анный холстинной дорожкой. Лукинична,  выплакавшая  все
слезы, ползала в ногах  мужа,  опрятно  одетых  в  белые  смертные  чулки,
осиплая, простоволосая.
   - Думала, войдешь ты на своих ноженьках, хозяин наш, а тебя  внесли,  -
чуть слышались ее шепот и всхлипы, дико похожие на смех.
   Петро из горенки  вывел  под  руку  деда  Гришаку.  Старик  весь  ходил
ходуном, словно пол под его ногами зыбился трясиной. Но  к  столу  подошел
молодцевато, стал в изголовье.
   -  Ну,  здорово,  Мирон!  Вот  как  пришлось,  сынок,  свидеться...   -
Перекрестился,  поцеловал  измазанный  желтой  глиной   ледяной   лоб.   -
Миронушка, скоро и я... - Голос его поднялся до  стенящего  визга.  Словно
боясь проговориться, дед  Гришака  проворным,  не  стариковским  движением
поднес руку до рта, привалился к столу.
   Спазма волчьей хваткой взяла Петра за глотку. Он  потихоньку  вышел  на
баз, к причаленному у крыльца коню.



        XXIV

   Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьется
там течение. Дон идет  вразвалку,  мерным  тихим  разливом.  Над  песчаным
твердым дном стаями пасутся чернопузы; ночью на россыпь  выходит  жировать
стерлядь, ворочается в зеленых прибрежных теремах  тины  сазан;  белесь  и
суда гоняют за белой рыбой, сом роется  в  ракушках;  взвернет  иногда  он
зеленый клуб воды,  покажется  под  просторным  месяцем,  шевеля  золотым,
блестящим правилом, и вновь пойдет расковыривать лобастый  усатой  головой
залежи ракушек, чтобы  к  утру  застыть  в  полусне  где-нибудь  в  черной
обглоданной коряге.
   Но там, где узко русло,  взятый  в  неволю  Дон  прогрызает  в  теклине
глубокую прорезь, с придушенным  ревом  стремительно  гонит  одетую  пеной
белогривую  волну.  За  мысами  уступов,  в  котловинах  течение  образует
коловерть. Завораживающим страшным кругом ходит там вода:  смотреть  -  не
насмотришься.
   С  россыпи  спокойных  дней  свалилась   жизнь   в   прорезь.   Закипел
Верхне-Донской округ. Толканулись два течения, пошли  вразброд  казаки,  и
понесла,  завертела  коловерть.  Молодые  и  который  победней  -  мялись,
отмалчивались, все еще ждали мира от Советской  власти,  а  старые  шли  в
наступ,  уже  открыто  говорили  о  том,  что  красные  хотят   казачество
уничтожить поголовно.
   В Татарском собрал Иван Алексеевич 4  марта  сход.  Народу  сошлось  на
редкость много. Может быть, потому, что Штокман предложил ревкому на общем
собрании распределить по беднейшим  хозяйствам  имущество,  оставшееся  от
бежавших с белыми купцов.  Собранию  предшествовало  бурное  объяснение  с
одним из окружных работников.  Он  приехал  из  Вешенской  с  полномочиями
забрать конфискованную одежду. Штокман объяснил  ему,  что  одежду  сейчас
ревком сдать не может, так как только вчера было выдано транспорту раненых
и больных  красноармейцев  тридцать  с  лишним  теплых  вещей.  Приехавший
молодой паренек насыпался на Штокмана, резко повышая голос:
   - Кто тебе позволил отдавать конфискованную одежду?
   - Мы разрешения не спрашивали ни у кого.
   - Но какое же ты имел право расхищать народное достояние?
   - Ты не  кричи,  товарищ,  и  не  говори  глупостей.  Никто  ничего  не
расхищал. Шубы мы выдали подводчикам под сохранные расписки, с  тем  чтобы
они, доставив  красноармейцев  до  следующего  этапного  пункта,  привезли
выданную одежду обратно. Красноармейцы были полуголые, и отправлять  их  в
одних шинелишках - значило отправлять на смерть. Как же я мог  не  выдать?
Тем более что одежда лежала в кладовой без употребления.
   Он говорил, сдерживая раздражение, и, может быть, разговор кончился  бы
миром, но паренек, заморозив голос, решительно заявил:
   - Ты кто такой? Председатель ревкома? Я тебя арестовываю!  Сдавай  дела
заместителю! Сейчас же отправляю тебя в Вешенскую. Ты тут, может, половину
имущества разворовал, а я...
   - Ты коммунист? - кося глазами, мертвенно бледнея, спросил Штокман.
   - Не твое дело! Милиционер! Возьми его и доставь в Вешенскую сейчас же!
Сдашь под расписку в окружную милицию.
   Паренек смерил Штокмана взглядом.
   - А с тобой мы там поговорим. Ты у меня попляшешь, самоуправщик!
   - Товарищ! Ты что - ошалел? Да ты знаешь...
   - Никаких разговоров! Молчать!
   Иван Алексеевич, не успевший в перепалку и слово вставить, увидел,  как
Штокман медленным  страшным  движением  потянулся  к  висевшему  на  стене
маузеру. Ужас плесканулся в глазах паренька. С изумительной быстротой  тот
отворил задом дверь, падая,  пересчитал  спиной  все  порожки  крыльца  и,
ввалившись в сани, долго, пока не  проскакал  площади,  толкал  возницу  в
спину и все оглядывался, видимо, страшась погони.
   В ревкоме раскатами бил в окна хохот.  Смешливый  Давыдка  в  судорогах
катался по столу. Но у Штокмана еще долго  нервный  тик  подергивал  веко,
косили глаза.
   - Нет, каков мерзавец! Ах, подлюга! - повторял он,  дрожащими  пальцами
сворачивая папироску.
   На собрание пошел он вместе с Кошевым  и  Иваном  Алексеевичем.  Майдан
набит битком. У Ивана  Алексеевича  даже  сердце  не  по-хорошему  екнуло:
"Чтой-то они неспроста собрались... Весь хутор на  майдане".  Но  опасения
его рассеялись,  когда  он,  сняв  шапку,  вошел  в  круг.  Казаки  охотно
расступились. Лица были  сдержанные,  у  некоторых  даже  с  веселинкой  в
глазах. Штокман оглядел казаков. Ему хотелось разрядить атмосферу, вызвать
толпу на разговор. Он,  по  примеру  Ивана  Алексеевича,  тоже  снял  свой
красноверхий малахай, громко сказал:
   - Товарищи казаки! Прошло полтора месяца, как  у  вас  стала  Советская
власть. Но до сих пор с  вашей  стороны  мы,  ревком,  наблюдаем  какое-то
недоверие к нам, какую-то даже враждебность.  Вы  не  посещаете  собраний,
среди вас ходят всякие слухи, нелепые слухи  о  поголовных  расстрелах,  о
притеснениях, которые будто  бы  чинит  вам  Советская  власть.  Пора  нам
поговорить, что называется, по душам, пора поближе подойти друг  к  другу.
Вы сами выбирали свой ревком. Котляров и Кошевой - ваши хуторские  казаки,
и между вами не может быть недоговоренности.  Прежде  всего  я  решительно
заявляю, что распространяемые нашими врагами слухи о  массовых  расстрелах
казаков - не что иное как клевета. Цель у  сеющих  эту  клевету  -  ясная:
поссорить казаков с Советской властью, толкнуть вас опять к белым.
   - Скажешь, расстрелов нет? А семерых куда дели? -  крикнули  из  задних
рядов.
   - Я не скажу, товарищи, что расстрелов нет. Мы  расстреливали  и  будем
расстреливать врагов Советской власти, всех, кто вздумает  навязывать  нам
помещицкую  власть.  Не  для  этого  мы  свергли  царя,  кончили  войну  с
Германией, раскрепостили народ. Что вам дала  война  с  Германией?  Тысячи
убитых казаков, сирот, вдов, разорение...
   - Верно!
   - Это ты правильно гутаришь!
   - ...Мы - за то, чтобы войны не было, -  продолжал  Штокман.  -  Мы  за
братство народов! А  при  царской  власти  для  помещиков  и  капиталистов
завоевывались вашими  руками  земли,  чтобы  обогатились  на  этом  те  же
помещики и фабриканты. Вот у вас под боком был помещик Листницкий. Его дед
получил за участие в  войне  восемьсот  двенадцатого  года  четыре  тысячи
десятин земли. А что ваши деды получили? Они  головы  теряли  на  немецкой
земле! Они кровью ее поливали!
   Майдан загудел. Гул стал притихать, а потом сразу взмахнул ревом:
   - Верна-а-а-а!..
   Штокман малахаем осушил пот на лысеющем лбу, напрягая голос, кричал:
   - Всех, кто поднимет на рабоче-крестьянскую власть вооруженную руку, мы
истребим! Ваши хуторские казаки, расстрелянные по приговору  Ревтрибунала,
были нашими врагами. Вы все это знаете. Но с вами,  тружениками,  с  теми,
кто сочувствует нам, мы будем идти вместе, как быки на  пахоте,  плечом  к
плечу. Дружно будем пахать землю для новой жизни  и  боронить  ее,  землю,
будем, чтобы весь старый сорняк, врагов наших, выкинуть с пахоты! Чтобы не
пустили они вновь корней! Чтобы не заглушили роста новой жизни!
   Штокман понял по сдержанному шуму, по оживившимся лицам,  что  ворохнул
речью казачьи сердца. Он не ошибся: начался разговор по душам.
   - Осип Давыдович! Хорошо мы тебя знаем, как ты проживал у нас когда-то,
ты нам вроде как свой. Объясни правильно,  не  боись  нас,  что  она,  эта
власть ваша, из нас хочет? Мы, конечно, за нее  стоим,  сыны  наши  фронты
бросили, но мы - темные люди, никак мы не разберемся в ней...
   Долго и непонятно говорил старик Грязнов, ходил вокруг да около,  кидал
увертливые, лисьи петли слов, видимо, боясь проговориться. Безрукий Алешка
Шамиль не вытерпел:
   - Можно сказать?
   - Бузуй! - разрешил Иван Алексеевич, взволнованный разговором.
   - Товарищ, Штокман, ты мне наперед скажи:  могу  я  гутарить  так,  как
хочу?
   - Говори.
   - А не заарестуете меня?
   Штокман улыбнулся, молча махнул рукой.
   - Только чур - не серчать! Я от простого ума: как умею, так и заверну.
   Сзади за холостой  рукав  Алешкиного  чекменишки  дергал  брат  Мартин,
испуганно шептал:
   - Брось, шалава! Брось, не гутарь, а то  они  тебя  враз  на  цугундер.
Попадешь на книжку, Алешка!
   Но тот отмахнулся от него,  дергая  изуродованной  щекой,  мигая,  стал
лицом к майдану.
   - Господа казаки! Я скажу, а вы рассудите нас, правильно я поведу  речь
или, может, заблужусь. - Он по-военному крутнулся на каблуках,  повернулся
к Штокману, хитро заерзал прижмурой-глазом. -  Я  так  понимаю:  направдок
гутарить - так направдок. Рубануть уж, так сплеча! Я зараз скажу,  что  мы
все, казаки, думаем и за что мы на коммунистов  держим  обиду...  Вот  ты,
товарищ, рассказывал, что против хлеборобов-казаков вы не идете, какие вам
не враги.  Вы  против  богатых,  за  бедных  вроде.  Ну  скажи,  правильно
расстреляли хуторных наших? За Коршунова гутарить не буду -  он  атаманил,
весь век на чужом горбу катался, а вот  Авдеича  Бреха  за  что?  Кашулина
Матвея? Богатырева? Майданникова? А Королева? Они  такие  же,  как  и  мы,
темные, простые, непутаные. Учили их за чапиги держаться, а не за  книжку.
Иные из них и грамоте не разумеют. Аз, буки - вот и вся ихняя ученость.  И
ежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за  это  на  мушку  их  надо
брать? - Алешка  перевел  дух,  рванулся  вперед.  На  груди  его  забился
холостой рукав чекменя, рот повело в сторону. - Вы забрали их,  кто  сдуру
набрехал, казнили, а вот купцов не трогаете! Купцы  деньгой  у  вас  жизню
свою откупили! А нам и откупиться не за что, мы весь век в земле копаемся,
а длинный рупь мимо нас идет. Они, каких расстреляли, может, и  последнего
быка с база согнали б, лишь бы жизню им оставили, но с них кострибуцию  не
требовали. Их взяли и поотвернули им головы.  И  ить  мы  все  знаем,  что
делается в Вешках. Там купцы, попы - все целенькие. И в Каргинах,  небось,
целые. Мы слышим, что кругом делается. Добрая  слава  лежит,  а  худая  по
свету бежит!
   - Правильна! - одинокий крик сзади.
   Гомон вспух, потопил слова Алешки, но тот переждал время и, не  обращая
внимания на поднятую руку Штокмана, продолжал выкрикивать:
   - И мы поняли, что, может, Советская власть и  хороша,  но  коммунисты,
какие на должностях засели, норовят нас в  ложке  воды  утопить!  Они  нам
солют за девятьсот пятый год, мы эти слова слыхали от красных солдатов.  И
мы так промеж себя судим:  хотят  нас  коммунисты  изнистожить,  перевесть
вовзят [совсем, вконец]. Чтоб и духу казачьего на Дону не было.  Вот  тебе
мой сказ! Я зараз как пьяный: что на уме, то на языке. А пьяные мы все  от
хорошей жизни, от обиды, что запеклась на вас, на коммунистов!
   Алешка нырнул в гущу полушубков, и над майданом надолго  распростерлась
потерянная тишина. Штокман заговорил, но его перебили выкриком  из  задних
рядов:
   - Правда! Обижаются  казаки!  Вы  послухайте,  каткие  песни  зараз  на
хуторах сложили. Словом не всякий решится сказать, а в  песнях  играют,  с
песни короткий спрос. А сложили такую "яблочко":

   Самовар кипит, рыба жарится.
   А кадеты придут - будем жалиться.

   - Значит, есть на что жалиться!
   Кто-то некстати засмеялся. Толпа колыхнулась. Шепот, разговоры...
   Штокман ожесточенно нахлобучил малахай и, выхватив из  кармана  список,
некогда написанный Кошевым, крикнул:
   - Нет, неправда! Не за что обижаться тем, кто за революцию! Вот за  что
расстреляли ваших хуторян, врагов  Советской  власти.  Слушайте!  -  И  он
внятно, с паузами стал читать:

                                 СПИСОК
         арестованных врагов Советской власти, препровождающихся
          в распоряжение следственной комиссии при Ревтрибунале
                         15-й Инзенской дивизии

         Фамилия, имя, отчество          За что арестовали

      1 Коршунов Мирон Григорьевич    Б. атаман, богатей, нажитый от
                                      чужого труда.
      2 Синилин Иван Авдеевич         Пущал пропаганды, чтобы
                                      свергнули Советскую власть.
      3 Кашулин Матвей Иванович       То же самое.
      4 Майданников Семен Гаврилов    Надевал погоны, орал по
                                      улицам против власти.
      5 Мелехов Пантелей Прокофьевич  Член Войскового круга.
      6 Мелехов Григорий Пантелеевич  Подъесаул, настроенный
                                      против. Опасный.
      7 Кашулин Андрей Матвеев        Участвовал в расстреле
                                      красных казаков Подтелкова.
      8 Бодовсков Федот Никифоров     То же самое.
      9 Богатырев, Архип Матвеев      Церковный титор. Против власти
                                      выступал в караулке. Возмутитель
                                      народа и контра революции.
      10 Королев Захар Леонтьев       Отказался сдать оружие.
                                      Ненадежный.

   Против  обоих  Мелеховых  и  Бодовскова  в  примечании,  не  прочтенном
Штокманом вслух, было указано:
   "Данные враги Советской власти не  доставляются,  ибо  двое  из  них  в
отсутствии, мобилизованы  в  обывательские  подводы,  повезли  до  станции
Боковской патроны. А Мелехов Пантелей лежит в тифу. С приездом двое  будут
немедленно арестованы  и  доставлены  в  округ.  А  третий  -  как  только
подымется на ноги".
   Собрание несколько мгновений помолчало, а потом взорвалось криками:
   - Неверно!
   - Брешешь! Говорили они против власти!
   - За такие подобные следовает!
   - В зубы им заглядать, что ли?
   - Наговоры на них!
   И Штокман заговорил вновь. Его слушали,  будто  и  внимательно  и  даже
покрикивали  с  одобрением,  но  когда  в  конце  он  поставил  вопрос   о
распределении имущества бежавших с белыми - ответили молчанием.
   - Чего ж вы воды в рот набрали? - досадуя, спросил Иван Алексеевич.
   Толпа покатилась к выходу, как просыпанная дробь.  Один  из  беднейших,
Семка, по прозвищу Чугун,  было  нерешительно  подался  вперед,  но  потом
одумался и махнул варежкой:
   - Хозяева придут, опосля глазами моргай...
   Штокман пытался уговаривать, чтобы не расходились, а Кошевой,  мучнисто
побелев, шепнул Ивану Алексеевичу:
   - Я говорил - не будут брать. Это имущество лучше спалить  теперя,  чем
им отдавать!..



        XXV

   Кошевой, задумчиво  похлопывая  плеткой  по  голенищу,  уронив  голову,
медленно всходил по порожкам моховского дома.  Около  дверей  в  коридоре,
прямо на полу, лежали в куче седла. Кто-то,  видно,  недавно  приехал:  на
одном из стремян еще не стаял спрессованный подошвой всадника,  желтый  от
навоза комок снега; под ним мерцала лужица воды. Все  это  Кошевой  видел,
ступая по измызганному полу террасы. Глаза его скользили по голубой резной
решетке с выщербленными ребрами,  по  пушистому  настилу  инея,  сиреневой
каемкой лежавшему близ стены; мельком взглянул он и  на  окна,  запотевшие
изнутри, мутные, как бычачий пузырь. Но все то, что он видел,  в  сознании
не фиксировалось, скользило невнятно, расплывчато, как во сне.  Жалость  и
ненависть к Григорию Мелехову переплели Мишкино простое сердце...
   В передней ревкома густо воняло табаком, конской сбруей, талым  снегом.
Горничная, одна из прислуги, оставшаяся в доме после  бегства  Моховых  за
Донец,  топила  голландскую  печь.  В  соседней  комнате  громко  смеялись
милиционеры. "Чудно им! Веселость нашли..." -  обиженно  подумал  Кошевой,
шагая мимо, и уже с досадой в последний раз хлопнул плеткой  по  голенищу,
без стука вошел в угловую комнату.
   Иван Алексеевич в  распахнутой  ватной  теплушке  сидел  за  письменным
столом. Черная папаха его была лихо сдвинута набекрень, а  потное  лицо  -
устало и озабоченно. Рядом с ним на подоконнике,  все  в  той  же  длинной
кавалерийской шинели, сидел Штокман. Он встретил Кошевого улыбкой,  жестом
пригласил сесть рядом:
   - Ну как, Михаил? Садись.
   Кошевой сел, разбросав  ноги.  Любознательно-спокойный  голос  Штокмана
подействовал на него отрезвляюще.
   - Слыхал я  от  верного  человека...  Вчера  вечером  Григорий  Мелехов
приехал домой. Но к ним я не заходил.
   - Что ты думаешь по этому поводу?
   Штокман сворачивал  папироску  и  изредка  вкось  поглядывал  на  Ивана
Алексеевича, выжидая ответа.
   - Посадить его в подвал или как? - часто  мигая,  нерешительно  спросил
Иван Алексеевич.
   - Ты у нас председатель ревкома... Смотри.
   Штокман улыбнулся, уклончиво пожал плечами. Умел он  с  такой  издевкой
улыбнуться, что улыбка жгла не  хуже  удара  арапником.  Вспотел  у  Ивана
Алексеевича подбородок.
   Не разжимая зубов, резко сказал:
   - Я - председатель, так я их обоих, и Гришку и брата,  арестую  -  и  в
Вешки!
   - Брата Григория Мелехова арестовывать вряд  ли  есть  смысл.  За  него
горой стоит Фомин. Тебе же известно, как он о нем прекрасно  отзывается...
А Григория взять сегодня, сейчас же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, а
материал  на  него  сегодня  же  пошли  с  конным  милиционером   на   имя
председателя Ревтрибунала.
   - Может, вечером забрать Григория, а, Осип Давидович?
   Штокман закашлялся и уже после приступа, вытирая бороду, спросил:
   - Почему вечером?
   - Меньше разговоров...
   - Ну, это, знаешь ли... ерунда это!
   - Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз  же  Гришку.  Посадишь
его отдельно. Понял?
   Кошевой сполз с подоконника, пошел к милиционерам. Штокман  походил  по
комнате,  шаркая  растоптанными  седыми  валенками;  остановившись  против
стола, спросил:
   - Последнюю партию собранного оружия отправил?
   - Нет.
   - Почему?
   - Не успел вчера.
   - Почему?
   - Нынче отправим.
   Штокман   нахмурился,   но   сейчас   же   приподнял   брови,   спросил
скороговоркой:
   - Мелеховы что сдали?
   Иван Алексеевич, припоминая, сощурил глаза, улыбнулся:
   - Сдали-то они в аккурат, две винтовки и два нагана. Да ты думаешь, это
все?
   - Нет?
   - Ого! Нашел дурее себя!
   - Я тоже так думаю. - Штокман тонко поджал губы. - Я бы на твоем  месте
после ареста устроил у него тщательный  обыск.  Ты  скажи,  между  прочим,
коменданту-то. Думать-то ты думаешь, а кроме этого, и делать надо.
   Кошевой вернулся через полчаса. Он  резво  бежал  по  террасе:  свирепо
прохлопал дверями и, став на пороге, переводя дух, крикнул:
   - Черта с два!
   - Ка-а-ак?! - быстро  идя  к  нему,  страшно  округляя  глаза,  спросил
Штокман. Длинная шинель его извивалась между  ногами,  полами  щелкала  по
валенкам.
   Кошевой, то ли от тихого его голоса, то  ли  еще  от  чего,  взбесился,
заорал:
   - А ты глазами не играй!.. - И  матерно  выругался.  -  Говорят,  уехал
Гришка на Сингинский, к тетке, а я тут при чем?  Вы-то  где  были?  Гвозди
дергали? Вот! Проворонили Гришку! А на меня нечего орать! Мое дело телячье
- поел да в закут. А вы чего думали? - Пятясь от  подходившего  к  нему  в
упор Штокмана, он уперся спиной в изразцовую боковину печи и рассмеялся. -
Не напирай, Осип Давыдович! Не напирай, а то, ей-богу, вдарю!
   Ш