более мощной группировкой.
   Григорию надоело слушать его б