жи.
Будто и не было за его плечами дней поисков правды, шатаний,  переходов  и
тяжелой внутренней борьбы.
   Тенью от тучи проклубились те дни, и теперь казались  ему  его  искания
зряшными и пустыми.  О  чем  было  думать?  Зачем  металась  душа,  -  как
зафлаженный на облаве волк, - в поисках выхода, в разрешении противоречий?
Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Теперь ему  уже  казалось,  что
извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы  посогреться
всякий, и, до края озлобленный, он думал:  у  каждого  своя  правда,  своя
борозда. За кусок хлеба, за  делянку  земли,  за  право  на  жизнь  всегда
боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится
по жилам кровь. Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право  на  нее;
надо биться крепко, не качаясь, - как  в  стенке,  -  а  накал  ненависти,
твердость даст борьба. Надо только не взнуздывать чувств, дать простор им,
как бешенству, - и все.
   Пути казачества скрестились с  путями  безземельной  мужичьей  Руси,  с
путями фабричного люда. Биться с ними насмерть. Рвать  у  них  из-под  ног
тучную донскую, казачьей кровью политую землю. Гнать  их,  как  татар,  из
пределов области! Тряхнуть Москвой, навязать ей постыдный  мир!  На  узкой
стежке не разойтись - кто-нибудь  кого-нибудь,  а  должен  свалить.  Проба
сделана: пустили на войсковую землю красные полки, испробовали? А теперь -
за шашку!
   Об этом, опаляемый слепой ненавистью, думал Григорий, пока конь нес его
по белогривому покрову  Дона.  На  миг  в  нем  ворохнулось  противоречие:
"Богатые с бедными, а не казаки с Русью... Мишка Кошевой и  Котляров  тоже
казаки, а насквозь красные..." Но он со злостью отмахнулся от этих мыслей.
   Завиднелся Татарский. Григорий  передернул  поводья,  коня,  осыпанного
шмотьями мыла, свел на легкую побежку. На выезде придавил  опять,  конской
грудью откинул воротца калитки, вскочил на баз.



        XXIX

   На рассвете, измученный, Кошевой въехал в хутор Большой  Усть-Хоперской
станицы.   Его   остановила   застава   4-го   Заамурского   полка.   Двое
красноармейцев отвели его в штаб. Какой-то  штабной  долго  и  недоверчиво
расспрашивал его, пытался путать, задавая вопросы, вроде того:  "А  кто  у
вас был председателем ревкома? Почему документов нет?" - и  все  прочее  в
этом духе. Мишке надоело отвечать на глупые вопросы.
   - Ты меня не крути, товарищ! Меня казаки не так крутили, да  ничего  не
вышло.
   Он завернул рубаху, показал пробитый вилами бок и низ живота. Хотел уже
пугануть штабного печеным словом, но в этот момент вошел Штокман.
   - Блудный сын! Чертушка! - Бас  его  сорвался,  руки  облапили  Мишкину
спину. - Что ты его, товарищ, распытываешь? Да ведь это же наш парень!  До
чего ты глупость спорол! Послал бы за мной или за Котляровым, вот и все, и
никаких вопросов... Пойдем, Михаил! Но как ты уцелел? Как ты уцелел, скажи
мне? Ведь мы тебя вычеркнули  из  списка  живых.  Погиб,  думаем,  смертью
героя.
   Мишка вспомнил, как брали его в  плен,  беззащитность  свою,  винтовку,
оставленную в санях, - мучительно, до слез покраснел.



        XXX

   В Татарском в  день  приезда  Григория  уже  сформировались  две  сотни
казаков. На сходе постановили мобилизовать всех способных  носить  оружие,
от  шестнадцати  до  семидесяти  лет.  Многие  чувствовали   безнадежность
создавшегося  положения:  на   север   была   враждебная,   ходившая   под
большевиками Воронежская губерния и  красный  Хоперский  округ,  на  юг  -
фронт, который, повернувшись,  мог  лавиной  своей  раздавить  повстанцев.
Некоторые особенно  осторожные  казаки  не  хотели  брать  оружия,  но  их
заставляли силой. Наотрез отказался воевать Степан Астахов.
   - Я не пойду. Берите коня, что хотите со мной  делайте,  а  я  не  хочу
винтовку брать! - заявил он утром, когда в курень к нему  вошли  Григорий,
Христоня и Аникушка.
   - Как это не хочешь? - шевеля ноздрями, спросил Григорий.
   - А так, не хочу - и все!
   - А ежели красные заберут хутор, куда  денешься?  С  нами  пойдешь  или
останешься?
   Степан долго переводил пристальный посвечивающий взгляд с  Григория  на
Аксинью, ответил, помолчав:
   - Тогда видно будет...
   - Коли так -  выходи!  Бери  его,  Христан!  Мы  тебя  зараз  к  стенке
прислоним! - Григорий, стараясь не глядеть на прижавшуюся к печке Аксинью,
взял Степана за рукав гимнастерки, рванул к себе. - Пойдем, нечего тут!
   - Григорий, не дури... Оставь! - Степан бледнел, слабо упирался.
   Его сзади обнял нахмуренный Христоня, буркнул:
   - Стал быть, пойдем, ежели ты такого духу.
   - Братцы!..
   - Мы тебе не братцы! Иди, говорят!
   - Пустите, я запишусь в сотню. Слабый я от тифу...
   Григории криво усмехнулся, выпустил рукав Степановой гимнастерки.
   - Иди получай винтовку. Давно бы так!
   Он вышел, запахнув шинель, не  попрощавшись.  Христоня  не  постеснялся
после случившегося выпросить у Степана  табаку  на  цигарку  и  еще  долго
сидел, разговаривал, как будто между ними ничего и не было.
   К вечеру из Вешенской привезли  два  воза  оружия:  восемьдесят  четыре
винтовки и более сотни шашек. Многие  достали  свое  припрятанное  оружие.
Хутор выставил двести одиннадцать  бойцов.  Полтораста  конных,  остальные
пластуны.
   Еще не было единой организации у повстанцев.  Хутора  действовали  пока
разрозненно:  самостоятельно  формировали  сотни,  выбирали   на   сходках
командиров  из  наиболее  боевых  казаков,  считаясь  не  с  чинами,  а  с
заслугами; наступательных операций не предпринимали, а лишь связывались  с
соседними хуторами и прощупывали конными разведками окрестности.
   Командиром конной сотни в Татарском еще до  приезда  Григория  выбрали,
как и в восемнадцатом году,  Петра  Мелехова.  Командование  пешей  сотней
принял на себя Латышев. Батарейцы во главе с Иваном  Томилиным  уехали  на
Базки.  Там  оказалось  брошенное  красными  полуразрушенное  орудие,  без
панорамы и с разбитым колесом. Его-то и отправились батарейцы чинить.
   На двести одиннадцать человек привезли из Вешенской и собрали по хутору
сто восемь винтовок, сто сорок  шашек  и  четырнадцать  охотничьих  ружей.
Пантелей Прокофьевич,  освобожденный  вместе  с  остальными  стариками  из
моховского подвала, вырыл пулемет. Но лент не нашлось, и пулемета сотня на
вооружение не приняла.
   На другой день к вечеру стало  известно,  что  из  Каргинской  идет  на
подавление восстания карательный отряд красных войск в триста  штыков  под
командой Лихачева, при семи орудиях и двенадцати  пулеметах.  Петро  решил
выслать в направлении хутора Токина сильную разведку, одновременно сообщив
в Вешенскую.
   Разведка выехала в сумерках. Вел Григорий Мелехов тридцать два человека
татарцев. Из хутора пошли наметом, да так и гнали почти до самого  Токина.
Верстах в двух от него, возле неглубокого яра, при шляху, Григорий  спешил
казаков, расположил в ярке. Коноводы отвели лошадей в лощинку.  Лежал  там
глубокий снег. Лошади, спускаясь, тонули в рыхлом снегу  по  пузо;  чей-то
жеребец, в предвесеннем возбуждении, игогокал, лягался.  Пришлось  послать
на него отдельного коновода.
   Трех казаков - Аникушку, Мартина Шамиля и  Прохора  Зыкова  -  Григорий
послал к хутору. Они тронулись шагом. Вдали под склоном синели,  уходя  на
юго-восток широким зигзагом, токийские левады. Сходила ночь. Низкие облака
валили над степью. В  яру  молча  сидели  казаки.  Григорий  смотрел,  как
силуэты трех верховых спускаются под гору, сливаются  с  черной  хребтиной
дороги. Вот уже не видно лошадей, маячат одни головы всадников. Скрылись и
они. Через минуту оттуда горласто затарахтел пулемет. Потом,  тоном  выше,
тенористо защелкал другой - видимо, ручной. Опорожнив диск, ручной  умолк,
а первый, передохнув, ускоренно кончил еще одну ленту. Стаи пуль  рассевом
шли над яром, где-то в сумеречной вышине. Живой их звук бодрил, был  весел
и тонок. Трое скакали во весь опор.
   - Напхнулись на заставу! -  издали  крикнул  Прохор  Зыков.  Голос  его
заглушило громом конского бега.
   - Коноводам изготовиться! - отдал Григорий приказ.
   Он вскочил на гребень яра, как на бруствер, и, не обращая  внимания  на
пули, с шипом зарывавшиеся в снег, пошел навстречу подъезжавшим казакам.
   - Ничего не видали?
   -  Слышно,  как  завозились  там.  Много  их,  слыхать  по  голосам,  -
запыхавшись, говорил Аникушка.
   Он прыгнул с коня, носок сапога заело  стремя,  и  Аникушка  заругался,
чикиляя, при помощи руки освобождая ногу.
   Пока Григорий расспрашивал его, восемь  казаков  спустились  из  яра  в
лощину; разобрав коней, ускакали домой.
   -  Расстреляем  завтра,  -  тихо  сказал  Григорий,   прислушиваясь   к
удаляющемуся топоту беглецов.
   В яру оставшиеся казаки просидели еще  с  час,  бережно  храня  тишину,
вслушиваясь. Под конец кому-то послышался цокот копыт.
   - Едут с Токина...
   - Разведка!
   - Не могет быть!
   Переговаривались   шепотом.   Высовывая   головы,   напрасно   пытались
разглядеть что-нибудь в ночной  непроницаемой  наволочи.  Калмыцкие  глаза
Федора Бодовскова первые разглядели.
   - Едут, - уверенно сказал он, снимая винтовку.
   Носил он ее по-чудному: ремень цеплял на  шею,  как  гайтан  креста,  а
винтовка косо болталась у него на груди. Обычно  так  ходил  он  и  ездил,
положив руки на ствол и на ложу, будто баба на коромысло.
   Человек  десять  конных  молча,  в  беспорядке  ехали  по  дороге.   На
пол-лошади впереди выделялась  осанистая,  тепло  одетая  фигура.  Длинный
куцехвостый конь шел уверенно, горделиво. Григорию снизу  на  фоне  серого
неба отчетливо видны были линии конских  тел,  очертания  всадников,  даже
плоский, срезанный верх кубанки видел он на ехавшем впереди. Всадники были
в десяти саженях от яра; такое крохотное расстояние  отделяло  казаков  от
них, что казалось, они должны бы слышать и хриплые казачьи дыхи, и  частый
звон сердец.
   Григорий еще раньше приказал без  его  команды  не  стрелять.  Он,  как
зверобой в засаде, ждал момента расчетливо и выверенно. У него уже созрело
решение: окликнуть едущих и, когда они в замешательстве собьются в кучу, -
открыть огонь.
   Мирно похрустывал  на  дороге  снег.  Из-под  копыт  выпорхнула  желтым
светлячком искра; должно, подкова скользнула по оголенному кремню.
   - Кто едет?
   Григорий легко, по-кошачьи выпрыгнул  из  яра,  выпрямился.  За  ним  с
глухим шорохом высыпали казаки.
   Произошло то, чего никак не ожидал Григорий.
   - А вам кого надо? - без тени страха и удивления спросил густой  сиплый
бас переднего. Всадник повернул коня, направляя его на Григория.
   -  Кто  такой?!  -  резко  закричал  Григорий,  не  трогаясь  с  места,
неприметно поднимая в полусогнутой руке наган.
   Тот же бас зарокотал громовито, гневно:
   - Кто смеет орать? Я - командир отряда карательных  войск!  Уполномочен
штабом Восьмой красной армии задавить восстание! Кто у вас командир?  Дать
мне его сюда!
   - Я командир.
   - Ты? А-а-а...
   Григорий увидел вороную штуку во вскинутой вверх руке  всадника,  успел
до выстрела упасть; падая, крикнул:
   - Огонь!
   Тупоносая пуля из браунинга цвенькнула над головой Григория. Посыпались
оглушающие выстрелы с той и с другой стороны. Бодовсков повис на  поводьях
коня  бесстрашного  командира.  Потянувшись  через  Бодовскова,  Григорий,
удерживая  руку,  рубнул  тупяком  шашки  по  кубанке,  сдернул  с   седла
грузноватое тело. Схватка кончилась  в  две  минуты.  Трое  красноармейцев
ускакали, двух убили, остальных обезоружили.
   Григорий коротко допрашивал взятого в плен командира в кубанке, тыча  в
разбитый рот ему дуло нагана:
   - Какая твоя фамилия, гад?
   - Лихачев.
   - На что ты надеялся, как ехал с девятью охранниками? Ты думал,  казаки
на колени попадают? Прощения будут просить?
   - Убейте меня!
   - С этим успеется, - утешал его Григорий. - Документы где?
   - В сумке. Бери, бандит!.. Сволочь!
   Григорий, не обращая внимания на ругань, сам обыскал  Лихачева,  достал
из кармана его полушубка второй браунинг, снял маузер и полевую  сумку.  В
боковом  кармане  нашел  маленький,  обтянутый  пестрой  звериной   шкурой
портфель с бумагами и портсигар.
   Лихачев все время ругался, стонал от  боли.  У  него  было  прострелено
правое плечо, Григорьевой шашкой сильно зашиблена голова.  Был  он  высок,
выше Григория ростом,  тяжеловесен  и,  должно  быть,  силен.  На  смуглом
свежевыбритом  лице  куцые  широкие  черные  брови  разлаписто  и  властно
сходились у переносицы. Рот большой, подбородок квадратный.  Одет  Лихачев
был в сборчатый  полушубок,  голову  его  крыла  черная  кубанка,  помятая
сабельным ударом, под полушубком на  нем  статно  сидели  защитный  френч,
широченные галифе. Но ноги были малы, изящны, обуты в щегольские сапоги  с
лаковыми Голенищами.
   - Снимай полушубок, комиссар! - приказал  Григорий.  -  Ты  -  гладкий.
Отъелся на казачьих хлебах, небось, не замерзнешь!
   Пленным связали руки кушаками, недоуздками, посадили на их же лошадей.
   - Рысью за мной! - скомандовал Григорий и поправил на себе  лихачевский
маузер.
   Ночевали они на Базках. На полу у печи, на соломенной подстилке стонал,
скрипел зубами,  метался  Лихачев.  Григорий  при  свете  лампы  промыл  и
перевязал ему раненое плечо. Но от расспросов отказался.  Долго  сидел  за
столом,    просматривая     мандаты     Лихачева,     списки     вешенских
казаков-контрреволюционеров, переданные Лихачеву  бежавшим  Ревтрибуналом,
записную  книжку,  письма,  пометки  на  карте.  Изредка  посматривал   на
Лихачева, скрещивал с ним взгляды, как клинки. Казаки, ночевавшие  в  этой
хате, всю ночь колготились, выходили к лошадям  и  курить  в  сенцы,  лежа
разговаривали.
   Забылся  Григорий  на  заре,  но  вскоре  проснулся,  поднял  со  стола
отяжелевшую голову. Лихачев  сидел  на  соломе,  зубами  развязывая  бинт,
срывая повязку. Он взглянул на  Григория  налитыми  кровью,  ожесточенными
глазами. Белозубый рот его был оскален мучительно, как в агонии, в  глазах
светилась такая мертвая тоска, что у Григория сон будто рукой сняло.
   - Ты чего? - спросил он.
   - Какого тебе... надо! Смерти хочу! - зарычал Лихачев,  бледнея,  падая
головой на солому.
   За ночь он выпил с полведра воды. Глаз не сомкнул до рассвета.
   Утром Григорий отправил его на тачанке в Вешенскую с кратким донесением
и всеми отобранными документами.



        XXXI

   В Вешенской к красному  кирпичному  зданию  исполкома  резво  подкатила
тачанка, конвоируемая двумя конными казаками. В задке  полулежал  Лихачев.
Он встал, придерживая руку на  окровавленной  повязке.  Казаки  спешились;
сопровождая его, вошли в дом.
   С полсотни казаков густо столпились  в  комнате  временно  командующего
объединенными  повстанческими  силами  Суярова.  Лихачев,  оберегая  руку,
протолкался к столу. Маленький,  ничем  не  примечательный,  разве  только
редкостно ехидными щелками желтых глаз, сидел за столом Суяров. Он  кротко
глянул на Лихачева, спросил:
   - Привезли голубя? Ты и есть Лихачев?
   - Я. Вот мои документы. - Лихачев бросил на  стол  завязанный  в  мешок
портфель, глянул на Суярова неприступно и строго. - Сожалею,  что  мне  не
удалось выполнить моего поручения - раздавить вас, как гадов! Но Советская
Россия вам воздаст должное. Прошу меня расстрелять.
   Он шевельнул простреленным плечом, шевельнул широкой бровью.
   - Нет, товарищ Лихачев! Мы сами против расстрела  восстали.  У  нас  не
так, как у вас, - расстрелов нету. Мы  тебя  вылечим,  и  ты  ишо,  может,
пользу нам принесешь, - мягко, но поблескивая глазами, проговорил  Суяров.
- Лишние, выйдите отсель. Ну, поскореича!
   Остались командиры Решетовской, Черновской,  Ушаковской,  Дубровской  и
Вешенской  сотен.  Они  присели  к  столу.  Кто-то  пихнул  ногой  табурет
Лихачеву, но тот не сел. Прислонился к стене, глядя поверх голов в окно.
   - Вот что, Лихачев, - начал Суяров, переглядываясь с командирами сотен.
- Скажи нам: какой численности у тебя отряд?
   - Не скажу.
   - Не скажешь? Не  надо.  Мы  сами  из  бумаг  твоих  поймем.  А  нет  -
красноармейцев из твоей охраны допросим. Ишо одно  дело  попросим  (Суяров
налег на это слово) мы тебя: напиши своему отряду, чтобы они шли в  Вешки.
Воевать нам с вами не из чего. Мы не против  Советской  власти,  а  против
коммуны и жидов. Мы отряд твой обезоружим и распустим  по  домам.  И  тебя
выпустим на волю. Одним словом, пропиши им, что мы такие же  трудящиеся  и
чтоб они нас не опасались, мы не супротив Советов...
   Плевок Лихачева попал Суярову на  седенький  клинышек  бородки.  Суяров
бороду вытер рукавом, порозовел в скулах. Кое-кто из командиров улыбнулся,
но чести командующего защитить никто не встал.
   - Обижаешь нас, товарищ Лихачев! - уже с явным  притворством  заговорил
Суяров. - Атаманы, офицеры над нами смывались, плевали  на  нас,  и  ты  -
коммунист - плюешься. А все говорите, что  вы  за  народ...  Эй,  кто  там
есть?.. Уведите комиссара. Завтра отправим тебя в Казанскую.
   - Может, подумаешь? - строго спросил один из сотенных.
   Лихачев рывком поправил накинутый внапашку френч, пошел к  стоявшему  у
двери конвоиру.
   Его  не  расстреляли.  Повстанцы  же  боролись  против  "расстрелов   и
грабежей"... На другой день погнали  его  на  Казанскую.  Он  шел  впереди
конных конвоиров, легко ступая по снегу, хмурил куцый размет бровей. Но  в
лесу, проходя мимо смертельно-белой березки, с живостью  улыбнулся,  стал,
потянулся вверх и  здоровой  рукой  сорвал  ветку.  На  ней  уже  набухали
мартовским сладостным соком бурые почки; сулил  их  тонкий,  чуть  внятный
аромат  весенний  расцвет,  жизнь,  повторяющуюся  под  солнечным  кругом.
Лихачев совал пухлые почки в рот, жевал их, затуманенными  глазами  глядел
на отходившие от мороза, посветлевшие деревья и  улыбался  уголком  бритых
губ.
   С черными лепестками почек на губах  он  и  умер:  в  семи  верстах  от
Вешенской, в песчаных, сурово насупленных  бурунах  его  зверски  зарубили
конвойные. Живому выкололи ему глаза, отрубили руки, уши, нос,  искрестили
шашками  лицо.  Расстегнули  штаны  и  надругались,  испоганили   большое,
мужественное, красивое тело.  Надругались  над  кровоточащим  обрубком,  а
потом один из конвойных наступил на хлипко дрожавшую грудь, на поверженное
навзничь тело и одним ударом наискось отсек голову,



        XXXII

   Из-за Дона, с верховьев, со всех краев  шли  вести  о  широком  разливе
восстания. Поднялось уже не два станичных  юрта.  Шумилинская,  Казанская,
Мигулинская,  Мешковская,  Вешенская,  Еланская,  Усть-Хоперская   станицы
восстали, наскоро сколотив сотни; явно  клонились  на  сторону  повстанцев
Каргинская, Боковская, Краснокутская. Восстание грозило перекинуться  и  в
соседние Усть-Медведицкий и Хоперский округа. Уже  начиналось  брожение  в
Букановской, Слащевской и Федосеевской станицах; волновались  окраинные  к
Вешенской хутора Алексеевской станицы... Вешенская, как окружная  станица,
стала центром восстания. После долгих споров  и  толков  решили  сохранить
прежнюю структуру власти. В состав окружного  исполкома  выбрали  наиболее
уважаемых  казаков,  преимущественно   молодых.   Председателем   посадили
военного чиновника артиллерийского ведомства Данилова. Были  образованы  в
станицах и хуторах советы, и как ни  странно,  осталось  в  обиходе  даже,
некогда ругательное, слово "товарищ". Был кинут и  демагогический  лозунг:
"За  Советскую  власть,  но  против  коммуны,  расстрелов   и   грабежей".
Поэтому-то на папахах повстанцев вместо  одной  нашивки  или  перевязки  -
белой - появлялись две: белая накрест с красной...
   Суярова на должности командующего объединенными  повстанческими  силами
сменил  молодой  -  двадцативосьмилетний   -   хорунжий   Кудинов   Павел,
георгиевский кавалер всех четырех степеней, краснобай и умница.  Отличался
он слабохарактер