з мы им ни к чему...
   Вахмистр улыбнулся, подмигнул выстроившимся в очередь батарейцам:
   - Усчастливились вы, артиллеристы! Господ офицеров и то не берут.
   Полковник, наблюдавший за погрузкой, проворно шел по сходням; следом за
ним, спотыкаясь, спешил лысый чиновник  в  распахнутой  дорогой  шубе.  Он
умоляюще прижимал к груди котиковую шапку, что-то  говорил,  и  на  потном
лице его и в близоруких глазах  было  такое  просительное  выражение,  что
полковник, ожесточась, отворачивался от него, грубо кричал:
   - Я вам уже сказал раз! Не приставайте, иначе я прикажу свести  вас  на
берег! Вы с ума сошли! Куда, к черту, мы возьмем  ваше  барахло?  Вы  что,
ослепли? Не видите, что творится? А, да ну вас совсем! Да жалуйтесь,  ради
бога, хоть самому генералу Деникину! Сказал, не могу,  -  и  не  могу,  вы
русский язык понимаете?
   Когда он, отмахиваясь от назойливого чиновника, проходил мимо Григория,
тот преградил ему путь и, приложив  руку  к  козырьку  фуражки,  волнуясь,
спросил:
   - Офицеры могут рассчитывать на погрузку?
   - На этот пароход - нет. Нет места.
   - Тогда на какой же?
   - Узнайте в эвакопункте.
   - Мы там были, никто ничего не знает.
   - Я тоже не знаю, пропустите меня!
   - Но вы же грузите тридцать шестую батарею! Почему нам нет места?
   - Про-пу-стите, я вам говорю! Я  -  не  справочное  бюро!  -  Полковник
попробовал легонько отстранить Григория, но тот стоял на ногах  твердо.  В
глазах его вспыхивали и гасли голубоватые искорки.
   - Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны? Примите руку, меня
вы не спихнете!
   Полковник посмотрел в глаза Григорию, оглянулся;  стоявшие  на  сходнях
марковцы, скрестив винтовки, с трудом сдерживали напиравшую  толпу.  Глядя
мимо Григория, полковник устало спросил:
   - Вы какой части?
   - Я - Девятнадцатого Донского, остальные - разных полков.
   - Сколько вас всего?
   - Человек десять.
   - Не могу. Нет места.
   Рябчиков видел, как у Григория дрогнули  ноздри,  когда  он  вполголоса
сказал:
   - Что же ты мудруешь, гад?! Вша тыловая! Сейчас  же  пропускай  нас,  а
то...
   "Зараз Гриша его резнет!" - со злобным удовольствием подумал  Рябчиков,
но, увидев, как двое марковцев, прикладами  очищая  дорогу  сквозь  толпу,
спешат на выручку полковнику, предупреждающе тронул Григория за рукав:
   - Не связывайся с ним, Пантелевич! Пойдем...
   - Вы - идиот! И вы ответите за ваше поведение!  -  сказал  побледневший
полковник и, обращаясь к подоспевшим  марковцам,  указал  на  Григория:  -
Господа! Уймите вот этого эпилептика! Надо же  навести  здесь  порядок!  У
меня  срочное  дело  к  коменданту,  а  тут  извольте  выслушивать  всякие
любезности от всяких... - и торопливо скользнул мимо Григория.
   Высокий марковец с погонами  поручика  на  синей  бекеше,  с  аккуратно
подбритыми английскими усиками, подошел к Григорию вплотную.
   - Что вам угодно? Почему вы нарушаете порядок?
   - Место на пароходе, вот что мне угодно!
   - Где ваша часть?
   - Не знаю.
   - Ваш документ.
   Второй из караула, молодой пухлогубый юноша в пенсне, ломающимся баском
сказал:
   -  Его  надо  отвести  в  караульное  помещение.  Не  тратьте  времени,
Высоцкий!
   Поручик внимательно прочитал свидетельство Григория, вернул его.
   - Разыщите вашу часть. Советую отсюда уйти и не мешать погрузке. У  нас
есть приказ: арестовывать  всех,  независимо  от  их  звания,  проявляющих
недисциплинированность, мешающих погрузке. -  Поручик  твердо  сжал  губы,
подождал несколько секунд и, косясь на Рябчикова, наклонился  к  Григорию,
шепнул: - Могу вам посоветовать: поговорите с командиром  тридцать  шестой
батареи, станьте в их очередь, и вы сядете на пароход.
   Рябчиков, слышавший шепот поручика, обрадованно сказал:
   - Иди к Каргину, а я живо смотаюсь за ребятами.  Из  твоего  имущества,
окромя вещевого мешка, что брать?
   - Пойдем вместе, - равнодушно сказал Григорий.
   По пути они встретили знакомого казака - уроженца хутора  Семеновского.
На огромной фурманке он вез к пристани ворох накрытого брезентом  печеного
хлеба. Рябчиков окликнул станичника:
   - Федор, здорово! Куда везешь?
   - А-а-а, Платон, Григорий Пантелевич, здравствуйте! На дорогу свой полк
хлебом снабжаем. Насилу выпекли, а  то  пришлось  бы  в  пути  одну  кутью
жрать...
   Григорий подошел к остановившейся фурманке, спросил:
   - Хлеб у тебя важенный на весах? Или считанный?
   - Какой его черт считал? А вам что, хлеба надо?
   - Надо.
   - Бери!
   - Сколько можно?
   - Сколько унесешь, его на нас хватит!
   Рябчиков  с  удивлением  смотрел,  как  Григорий  снимает  буханку   за
буханкой, не утерпев, спросил:
   - На чуму ты его столько берешь?
   - Надо, - коротко ответил Григорий.
   Он выпросил у возчика два мешка, сложил в  них  хлеб,  поблагодарил  за
услугу и, распрощавшись, приказал Рябчикову:
   - Бери, понесем.
   - Ты не зимовать тут собрался? - насмешливо спросил  Рябчиков,  взвалив
мешок на плечи.
   - Это не мне.
   - Тогда кому же?
   - Коню.
   Рябчиков проворно сбросил мешок на землю, растерянно спросил:
   - Шутишь?
   - Нет, всерьез.
   - Значит, ты... ты чего же это надумал,  Пантелевич?  Хочешь  остаться,
так я понимаю?
   - Правильно понимаешь. Ну, бери мешок, пойдем. Надо же коня кормить,  а
то все ясли прогрыз. Конь ишо сгодится, не пешему же служить...
   До самой квартиры Рябчиков молчал, покряхтывал,  подкидывая  на  плечах
мешок; подойдя к калитке, спросил:
   - Ребятам скажешь? - и, не дождавшись ответа, с легким оттенком обиды в
голосе сказал: - Это ты здорово удумал... А мы как же?
   - А как хотите, - с деланным равнодушием ответил Григорий. -  Не  берут
нас, не находится для всех места - и не надо! На кой они  ляд  нам  нужны,
навязываться им! Останемся. Спробуем  счастья.  Да  проходи  же,  чего  ты
застрял в калитке?
   - Тут, с этим разговором застрянешь... Я ее, и калитки-то, не вижу.  Ну
и дела! Ты меня, Гриша, как обухом в темя вдарил. Прямо ум  мне  отшиб.  А
я-то думаю: "На черта  он  этот  хлеб  выпрашивает?"  Теперь  ребята  наши
узнают, взволнуются...
   - Ну, а ты как? Не останешься? - полюбопытствовал Григорий.
   - Что ты! - испуганно воскликнул Рябчиков.
   - Подумай.
   - И думать нечего! Поеду без разговоров, пока вакан есть. Пристроюсь  к
каргиновской батарее и поеду.
   - Зря.
   - Вот это да! Мне, брат, своя голова дороже. Что-то  нет  охоты,  чтобы
красные на ней свои палаши пробовали.
   - Ох, подумай, Платон! Дело такое...
   - И не говори! Поеду зараз же.
   - Ну, как хочешь. Не уговариваю, - с досадой сказал Григорий  и  первый
шагнул на каменные ступеньки крыльца.
   Ни Ермакова, ни Прохора, ни Богатырева на квартире  не  было.  Хозяйка,
пожилая горбатая  армянка,  сказала,  что  казаки  ушли  и  обещали  скоро
вернуться. Григорий,  не  раздеваясь,  крупными  ломтями  порезал  буханку
хлеба, пошел в сарай к лошадям. Хлеб разделил поровну, всыпал своему  коню
и Прохорову - и только что взял ведра и хотел идти, чтобы  принести  воды,
как в дверях стал Рябчиков. В полах шинели он  бережно  держал  наломанный
крупными кусками хлеб. Конь Рябчикова, зачуяв хозяина, коротко  заржал,  а
хозяин его молча прошел мимо сдержанно улыбавшегося Григория, ссыпал куски
в ясли, не глядя на Григория, сказал:
   - Не оскаляйся, пожалуйста! Раз так дело указывает - приходится  и  мне
коня кормить... Ты думаешь, я-то с охотой бы поехал? Сам себя  за  шиворот
взял бы и повел на этот растреклятый пароход, не иначе!  Ить  живой  страх
подгонял... голова-то одна на плечах? Не дай бог эту срубят  -  другая  до
покрова не вырастет...
   Прохор и остальные  казаки  вернулись  только  перед  вечером.  Ермаков
принес огромную бутыль спирта, а Прохор - мешок герметически  закупоренных
банок с мутновато-желтой жидкостью.
   - Вот подработали! На всю ночь хватит, - похваляясь, Ермаков указал  на
бутыль, пояснил: - Попался нам военный доктор, упросил помочь ему  вывезти
на пристань со склада  медикаменты.  Грузчики  отказались  работать,  одни
юнкерья со склада таскали, ну и  мы  к  ним  припряглись.  Спиртом  доктор
расплатился за нашу помочь, а банки эти Прохор наворовал, накажи  господь,
не брешу!
   - А что в них такое? - полюбопытствовал Рябчиков.
   - Это, братушки, почище спирту! - Прохор поболтал банку,  посмотрел  на
свет, как под  темным  стеклом  пузырится  густая  жидкость,  самодовольно
закончил: - Это - самое что ни на есть  дорогое  заграничное  вино.  Одним
больным  его  дают,  так  мне  сказал  юнкеришка,  какой  английский  язык
понимает. Сядем  на  пароход,  выпьем  с  горя,  заведем  "Разродимую  мою
сторонушку" и до самого Крыму будем пить, а банки в море кидать.
   -  Иди  скорей,  садись,  а  то  через  тебя  пароход  задерживают,  не
отправляют. "Где, говорят, Прохор Зыков - герой из  героев,  без  него  не
можем плыть!" - насмешливо сказал Рябчиков. И,  помолчав,  указал  желтым,
обкуренным пальцем на Григория: - Вот он раздумал ехать. И я тоже.
   - Да ну? - ахнул Прохор, от изумления чуть не выронив банку из рук.
   - Что такое? Что вы  тут  надумали?  -  хмурясь,  пристально  глядя  на
Григория, спросил Ермаков.
   - Решили не ехать.
   - Почему?
   - Потому, что местов для нас нету.
   - Нынче нету - завтра будут, - уверенно заявил Богатырев.
   - А ты на пристанях был?
   - Ну, дальше?
   - Видал, что там делается?
   - Ну, видал.
   - Занукал! Коль видал, чего же и толковать.  Нас  с  Рябчиковым  только
двоих  брали,  и  то  один  доброволец  сказал,  чтобы  пристраивались   к
каргинской батарее, иначе нельзя.
   - Она ишо не погрузилась, эта батарея? - с живостью спросил Богатырев.
   Узнав, что батарейцы стояли в очереди, ожидая погрузки,  он  тотчас  же
стал  собираться:  сложил  в  вещевой  мешок  белье,  запасные   шаровары,
гимнастерку, положил хлеб и попрощался.
   - Оставайся, Петро! - посоветовал Ермаков. - Не к чему нам разбиваться.
   Богатырев, не отвечая, протянул ему  потную  руку,  с  порога  еще  раз
поклонился, сказал:
   - Бывайте здоровы! Приведет бог - ишо свидимся! - и выбежал.
   После его ухода в комнате долго стояла нехорошая тишина. Ермаков сходил
на кухню к хозяйке, принес четыре  стакана,  молча  разлил  в  них  спирт,
поставил на стол большой медный чайник с холодной водой, нарезал  сала  и,
все так же молча, присел к столу, облокотился  на  него,  несколько  минут
тупо смотрел себе под ноги, потом прямо из горлышка  чайника  выпил  воды,
хриповато сказал:
   - На Кубани везде вода керосином воняет. С чего бы это?
   Ему никто не ответил. Рябчиков чистой ветошкой протирал запотевшие долы
шашки, Григорий рылся в своем сундучке, Прохор рассеянно смотрел в окно на
голые склоны гор, усеянные конскими табунами.
   - Садитесь к столу, выпьем. - Ермаков, не дожидаясь,  опрокинул  в  рот
полстакана, запил водой и, разжевывая кусок розового  сала,  повеселевшими
глазами глядя на  Григория,  спросил:  -  Не  наведут  нам  решку  красные
товарищи?
   - Всех не перебьют.  Народу  останется  тут  большие  тыщи,  -  ответил
Григорий.
   - Я обо всех и не печалуюсь, - рассмеялся Ермаков. - У  меня  об  своей
овчине забота...
   После того как изрядно выпили, разговор пошел веселее. А немного погодя
неожиданно явился посиневший от холода, нахмуренный, угрюмый Богатырев. Он
у порога сбросил целый  тюк  новеньких  английских  шинелей,  молча  начал
раздеваться.
   - С прибытием вас! - кланяясь, язвительно поздравил Прохор.
   Богатырев метнул в его сторону озлобленный взгляд, со вздохом сказал!
   - Просить будут все эти Деникины и другие б..., и то не поеду! Стоял  в
очереди, иззяб, как кобель на морозе, а все без толку. Отрезало как раз по
мне. Двое впереди меня стояли, одного пропустили, а другого нет.  Половина
батареи осталась, ну что это такое, а?
   - Вот так вашего брата умывают! - захохотал Ермаков и, расплескивая  из
бутыли, налил Богатыреву полный стакан спирта. - На,  запей  свое  горькое
горе! Или ты будешь ждать, когда тебя просить прийдут? Глянь в  окно:  это
не генерал Врангель за тобой идет?
   Богатырев молча цедил спирт. Он вовсе не расположен  был  к  шуткам.  А
Ермаков и Рябчиков - сами вполпьяна - напоили до отказа старуху хозяйку  и
уже поговаривали о том, чтобы пойти разыскать где-нибудь гармониста.
   - Идите лучше  на  станцию,  -  посоветовал  Богатырев,  -  там  вагоны
расчиняют. Весь состав с обмундированием.
   - На черта оно нужно, твое обмундирование! - кричал Ермаков. - Нам этих
шинелев хватит, какие ты приволок. А лишнее все одно заберут, Петро!  Клеп
собачий! Мы тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки - или кто?
Ежли оставят в живых нас красные - пойдем к  ним  служить!  Мы  -  донские
казаки! Чистых кровей, без подмесу! Наше дело  -  рубить.  Знаешь,  как  я
рублю? С кочерыжкой! Становись, на тебе попробую! То-то, ослабел? Нам  все
равно, кого рубить, лишь бы рубить. Так я говорю, Мелехов?
   - Отвяжись! - устало отмахивался Григорий.
   Кося налитыми кровью глазами, Ермаков пытался достать свою лежавшую  на
сундуке шашку. Богатырев беззлобно отталкивал его, просил:
   - Ты не буровь дюже, Аника-воин, а то я тебя враз усмирю. Пей степенно,
ты же в офицерском чине.
   - Я на этот чин кладу с прибором!  Он  мне  зараз  нужен,  как  колодка
свинье. Не вспоминай! Сам такой. Дай я тебе погоны отрежу? Петя, жаль моя,
погоди, погоди, я их зараз...
   - Ишо не время, с этим успеется,  -  посмеивался  Богатырев,  отстраняя
расходившегося друга.
   Пили до зари. Еще с вечера откуда-то появились незнакомые казаки,  один
из них с двухрядкой. Ермаков  танцевал  "казачка"  до  тех  пор,  пока  не
свалился. Его оттащили к сундуку, и он тотчас  же  уснул  на  голом  полу,
широко разбросав ноги, неловко запрокинув  голову.  До  утра  продолжалась
невеселая гулянка. "Я из Кушматской!.. Из самой станицы! У нас были быки -
рога не достанешь! Кони  были  -  как  львы!  А  сейчас,  что  осталось  в
хозяйстве? Одна облезлая сучка! Да и она скоро сдохнет, кормить  нечем..."
- пьяно рыдая,  говорил  пожилой  казак  -  один  из  случайных  знакомых,
пришедших на гульбище. Какой-то кубанец в  изорванной  черкеске  заказывал
гармонисту "наурскую" и, картинно раскинув  руки,  с  такой  поразительной
легкостью скользил  по  комнате,  что  Григорию  казалось,  будто  подошвы
горских сапог кубанца вовсе и  не  прикасаются  к  грязному,  зашарпанному
полу.
   В полночь  кто-то  из  казаков  невесть  откуда  притащил  два  высоких
глиняных узкогорлых кувшина; на боках их  темнели  полусгнившие  этикетки,
пробки были опечатаны сургучом, из-под вишнево-красных  сургучных  печатей
свешивались массивные  свинцовые  пломбы.  Прохор  долго  держал  в  руках
ведерный кувшин, мучительно шевелил губами, стараясь разобрать иностранную
надпись на этикетке. Недавно проснувшийся  Ермаков  взял  у  него  из  рук
кувшин, поставил на пол,  обнажил  шашку,  Прохор  не  успел  ахнуть,  как
Ермаков, косо замахнувшись,  срезал  шашкой  горло  кувшина  на  четверть,
громко крикнул: "Подставляй посуду!"
   Густое, диковинно ароматное и терпкое вино распили в несколько минут, и
после долго Рябчиков в восхищении цокал языком, бормотал: "Это не вино,  а
святое причастие! Такое только перед смертью пить, да  и  то  не  всем,  а
таким, какие за всю жизнь в карты не  играли,  табак  не  нюхали,  баб  не
трогали... Архирейский напиток, одним словом!" Тут Прохор вспомнил, что  у
него в мешке лежат банки с лечебным вином.
   - Погоди, Платон, не хвали дюже! У меня винцо получше этого будет!  Это
- дерьмо, а вот я достал на складе, так это винцо! Ладан с медом, а может,
даже лучше! Это тебе, браток, не архирейское, а - прямо сказать - царское!
Раньше цари пили, а зараз нам довелось... - бахвалился он,  открывая  одну
из банок.
   Жадный на выпивку Рябчиков глотнул сразу полстакана мутно-желтой густой
жидкости, мгновенно побледнел и вытаращил глаза.
   - Это не вино, а карболка! - прохрипел он и, в ярости выплеснув остатки
из стакана Прохору на рубаху, пошел, покачиваясь, в коридор.
   - Брешет он, гад! Вино  -  английское!  Первый  сорт!  Не  верьте  ему,
братцы! - стараясь перекричать гул пьяных голосов, заорал Прохор. Он выпил
стакан залпом и тотчас стал белее Рябчикова.
   - Ну как? - допытывался Ермаков, раздувая ноздри, заглядывая Прохору  в
посоловевшие глаза. - Как  царское  вино?  Крепкое?  Сладкое?  Говори  же,
чертяка, а то я эту банку об твою голову разобью!
   Прохор покачивал  головой,  страдал  молча,  а  потом  икнул,  проворно
вскочил  и  выбежал  вслед  за  Рябчиковым.  Ермаков,  давясь  от   смеха,
заговорщицки подмигнул Григорию, пошел во двор. Спустя минуту он  вернулся
в комнату. Раскатистый хохот его перекрыл все голоса.
   - Ты чего это? - устало спросил Григорий. - Чего ржешь, глупой? Железку
нашел?
   - Ох, парень, пойди глянь, как они наизнанку выворачиваются! Ты знаешь,
что они пили?
   - Ну?
   - Английскую мазь от вшей!
   - Брешешь!
   - Истинный бог! Я сам, как на складе был, думал сначала, что это  вино,
а  потом  спросил  у  доктора:  "Что  это  такое,  господин   доктор?"   -
"Лекарство", - говорит. Я спрашиваю: "Оно, случаем, не от всех скорбей? Не
на спирту?" - "Боже упаси, говорит, это  союзники  от  вшей  нам  прислали
смазку.  Это  -  наружное  лекарство,  за  воротник   его   никак   нельзя
употреблять!"
   - Чего же ты, лиходей, не сказал им? - с досадой упрекнул Григорий.
   - Нехай, черти, очищаются перед сдачей, небось не  сдохнут!  -  Ермаков
вытер проступившие от смеха слезы, не без злорадства добавил: - Да и  пить
будут полегше, а то за ними не успеешь и рюмки со стола взять. Жадных  так
надо обучать! Ну, что ж, мы-то с тобой выпьем  или  повременим?  Давай  за
нашу погибель выпьем?
   Перед рассветом Григорий вышел на  крыльцо,  дрожащими  руками  свернул
папироску, закурил, долго стоял, прислонившись спиной к влажной от  тумана
стене.
   В доме, не умолкая, звучали пьяные  вскрики,  захлебывающиеся  переборы
гармошки,  разудалый  свист;  сухую  дробь  безустально  выбивали  каблуки
завзятых плясунов... А из бухты ветер нес густой,  низкий  рев  пароходных
сирен; на пристанях людские голоса сливались в сплошной гул, прорезываемый
громкими возгласами команды, ржанием лошадей, гудками паровозов. Где-то  в
направлении станции Тоннельная шел  бой.  Глухо  погромыхивали  орудия,  в
интервалах между выстрелами  чуть  слышался  жаркий  треск  пулеметов.  За
Мархотским  перевалом  высоко  взметнулась  брызжущим  светом  ракета.  На
несколько  секунд  стали  видны  озаренные  зеленым,  призрачным   сиянием
горбатые вершины гор, а потом снова вязкая темень мартовской ночи  покрыла
горы, и еще отчетливее и чаще, почти  сливаясь,  загремели  артиллерийские
залпы.



        XXIX

   Соленый, густой, холодный ветер  дул  с  моря.  Запах  неведомых  чужих
земель нес он к берегу. Но для донцов не только ветер -  все  было  чужое,
неродное в  этом  скучном,  пронизанном  сквозняками,  приморском  городе.
Стояли они на молу  сплошной  сгрудившейся  массой,  ждали  погрузки...  У
берега вскипали зеленые пенистые  волны.  Сквозь  тучу  глядело  на  землю
негреющее солнце. На рейде  дымили  английские  и  французские  миноносцы;
серой грозной махиной высился над водой дредноут. Над ним стлалось  черное
облако дыма.  Зловещая  тишина  стояла  на  пристанях.  Там,  где  недавно
покачивался у причала  последний  транспорт,  плавали  в  воде  офицерские
седла, чемоданы, одеяла, шубы, обитые красным плюшем стулья, еще  какая-то
рухлядь, сброшенная второпях со сходен...
   Григорий с утра приехал на пристань; поручив коня Прохору, долго  ходил
в  толпе,  высматривал  знакомых,  прислушивался  к  отрывистым  тревожным
разговорам. На  его  глазах  у  сходен  "Святослава"  застрелился  пожилой
отставной полковник, которому отказали в месте на пароходе.
   За несколько минут до этого полковник, мале