жал полуобернувшись на седле, и она смотрела  ему  вслед  со
слезами взволнованной радости и, прижав к  острой,  девичьей  груди  руки,
ощущала стремительное биение сердца... Ей стало  неприятно  от  того,  что
Дарья вдруг нарушила молчание, и она нехотя спросила:
   - В чем виниться-то?
   - Был такой грех... Помнишь,  весной  приезжал  Григорий  с  фронта  на
побывку? Вечером в энтот день, помнится, я доила корову. Пошла  в  курень,
слышу - Аксинья меня окликает. Ну, зазвала к  себе,  подарила,  прямо-таки
навязала, вот это колечко, - Дарья повертела на безымянном пальце  золотое
кольцо, - и упросила, чтобы я вызвала к ней Григория...  Мое  дело  -  что
ж... Я ему сказала. Он  тогда  всю  ночь...  Помнишь,  он  говорил,  будто
Кудинов приезжал и он с ним просидел? Брехня! Он у Аксиньи был.
   Ошеломленная, побледневшая Наталья молча ломала в пальцах сухую веточку
донника.
   - Ты не серчай, Наташа, на меня. Я  и  сама  не  рада,  что  призналась
тебе... - искательно сказала Дарья, пытаясь заглянуть Наталье в глаза.
   Наталья молча  глотала  слезы.  Так  неожиданно  и  велико  было  снова
поразившее ее горе, что она не нашла в себе сил ответить что-либо Дарье  и
только отворачивалась, пряча свое искаженное страданием лицо.
   Уже перед въездом в хутор, досадуя на себя,  Дарья  подумала:  "И  черт
меня дернул расквелить ее. Теперь будет целый месяц слезы точить! Нехай бы
уж жила ничего не знаючи. Таким коровам, как  она,  вслепую  жить  лучше".
Желая как-то сгладить впечатление, произведенное ее словами, она сказала:
   - Да ты не убивайся дюже. Эка беда какая!  У  меня  горюшко  потяжельше
твоего, да и то хожу козырем. А там черт его знает, может, он и  на  самом
деле не видался с ней, а ходил к Кудинову. Я же за ним не следила.  А  раз
непойманный, - значит, не вор.
   - Догадывалась...  -  тихо  сказала  Наталья,  вытирая  глаза  кончиком
платка.
   - А  догадывалась,  так  чего  ж  ты  у  него  не  допыталась?  Эх  ты,
никудышная! У меня бы он не открутился! Я бы его в такое щемило взяла, что
аж всем чертям тошно стало бы!
   - Боялась правду узнать... Ты думаешь - это легко? -  блеснув  глазами,
заикаясь от волнения, сказала Наталья. - Это ты так... с Петром жили...  А
мне, как вспомню... как вспомню все, что пришлось... пришлось  пережить...
И зараз страшно!
   - Ну тогда позабудь об этом, - простодушно посоветовала Дарья.
   - Да разве это забывается!..  -  чужим,  охрипшим  голосом  воскликнула
Наталья.
   - А я бы забыла. Дело большое!
   - Позабудь ты про свою болезню!
   Дарья рассмеялась.
   - И рада бы,  да  она,  проклятая,  сама  о  себе  напоминает!  Слушай,
Наташка, хочешь, я у Аксиньи все дочиста узнаю?  Она  мне  скажет!  Накажи
господь! Нет такой бабы, чтобы утерпела, не рассказала об том, кто  и  как
ее любит. По себе знаю!
   - Не хочу я твоей услуги. Ты  мне  и  так  услужила,  -  сухо  ответила
Наталья. - Я не слепая, вижу, для чего ты рассказала мне про это.  Ить  не
из жалости ты призналась, как сводничала, а чтобы мне тяжельше было...
   - Верно! - вздохнув, согласилась Дарья. - Рассуди сама, не мне же одной
страдать?
   Дарья слезла с арбы, взяла в руки налыгач, повела устало  заплетавшихся
ногами быков под гору. На въезде в проулок она подошла к арбе:
   - Эх, Наташка! Что я у тебя хочу спросить... Дюже ты своего любишь?
   - Как умею, - невнятно отозвалась Наталья.
   - Значит, дюже, - вздохнула Дарья. -  А  мне  вот  ни  одного  дюже  не
доводилось любить. Любила по-собачьему, кое-как, как приходилось... Мне бы
теперь сызнова жизню начать, - может, и я бы другой стала?
   Черная ночь сменила короткие летние сумерки.  В  темноте  сметывали  на
базу сено. Женщины  работали  молча,  и  Дарья  даже  на  окрики  Пантелея
Прокофьевича не отвечала.



        XV

   Стремительно преследуя  отступавшего  от  Усть-Медведицкой  противника,
объединенные части Донской армии и верхнедонских повстанцев шли на  север.
Под хутором Шашкином на Медведице разгромленные полки  9-й  красной  армии
пытались задержать казаков, но были снова сбиты и отступали почти до самой
Грязе-Царицынской  железнодорожной   ветки,   не   оказывая   решительного
сопротивления.
   Григорий со своей дивизией участвовал в бою под Шашкином и крепко помог
пехотной бригаде генерала Сутулова, попавшей под  фланговый  удар.  Конный
полк Ермакова, ходивший по приказу Григория в атаку, захватил в плен около
двухсот красноармейцев, отбил  четыре  станковых  пулемета  и  одиннадцать
патронных повозок.
   К вечеру с группой казаков первого  полка  Григорий  въехал  в  Шашкин.
Около дома, занятого штабом дивизии, под охраной полусотни казаков, стояла
густая толпа пленных, белея бязевыми рубахами и кальсонами. Большинство их
было разуто и раздето до белья, и лишь изредка в  белесой  толпе  зеленела
грязная защитная гимнастерка.
   - До чего белые стали, как гуси! - воскликнул Прохор Зыков, указывая на
пленных.
   Григорий натянул поводья, повернул коня боком: разыскав в толпе казаков
Ермакова, поманил его к себе пальцем.
   - Подъезжай, чего ты по-за чужими спинами хоронишься?
   Покашливая в кулак, Ермаков подъехал. Под черными негустыми  усами  его
на разбитых зубах запеклась кровь, правая щека вздулась и темнела  свежими
ссадинами. Во время атаки конь под ним споткнулся на всем скаку,  упал,  и
камнем вылетевший из седла  Ермаков  сажени  две  скользил  на  животе  по
кочковатой толоке. И он и конь одновременно  вскочили  на  ноги.  А  через
минуту Ермаков, в  седле  и  без  фуражки,  страшно  окровавленный,  но  с
обнаженной шашкой в руке, уже  настигал  катившуюся  по  косогору  казачью
лаву...
   - И чего бы это мне хорониться? - с кажущимся  удивлением  спросил  он,
поравнявшись с Григорием, а сам смущенно отводил в сторону еще не потухшие
после боя, налитые кровью, осатанелые глаза.
   - Чует кошка, чью мясу  съела!  Чего  сзади  едешь?  -  гневно  спросил
Григорий.
   Ермаков, трудно улыбаясь распухшими губами, покосился на пленных.
   - Про какую это мясу ты  разговор  ведешь?  Ты  мне  зараз  загадки  не
задавай, все равно не разгадаю, я нынче с коня сторчь головой падал...
   - Твоя работа, - Григорий плетью указал на красноармейцев.
   Ермаков  сделал  вид,  будто  впервые  увидел   пленных,   и   разыграл
неописуемое удивление:
   - Вот сукины  сыны!  Ах,  проклятые!  Раздели!  Да  когда  же  это  они
успели?.. Скажи на милость! Только что отъехали, строго-настрого  приказал
не трогать, и вот тебе, растелешили бедных дочиста!..
   - Ты мне дурочку не трепи! Чего ты прикидываешься? Ты велел раздеть?
   - Сохрани господь! Да ты в уме, Григорий Пантелевич?
   - Приказ помнишь?
   - Это насчет того, чтобы...
   - Да-да, это насчет того самого!..
   - Как же, помню. Наизусть помню! Как стишок, какие в  школе,  бывалоча,
разучивали.
   Григорий невольно улыбнулся, - перегнувшись на седле, схватил  Ермакова
за ремень портупеи. Он любил этого лихого, отчаянно храброго командира.
   - Харлампий! Без шуток, к чему ты дозволил? Новенький полковник, какого
заместо Копылова посадили в штаб, донесет, и прийдется  отвечать.  Ить  не
возрадуешься, как начнется волынка, опросы да допросы.
   - Не мог стерпеть, Пантелевич! - серьезно и просто ответил  Ермаков.  -
На них было все с иголочки, им только что в Усть-Медведице выдали,  ну,  а
мои ребята пообносились, да и дома с одежей не густо. А с них - один  черт
- все в тылу посымали бы! Мы их будем забирать, а  тыловая  сволочь  будет
раздевать? Нет уж, нехай лучше наши попользуются! Я  буду  отвечать,  а  с
меня взятки гладки! И ты, пожалуйста, ко  мне  не  привязывайся.  Я  знать
ничего не знаю и об этих делах сном-духом не ведаю!
   Поравнялись с толпой пленных. Сдержанный говор в толпе смолк.  Стоявшие
с краю сторонились конных, поглядывали на  казаков  с  угрюмой  опаской  и
настороженным  выжиданием.  Один  красноармеец,   распознав   в   Григории
командира, подошел вплотную, коснулся рукой стремени:
   - Товарищ начальник! Скажите  вашим  казакам,  чтобы  нам  хоть  шинели
возвратили. Явите такую милость! По ночам холодно, а мы прямо-таки  нагие,
сами видите.
   - Небось не замерзнешь средь лета, суслик! - сурово сказал  Ермаков  и,
оттеснив красноармейца конем, повернулся к Григорию: - Ты не сумлевайся, я
скажу, чтоб им отдали кое-что из старья. Ну, сторонись, сторонись,  вояки!
Вам бы в штанах вшей бить, а не с казаками сражаться!
   В штабе допрашивали пленного командира роты. За столом, покрытым ветхой
клеенкой, сидел новый  начальник  штаба,  полковник  Андреянов  -  пожилой
курносый  офицер,  с  густою  проседью   на   висках   и   с   мальчишески
оттопыренными, крупными ушами. Против него в двух  шагах  от  стола  стоял
красный командир. Показания  допрашиваемого  записывал  один  из  офицеров
штаба, сотник Сулин, прибывший в дивизию вместе с Андреяновым.
   Красный командир  -  высокий  рыжеусый  человек,  с  пепельно-белесыми,
остриженными под ежик волосами, - стоял, неловко переступая босыми  ногами
по  крашенному  охрой  полу,  изредка  поглядывая  на  полковника.  Казаки
оставили на пленном одну нижнюю солдатскую рубаху из желтой,  неотбеленной
бязи да взамен отобранных штанов дали изорванные в клочья казачьи шаровары
с выцветшими лампасами и неумело приштопанными латками. Проходя  к  столу,
Григорий заметил,  как  пленный  коротким,  смущенным  движением  поправил
разорванные на ягодицах шаровары, стараясь прикрыть оголенное тело.
   - Вы говорите. Орловским губвоенкоматом? - спросил полковник,  коротко,
поверх очков взглянув на пленного, и снова опустил глаза и,  прищурившись,
стал рассматривать и  вертеть  в  руках  какую-то  бумажку  -  как  видно,
документ.
   - Да.
   - Осенью прошлого года?
   - В конце осени.
   - Вы лжете!
   - Я говорю правду.
   - Утверждаю, вы лжете!..
   Пленный молча пожал плечами.  Полковник  глянул  на  Григория,  сказал,
пренебрежительно кивнув в сторону допрашиваемого:
   - Вот полюбуйтесь: бывший офицер императорской  армии,  а  сейчас,  как
видите, большевик. Попался и сочиняет, будто у красных он случайно,  будто
его мобилизовали. Врет дико, наивно, как гимназистишка, и думает, что  ему
поверят, а у самого попросту не хватает гражданского мужества сознаться  в
том, что предал родину... Боится, мерзавец!
   Трудно двигая кадыком, пленный заговорил:
   - Я вижу, господин полковник, у вас хватает  гражданского  мужества  на
то, чтобы оскорблять пленного...
   - С мерзавцами я не разговариваю!
   - А мне сейчас приходится говорить.
   - Осторожнее! Не вынуждайте меня, я могу вас оскорбить действием!
   - В вашем положении это так нетрудно и - главное - безопасно!
   Не обмолвившийся ни словом Григорий присел  к  столу,  с  сочувственной
улыбкой смотрел  на  бледного  от  негодования,  бесстрашно  огрызавшегося
пленника. "Здорово ощипал  он  полковничка!"  -  с  удовольствием  подумал
Григорий и не без злорадства глянул на мясистые, багровые щеки Андреянова,
подергивавшиеся от нервного тика.
   Своего  начальника  штаба  Григорий  невзлюбил  с  первой  же  встречи.
Андреянов принадлежал к числу тех офицеров, которые в годы  мировой  войны
не были  на  фронте,  а  благоразумно  отсиживались  по  тылам,  используя
влиятельные служебные и  родственные  связи  и  знакомства,  всеми  силами
цепляясь за безопасную службу. Полковник Андреянов и в  гражданскую  войну
ухитрился работать на  оборону,  сидя  в  Новочеркасске,  и  только  после
отстранения от власти атамана Краснова он вынужден был поехать на фронт.
   За две ночи, проведенные с Андреяновым на одной  квартире,  Григорий  с
его слов успел узнать, что он очень набожен, что  он  без  слез  не  может
говорить о торжественных церковных богослужениях, что  жена  его  -  самая
примерная жена, какую  только  можно  представить,  что  зовут  ее  Софьей
Александровной и что за  ней  некогда  безуспешно  ухаживал  сам  наказной
атаман барон  фон  Граббе;  кроме  этого,  полковник  любезно  и  подробно
рассказал: каким имением владел его покойный родитель, как он,  Андреянов,
дослужился до чина полковника, с  какими  высокопоставленными  лицами  ему
приходилось охотиться в 1916 году; а также сообщил, что  лучшей  игрой  он
считает вист, полезнейшим из напитков  -  коньяк,  настоянный  на  тминном
листе, а наивыгоднейшей службой - службу в войсковом интендантстве.
   От близких орудийных выстрелов полковник Андреянов  вздрагивал,  верхом
ездил  неохотно,  ссылаясь  на  болезнь  печени;  неустанно  заботился  об
увеличении охраны при штабе, а к  казакам  относился  с  плохо  скрываемой
неприязнью, так как, по его словам, все они были предателями в 1917  году,
и с этого года он возненавидел всех "нижних чинов"  без  разбора.  "Только
дворянство спасет Россию!" - говорил полковник, вскользь упоминая  о  том,
что и он дворянского рода и что род Андреяновых старейший и заслуженнейший
на Дону.
   Несомненно,  основным   пороком   Андреянова   была   болтливость,   та
старческая, безудержная и страшная болтливость, которой страдают некоторые
словоохотливые и  неумные  люди,  достигшие  преклонного  возраста  и  еще
смолоду привыкшие судить обо всем легко и развязно.
   С людьми этой птичьей породы Григорий не раз встречался на своем веку и
всегда испытывал к ним чувство глубокого отвращения. На второй день  после
знакомства с Андреяновым Григорий начал  избегать  встреч  с  ним  и  днем
преуспевал в этом, но как только останавливались на  ночевку  -  Андреянов
разыскивал его, торопливо спрашивал: "Вместе ночуем?" -  и,  не  дожидаясь
ответа,  начинал:  "Вот  вы,  любезнейший  мой,   говорите,   что   казаки
неустойчивы в пешем бою, а я, в бытность мою офицером  для  поручений  при
его превосходительстве... Эй, кто там, принесите  мой  чемодан  и  постель
сюда!" Григорий ложился на спину, закрывал глаза и, стиснув зубы,  слушал,
потом неучтиво поворачивался к неугомонному рассказчику спиной, с  головой
укрывался шинелью, думал с немой яростью:  "Как  только  получу  приказ  о
переводе - лупану его чем-нибудь тяжелым по голове: может, после этого  он
хоть  на  неделю  языка  лишится!"  -  "Вы  спите,  сотник?"  -  спрашивал
Андреянов.  "Сплю",  -  глухо  отвечал  Григорий.  "Позвольте,  я  еще  не
досказал!" - И рассказ продолжался. Сквозь сон  Григорий  думал:  "Нарочно
подсунули мне этого балабона. Должно, Фицхелауров постарался.  Ну,  как  с
ним, с  таким  ушибленным,  служить?"  И,  засыпая,  слушал  пронзительный
тенорок полковника, звучавший, как дождевая дробь по железной крыше.
   Вот поэтому-то  Григорий  и  злорадствовал,  видя,  как  ловко  пленный
командир отделывает его разговорчивого начальника штаба.
   С минуту Андреянов молчал, щурился; длинные мочки его оттопыренных ушей
ярко пунцовели, лежавшая на столе белая пухлая рука, с  массивным  золотым
кольцом на указательном пальце вздрагивала.
   - Слушайте, вы, ублюдок! - сказал он охрипшим от волнения голосом. -  Я
приказал привести вас ко мне не для того, чтобы пикироваться  с  вами,  вы
этого не забывайте! Понимаете ли вы, что вам не отвертеться?
   - Отлично понимаю.
   - Тем лучше для вас. В конце концов мне наплевать, добровольно вы пошли
к красным или вас мобилизовали. Важно не это, важно то, что  вы  из  ложно
понимаемых вами соображений чести отказываетесь говорить...
   - Очевидно, мы с вами разно понимаем вопросы чести.
   - Это потому, что у вас ее не осталось и вот столько!
   - Что касается вас, господин полковник, то, судя по обращению со  мной,
я сомневаюсь, чтобы честь у вас вообще когда-нибудь была!
   - Я вижу - вы хотите ускорить развязку?
   - А вы думаете, в моих интересах ее затягивать?  Не  пугайте  меня,  не
выйдет!
   Андреянов дрожащими  руками  раскрыл  портсигар,  закурил,  сделал  две
жадные затяжки и снова обратился к пленному:
   - Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы?
   - О себе я говорил.
   - Идите к черту! Ваша паршивая личность меня меньше  всего  интересует.
Потрудитесь ответить вот на какой вопрос: какие части  подошли  к  вам  от
станции Себряково?
   - Я вам ответил, что я не знаю.
   - Вы знаете!
   - Хорошо, доставлю вам удовольствие: да, я знаю, но отвечать не буду.
   - Я прикажу вас выпороть шомполами, и тогда вы заговорите!
   - Едва ли! - Пленный тронул левой рукой усы, уверенно улыбнулся.
   - Камышинский полк участвовал в этом бою?
   - Нет.
   - Но ваш левый фланг прикрывала кавалерийская часть, что это за часть?
   - Оставьте! Еще раз повторяю вам, что на подобные вопросы  отвечать  не
стану.
   - На выбор: или ты, собака, сейчас же развяжешь язык, или через  десять
минут будешь поставлен к стенке! Ну?!
   И тогда неожиданно высоким, юношески звучным голосом пленный сказал:
   - Вы мне надоели, старый дурак! Тупица! Если б вы попались ко мне  -  я
бы вас не так допрашивал!..
   Андреянов  побледнел,  схватился  за  кобуру  нагана.  Тогда   Григорий
неторопливо встал и предостерегающе поднял руку.
   - Ого! Ну, теперь хватит! Погутарили - и хватит. Обое вы  горячие,  как
погляжу... Ну, не сошлись, и не  надо,  об  чем  толковать?  Он  правильно
делает, что не выдает своих. Ей-богу, это здорово! Я и не ждал!
   - Нет, позвольте!.. - горячился Андреянов, тщетно  пытаясь  расстегнуть
кобуру.
   - Не позволю! - с веселым оживлением сказал Григорий, вплотную  подходя
к столу, заслоняя собой пленного. - Пустое дело - убить пленного. Как  вас
совесть не зазревает намеряться на него, на  такого?  Человек  безоружный,
взятый в неволю, вон на нем и одежи-то не оставили, а вы намахиваетесь...
   - Долой! Меня оскорбил этот негодяй!  -  Андреянов  с  силой  оттолкнул
Григория, выхватил наган.
   Пленный живо повернулся лицом к окну, - как от холода,  повел  плечами.
Григорий с улыбкой следил за Андреяновым, а  тот,  почувствовав  в  ладони
шероховатую рукоять револьвера, как-то нелепо взмахнул им,  потом  опустил
дулом книзу и отвернулся.
   - Рук не хочу марать... - отдышавшись и облизав пересохшие губы, хрипло
сказал он.
   Не сдерживая смеха, сияя из-под усов кипенным оскалом  зубов,  Григорий
сказал:
   - Оно и не пришлось бы! Вы поглядите, наган-то у вас  разряженный.  Ишо
на ночевке, я проснулся утром, взял его со стула и поглядел...  Ни  одного
патрона в нем, и не чищенный, должно, месяца два! Плохо вы  доглядаете  за
личным оружием!
   Андреянов опустил глаза, повертел большим пальцем  барабан  револьвера,
улыбнулся:
   - Черт! А ведь верно...
   Сотник Сулин, молча и насмешливо  наблюдавший  за  всем  происходившим,
свернул протокол допроса, сказал, приятно картавя:
   - Я вам неоднократно говорил, Семен  Поликарпович,  что  с  оружием  вы
обращаетесь безобразно. Сегодняшний случай - лишнее доказательство тому.
   Андреянов поморщился, крикнул:
   - Эй, кто там из нижних чинов? Сюда!
   Из передней вошли два ординарца и начальник караула.
   - Уведите! - Андреянов кивком головы указал на пленного.
   Тот повернулся лицом к Григорию, молча поклонился ему, пошел  к  двери.
Григорию  показалось,  будто  у  пленного  под  рыжеватыми  усами  в  чуть
приметной благодарной усмешке шевельнулись губы...
   Когда утихли шаги, Андреянов усталым  движением  снял  очки,  тщательно
протер их кусочком замши, желчно сказал:
   - Вы блестяще защищали эту сволочь  -  это  дело  ваших  убеждений,  но
говорить при нем о нагане, ставить меня в неловкое положение - послушайте,
что же это такое?
   - Беда не дюже большая, - примирительно ответил Григорий.
   - Нет, все  же  напрасно.  А  знаете  ли,  я  бы  мог  его  убить.  Тип
возмутительный! До вашего прихода я бился с ним полчаса.  Сколько  он  тут
врал, путал, изворачивался, давал заведомо ложных сведений - ужас! А когда
я  его  уличил  -  попросту  и  наотрез  отказался  говорить.  Видите  ли,
офицерская честь не позволяет ему выдавать противнику военную тайну. Тогда
об офицерской чести не думал, сукин сын, когда нанимался к  большевикам.