Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
е спиной, -
могу я рассчитывать, что на Дону у вас я найду приют?
- Не только приют, но и защиту. Казаки ведь исстари славятся
гостеприимством и хлебосольством. - В первый раз за все время разговора
улыбнулся Каледин, смягчив хмурую усталь исподлобного взгляда.
Час спустя Каледин, донской атаман, выступал перед затихшей аудиторией
с "Декларацией двенадцати казачьих войск".
По Дону, по Кубани, по Тереку, по Уралу, по Уссури, по казачьим землям
от грани до грани, от станичного юрта до другого черной паутиной
раскинулись с того дня нити большого заговора.
XV
В версте от развалин местечка, стертого орудийным огнем июньских боев,
возле леса причудливо вилюжились зигзаги окопов. Участок у самой опушки
занимала казачья особая сотня.
Позади, за зеленой непролазью ольшаника и березового молодняка, ржавело
торфяное болото, когда-то, еще до войны, тронутое разработками; весело,
красной ягодой, цвел шиповник. Правее, за выпятившимся лесным мысом,
тянулось разбитое снарядами шоссе, напоминая о неисхоженных еще путях, а у
опушки рос чахлый, ощелканный пулями бурьянок, сугорбились обугленные пни,
желтел бурой глиной бруствер, далеко в стороны по голому полю отходили
морщины окопов. Позади даже болото, изрытвленное рябью разработок, даже
разрушенное шоссе пахли жизнью, кинутым трудом, у опушки же безрадостную и
горькую картину являла человеческому глазу земля.
В этот день Иван Алексеевич, в прошлом машинист моховской вальцовки,
уходил в близлежащее местечко, где стоял обоз первого разряда, и вернулся
только перед вечером. Пробираясь к себе в землянку, он столкнулся с
Захаром Королевым. Цепляясь шашкой за уступы мешков, набитых землей,
бестолково махая руками, Захар почти бежал. Иван Алексеевич посторонился,
уступая дорогу, но Захар схватил его за пуговицу гимнастерки, зашептал,
ворочая нездорово-желтыми белками:
- Слыхал? Пехота справа уходит! Может, фронт бросают?
Застывшая недвижным потоком, словно выплавленная из черного чугуна,
борода Захара была в чудовищном беспорядке, глаза глядели с голодной
тоскливой жадностью.
- Как, то есть, бросают?
- Уходют, а как - я не знаю.
- Может, их сменяют? Пойдем к взводному, узнаем.
Захар повернулся и пошел к землянке взводного, скользя ногами по
осклизлой, влажной земле.
Через час сотня, смененная пехотой, шла к местечку. Наутро разобрали у
коноводов лошадей, форсированным маршем двинулись в тыл.
Мелкий накрапывал дождь. Понурые горбились березы. Дорога вклинилась в
лес, и лошади, почуяв сырость и вянущий, острый и тоскливый запах
прошлогодней листвы, зафыркали, пошли веселей. Розовыми бусами мокрела на
кустах волчья ягода, омытые дождем, пенистые шапки девичьей кашки
неотразимо сияли белизной. Ядрено-тяжеловесные капли отряхал ветер с
деревьев на всадников. Шинели и фуражки чернели пятнышками, будто
иссеченные дробью. Тающий дымок махорки плыл над взводными рядами.
- Захватили-и - и прут черт те куда.
- Аль не обрыдло в окопах?
- А в самом деле, куда нас гонют?
- Переформировка какая-нибудь.
- Что-то не похоже.
- Эх, станица, покурим - все горе забудем!
- Я свое горе в саквах вожу...
- Господин есаул, дозвольте песню заиграть?
- Дозволил, что ль?.. Заводи, Архип!
Кто-то в передних рядах, откашлявшись, завел:
Ехали казАченки да со службы домой,
На плечах погоники, на грудях кресты.
Отсыревшие голоса вяло потянули песню и замолкли. Захар Королев,
ехавший в одном ряду с Иваном Алексеевичем, приподнялся на стременах,
закричал насмешливо:
- Эй вы, старцы слепые! Рази же так по-нашему играют? Вам под церквой с
кружкой побираться, "Лазаря" играть. Песельники...
- А ну, заведи!
- Шея у него короткая, голосу негде помещаться.
- Нахвалился, а теперя хвост на сторону?
Королев зажал в кулаке черный слиток завшивевшей бороды, на минуту
закрыл глаза и, отчаянно махнув поводьями, кинул первые слова:
Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы-казаки...
Сотня, словно разбуженная его напевным вскриком, рявкнула:
Честь и славою своей! -
и понесла над мокрым лесом, над просекой-дорогой:
Ой, да покажите всем друзьям пример,
Как мы из ружей бьем своих врагов!
Бьем, не портим боевой порядок.
Только слушаем один да приказ.
И что нам прикажут отцы-командиры,
Мы туда идем - рубим, колем, бьем!
Весь переход шли с песнями, радуясь, что вырвались из "волчьего
кладбища". К вечеру погрузились в вагоны. Эшелон потянулся к Пскову. И
только через три перегона узнали, что сотня, совместно с другими частями
3-го конного корпуса, направляется на Петроград для подавления
начинающихся беспорядков. После этого разговоры приутихли. Долго баюкалась
в красных вагонах дремотная тишина.
- Из огня да в полымю! - высказал долговязый Борщев общую для
большинства мысль.
Иван Алексеевич - с февраля бессменный председатель сотенного комитета
- на первой же остановке пошел к командиру сотни.
- Казаки волнуются, господин есаул.
Есаул долго глядел на глубокую яму на подбородке Ивана Алексеевича,
сказал, улыбаясь:
- Я сам, милый мой, волнуюсь.
- Куда нас отправляют?
- В Петроград.
- Усмирять?
- А ты думал - способствовать беспорядкам?
- Мы ни того, ни другого не хотим.
- А нас, в аккурат, и не спрашивают.
- Казаки...
- Что "казаки"? - уже озлобленно перебил его командир сотни. - Я сам
знаю, что казаки думают. Мне-то приятна эта миссия? Возьми вот, прочитай в
сотне. На следующей станции я побеседую с казаками.
Командир подал свернутую телеграмму и, морщась, с видимым отвращением
стал жевать покрытые крупками жира куски мясных консервов.
Иван Алексеевич вернулся в свой вагон. В руке, словно горящую головню,
нес телеграмму.
- Созовите казаков из других вагонов.
Поезд уже тронулся, а в вагон все прыгали казаки. Набралось человек
тридцать.
- Телеграмму командир получил. Зараз читал.
- Ну-кась, что там написано? Давай!
- Читай, не бреши!
- Замиренье?
- Цыцте!
В застойной тишине Иван Алексеевич вслух прочитал воззвание верховного
главнокомандующего Корнилова. Потом листок с перевранными телеграфом
словами пошел по потным рукам.
"Я, верховный главнокомандующий Корнилов, перед лицом всего народа
объявляю, что долг солдата, самоотверженность гражданина свободной России
и беззаветная любовь к родине заставила меня в эти тяжелые минуты бытия
отечества не подчиниться приказанию Временного правительства и оставить за
собой верховное командование армией и флотом. Поддерживаемый в этом
решении всеми главнокомандующими фронтами, я заявляю всему русскому
народу, что предпочитаю смерть устранению меня от должности верховного
главнокомандующего. Истинный сын народа русского всегда погибает на своем
посту и несет в жертву родине самое большое, что имеет, - свою жизнь.
В эти поистине ужасные минуты существования отечества, когда подступы к
обеим столицам почти открыты для победоносного движения торжествующего
врага, Временное правительство, забыв великий вопрос самого независимого
существования страны, кидает в народ призрачный страх контрреволюции,
которую оно само своим неуменьем к управлению, своей слабостью во власти,
своей нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению.
Не мне, кровному сыну своего народа, всю жизнь свою на глазах всех
отдавшему на беззаветное служение ему, - не стоять на страже великих
свобод великого будущего своего народа. Но ныне будущее это - в слабых,
безвольных руках. Надменный враг посредством подкупа и предательства
распоряжается у нас, как у себя дома, несет гибель не только свободе, но и
существованию народа русского. Очнитесь, люди русские, и вглядитесь в
бездонную пропасть, куда стремительно идет наша родина!
Избегая всяких потрясений, предупреждая какое-либо пролитие русской
крови, междуусобной брани и забывая все обиды и оскорбления, я перед лицом
всего народа обращаюсь к Временному правительству и говорю: приезжайте ко
мне в Ставку, где свобода ваша и безопасность обеспечены моим честным
словом, и совместно со мной выработайте и образуйте такой состав народной
обороны, который, обеспечивая свободу, вел бы народ русский к великому
будущему, достойному могучего свободного народа.
Генерал Корнилов."
На следующей станции эшелон задержали. Ожидая отправки, казаки
собрались возле вагонов, обсуждая телеграмму Корнилова и только что
прочитанную командиром сотни телеграмму Керенского, объявлявшего Корнилова
изменником и контрреволюционером. Казаки растерянно переговаривались.
Командир сотни и взводные офицеры были в замешательстве.
- Все перепуталось в голове, - жаловался Мартин Шамиль. - Чума их
разберет, кто из них виноватый!
- Сами мордуются и войска мордуют.
- Начальство с жиру бесится.
- Каждый старшим хочет быть.
- Паны дерутся, у казаков чубы трясутся.
- Идет все коловертью... Беда!
Группа казаков подошла к Ивану Алексеевичу, потребовала:
- Иди к командиру, узнавай, что делать.
Толпой пошли к сотенному. Офицеры, собравшись в своем вагоне, о чем-то
совещались. Иван Алексеевич вошел в вагон:
- Господин командир, казаки допытываются, что теперь делать.
- Я сейчас выйду.
Сотня ждала, собравшись у крайнего вагона. Командир смешался с толпой
казаков; пробравшись на середину, поднял руку:
- Мы подчиняемся не Керенскому, а верховному главнокомандующему и
своему непосредственному начальству. Правильно? Поэтому мы должны
беспрекословно исполнять приказ своего начальства и ехать к. Петрограду. В
крайнем случае мы можем, доехав до станции Дно, выяснить положение у
командира Первой Донской дивизии, - там видно будеть. Я прошу казаков не
волноваться. Такое уж время мы переживаем.
Сотенный еще долго говорил о воинском долге, родине, революции,
успокаивал казаков, уклончиво отвечал на вопросы. Своей цели он достиг; к
составу тем временем прицепили паровоз (казаки не знали, что два офицера
их сотни добились ускоренной отправки, угрожая оружием начальнику
станции), и казаки разошлись по вагонам.
Сутки тащился эшелон, приближаясь к станции Дно. Ночью его вновь
задержали, пропуская эшелоны уссурийцев и Дагестанского полка. Казачий
состав перевели на запасный путь. Мимо, в опаловой ночной темноте,
поблескивая огнями, пробегали вагоны Дагестанского полка. Слышался
удаляющийся гортанный говор, стоп зурны, чуждые мелодии песен.
Уже в полночь отправили сотню. Малосильный паровоз долго стоял у
водокачки, от топки падал на землю искрящийся свет огней. Машинист,
попыхивая цигаркой, поглядывал в окошко, словно чего-то ожидал. Один из
казаков ближнего к паровозу вагона высунулся в дверь, крикнул:
- Эй, Гаврила, крути, а то зараз стрелять будем!
Машинист выплюнул цигарку, помолчал, видимо следя за дугообразным ее
полетом; сказал покашливая:
- Всех не перестреляете, - и отошел от окна.
Спустя несколько минут паровоз рванул вагоны, лязгнули буфера, зацокали
копыта лошадей, потерявших от толчка равновесие. Состав поплыл мимо
водокачки, мимо редких квадратиков освещенных окон и темных, за полотном,
березовых куп. Казаки, задав лошадям корм, спали, редко кто бодрствовал,
покуривая у полуоткрытых дверей, глядя на величавое небо, думая о своем.
Иван Алексеевич лежал рядом с Королевым, глядел в дверную щель на
текучую звездную россыпь. За минувший день, обдумав все, твердо решил он
всячески противодействовать дальнейшему продвижению сотни на Петроград;
лежа, размышлял, каким образом склонить назад к своему решению, как на них
подействовать.
Еще до воззвания Корнилова он ясно сознавал, что казакам с Корниловым
не одну стежку топтать, чутье подсказывало, что и Керенского защищать не с
руки; поворочал мозгами, решил: не допустить сотню до Петрограда, а если и
придется с кем цокнуться, так с Корниловым, но не за Керенского, не за его
власть, а за ту, которая станет после него. Что после Керенского будет
желанная, подлинно своя власть, - в этом он был больше чем уверен. Еще
летом пришлось ему побывать в Петрограде, в военной секции исполкома, куда
посылала его сотня за советом по поводу возникшего с командиром сотни
конфликта; поглядев работу исполкома, переговорив с несколькими
товарищами-большевиками, подумал: "Обрастет этот костяк нашим рабочим
мясом, - вот это будет власть! Умри, Иван, а держись за нее, держись, как
дите за материну сиську!"
В эту ночь, лежа на попоне, чаще, чем обычно, вспоминал с большой, не
изведанной доселе горячей любовью человека, под руководством которого
прощупал жесткую свою дорогу. Думая о том, что должен был назавтра
говорить казакам, вспомнил и слова Штокмана о казаках, их он повторял
часто, будто гвоздь по самую шляпку вбивал: "Казачество консервативно по
своему существу. Когда ты будешь убеждать казака в правоте большевистских
идей, - не забывай этого обстоятельства, действуй осторожно, вдумчиво,
умей приспособляться к обстановке. Вначале к тебе будут относиться с таким
же предубеждением, с каким и ты и Мишка Кошевой относились вначале ко мне,
но пусть это тебя не смущает. Долби упорно - конечный успех за нами".
Иван Алексеевич рассчитывал, что, убеждая казаков не идти с Корниловым,
он встретит со стороны некоторых возражения, но утром, когда в своем
вагоне осторожно заговорил о том, что надо потребовать возвращения на
фронт, а не идти на Петроград драться со своими же, казаки охотно
согласились и с большой готовностью решили отказаться от дальнейшего
следования на Петроград. Захар Королев и казак Чернышевской станицы
Турилин были ближайшими сообщниками Ивана Алексеевича. Весь день они,
перебираясь из вагона в вагон, говорили с казаками, а к вечеру, на
каком-то полустанке, когда поезд замедлил ход, в вагон, где был Иван
Алексеевич, вскочил урядник третьего взвода Пшеничников.
- На первой же станции сотня сгружается! - взволнованно крикнул он,
обращаясь к Ивану Алексеевичу. - Какой ты председатель комитета, ежели не
знаешь, что казаки хотят? Будет из нас дурачка валять! Не поедем дальше!..
Офицерья на нас удавку вешают, а ты ни в дудочку, ни в сопелочку. Для
этого мы тебя выбирали? Ну, чего скалишься-то?
- Давно бы так, - улыбаясь, проговорил Иван Алексеевич.
На остановке он первый выскочил из вагона. В сопровождении Турилина
прошел к начальнику станций.
- Поезд наш дальше не отправляй. Сгружаться тут зачнем.
- Как это так? - растерянно спросил начальник станции. - У меня
распоряжение... путевка...
- Замкнись! - сурово перебил его Турилин.
Они разыскали станционный комитет, председателю, плотному рыжеватому
телеграфисту, объяснили, в чем дело, и через несколько минут машинист
охотно повел состав в тупик.
Спешно подмостив сходни, казаки начали выводить из вагонов лошадей.
Иван Алексеевич стоял у паровоза, расставив длинные ноги, вытирая пот с
улыбающегося смуглого лица. К нему подбежал бледный командир сотни:
- Что ты делаешь?.. Ты знаешь, что...
- Знаю! - оборвал его Иван Алексеевич. - А ты, господин есаул, не шуми.
- И, бледнея, двигая ноздрями, четко сказал: - Отшумелся, парень! Теперь
мы на тебя с прибором кладем. Так-то!
- Верховный Корнилов... - побагровев, заикнулся было есаул, но Иван
Алексеевич, глядя на свои растоптанные сапоги, глубоко ушедшие в рыхлый
песок, облегченно махнув рукой, посоветовал:
- Повесь его на шею замест креста, а нам он без надобности.
Есаул повернулся на каблуках, побежал к своему вагону.
Час спустя сотня без единого офицера, но в полном боевом порядке
выступила со станции, направляясь на юго-запад. В головном взводе рядом с
пулеметчиками ехали принявший командование сотней Иван Алексеевич и
помощник его, низенький Турилин.
С трудом ориентируясь по отобранной у бывшего командира карте, сотня
дошла до деревни Горелое, стала на ночевку. Общим советом было решено идти
на фронт, в случае попыток задержания - сражаться.
Стреножив лошадей и выставив сторожевое охранение, казаки улеглись
позоревать. Огней не разводили. Чувствовалось, что у большинства
настроение подавленное, улеглись без обычных разговоров и шуток, скрытно
тая друг от друга мысли.
"Что, ежели одумаются и пойдут с повинной?" - не без тревоги подумал
Иван Алексеевич, умащиваясь под шинелью.
Словно подслушав его мысль, подошел Турилин:
- Спишь, Иван?
- Пока нет.
Турилин присел у него в ногах, посвечивая огоньком цигарки, сказал
шепотом:
- Казаки-то мутятся... Нашкодили, а зараз побаиваются. Заварили мы
кашку... не густо, ты как думаешь?
- Там видно будет, - спокойно ответил Иван Алексеевич. - Ты-то не
боишься?
Турилин, почесывая под фуражкой затылок, криво усмехнулся:
- По правде сказать, робею... Начинали - не робел, а зараз оторопь
берет.
- Жидок оказался на расплату.
- Да ить что, Иван, его сила.
Они долго молчали. В деревне гасли огни. Откуда-то из безбрежных
заливов болотистой, покрытой ивняком луговины несся утиный крик.
- Материка крячет, - задумчиво проговорил Турилин и снова замолк.
Мягкая, ночная, ласковая тишина паслась на лугу. Роса обминала траву.
Смешанные запахи мочажинника, изопревшей куги, болотистой почвы, намокшей
в росе травы нес к казачьему стану ветерок. Изредка - звяк конской
треноги, брызжущее фырканье да тяжелый туп и кряхтенье валяющейся лошади.
Потом опять сонная тишина, далекий-далекий, чуть слышный хрипатый зов
дикого селезня и ответный - поближе - кряк утки. Стремительный строчащий
пересвист невидимых в темени крыльев. Ночь. Безмолвие. Туманная луговая
сырость. На западе у подножья неба - всхожая густо-лиловая опара туч. А
посредине, над древней псковской землей, неусыпным напоминанием, широким
углящимся шляхом вычеканен Млечный Путь.
На рассвете сотня выступила в поход. Прошли деревню Горелое, вслед им
долго смотрели бабы и ребятишки, выгонявшие коров. Поднялись на
кирпично-красный, окрашенный восходом бугор. Турилин, оглянувшись, тронул
ногой стремя Ивана Алексеевича:
- Оглянись, верховые сзади бегут...
Три всадника, окутанные здоровым батистом пыли, миновав деревню,
стлались в намете.
- Со-о-отня, стой! - скомандовал Иван Алексеевич.
Казаки с привычной быстротой построились серым квадратом. Всадники, не
доезжая с полверсты, перешли на рысь. Один из них, казачий офицер, вынул
носовой платок, помахал им над головой. Казаки не сводили глаз с
подъезжавших. Офицер, одетый в защитный мундир, ехал передним, двое
остальных, в черкесках, держались немного поодаль.
- По какому делу? - выезжая навстречу, спросил Иван Алексеевич.
- На переговоры, - прикладывая руку к козырьку, ответил офицер. - Кто
из вас принял сотню?
- Я.
- Я уполномочен от Первой Донской казачьей дивизии, а это -
представители Туземной дивизии, - офицер указал глазами на горцев и, туго
натягивая поводья, погладил рукой мокрую глянцевую шею взмыленного коня. -
Если желаете вести переговоры, прикажите сотне спешиться. Я имею передать
устное распоряжение начальника дивизии генерал-майора Грекова.
Казаки спешились. Сошли с коней и приехавшие представители. Нырнув в
толпу казаков, они выплыли на середине. Сотня расступилась, очистив
небольшой круг.
Первым заговорил казачий офи