шком  отправился  в
Вешенскую.
   Дуняшка,  укладывая  ему  харчи  в  подсумок,  с  досадой   и   горечью
воскликнула:
   - Ты все со мной в молчанку играешь? Скажи хоть, надолго ли идешь и  по
какому делу? Что это за черт, за жизня! Собрался идти - и слова от него не
добьешься!.. Муж ты мне или пришей-пристебай?
   - Иду в Вешки, на комиссию, чего я тебе ишо скажу? Вернусь,  тогда  все
узнаешь.
   Придерживая рукой подсумок, Мишка спустился к  Дону,  сел  в  баркас  и
ходко погнал его на ту сторону.


   В Вешенской после осмотра на врачебной комиссии доктор  коротко  сказал
Мишке:
   - Не годитесь вы, дорогой товарищ, для службы в  рядах  Красной  Армии.
Очень вас малярия истрепала.  Лечиться  надо,  а  то  будет  плохо.  Такие
Красной Армии не нужны.
   - А какие же ей нужны? Два года служил, а теперь не нужен стал?
   -  Нужны  прежде  всего  здоровые  люди.  Станете  здоровым  -   и   вы
понадобитесь. Возьмите рецепт, в аптеке получите хинин.
   - Та-а-ак, все понятно. - Кошевой надевал гимнастерку, словно хомут  на
норовистую лошадь: все никак не мог просунуть  голову  в  воротник,  штаны
застегнул уже на улице и прямиком направился в окружной комитет партии.
   ...Вернулся в Татарский Мишка председателем хуторского ревкома. Наскоро
поздоровавшись с женой, сказал:
   - Ну, теперь поглядим!
   - Ты об чем это? - удивленно спросила Дуняшка.
   - Все об том же.
   - Об чем?
   - Председателем меня назначили. Понятно?
   Дуняшка горестно всплеснула руками. Она хотела что-то сказать, но Мишка
не стал ее  слушать,  он  оправил  перед  зеркалом  ремень  на  вылинявшей
защитной гимнастерке и зашагал в Совет.
   Председателем ревкома с самой зимы был старик Михеев.  Подслеповатый  и
глухой, он тяготился своими обязанностями и с превеликой радостью узнал от
Кошевого о том, что пришла ему смена.
   - Вот бумажки, соколик ты мой, вот  хуторская  печать,  бери  их,  ради
Христа, - говорил он с непритворной радостью, крестясь и потирая  руки.  -
Восьмой десяток мне, сроду в должности не ходил, а  тут  вот  на  старости
годов пришлось... Это самое ваше  молодое  дело;  а  мне  где  уж  там!  И
недовижу  и  недослышу...  Богу  молиться  пора,  а   меня   председателем
назначили...
   Мишка бегло просмотрел  предписания  и  приказы,  присланные  станичным
ревкомом, спросил:
   - Секретарь где?
   - Ась?
   - Э, черт, секретарь где, говорю?
   - Секельтарь? Житу сеет. Он, пострели  его  гром,  в  неделю  раз  сюда
заходит. Иной раз из станицы прийдет бумага, какую надо почитать, а его  и
с собаками не сыщешь. Так и лежит важная бумага по скольку дней нечитаная.
А из меня грамотей плохой, ох, плохой! Со трудом  расписываюсь,  а  читать
вовсе не могу, только и могу, что печать становить...
   Сдвинув  брови,  Кошевой  рассматривал  ошарпанную   комнату   ревкома,
украшенную одним стареньким, засиженным мухами плакатом.
   Старик до того обрадовался неожиданному увольнению, что даже  отважился
на шутку: передавая Кошевому завернутую в тряпицу печать, сказал:
   - Вот и  все  хуторское  хозяйство,  денежных  суммов  нету,  а  насеки
атаманской при Советской власти иметь не полагается. Коли  хочешь  -  свой
стариковский  костыль  могу  отдать.  -  И  протянул,  беззубо   улыбаясь,
отполированную ладонями ясеневую палку.
   Но Кошевой не был расположен к шуткам. Еще раз оглядел жалкую  в  своей
неприглядности комнату ревкома, нахмурился и со вздохом сказал:
   - Будем считать, дед, что дела от тебя я принял. Теперь катись отседова
к едреной бабушке, - и выразительно показал глазами на дверь.
   А  потом  сел  за  стол,  широко  расставил  локти  и  долго  сидел   в
одиночестве, стиснув зубы, выставив вперед нижнюю челюсть. Боже мой, каким
же сукиным сыном был он все это время, когда рылся в  земле,  не  поднимая
головы и по-настоящему не вслушиваясь в то, что творилось  кругом...  Злой
донельзя на себя и на все окружающее, Мишка  встал  из-за  стола,  оправил
гимнастерку, сказал, глядя в пространство, не разжимая зубов:
   - Я вам, голуби, покажу, что такое Советская власть!
   Дверь он плотно прикрыл, накинув цепку на пробой, зашагал через площадь
к дому. Около церкви встретил  подростка  Обнизова,  небрежно  кивнул  ему
головой, прошел мимо и, вдруг озаренный догадкой, повернулся, окликнул:
   - Эй, Андрюшка! Постой-ка, пойди сюда!
   Белобрысый, застенчивый  паренек  молча  подошел  к  нему.  Мишка,  как
взрослому, протянул ему руку, спросил:
   - Ты куда направился? На энтот край? Ну-ну, гуляешь, значит?  По  делу?
Вот что я у тебя хочу  спросить:  ты  вроде  в  высшем  начальном  учился?
Учился? Это хорошо. А канцелярию-то знаешь?
   - Какую?
   - Ну, обыкновенную. Разные там уходящие-выходящие знаешь?
   - Ты про что говоришь, товарищ Кошевой?
   - Ну, про бумажки, какие бывают. Ты это знаешь? Ну, бывают уходящие,  а
бывают всякие другие. -  Мишка  неопределенно  пошевелил  пальцами  и,  не
дожидаясь ответа, твердо сказал: - Ежли  не  знаешь,  потом  выучишься.  Я
зараз председатель хуторского ревкома, а тебя - как грамотного парнишку  -
назначаю секретарем. Иди в помещение ревкома и карауль там дела,  они  все
на столе лежат, а я вскорости вернусь. Понятно?
   - Товарищ Кошевой!
   Мишка махнул рукой, нетерпеливо сказал:
   - Это потом мы с тобой потолкуем, иди занимай должность. - И  медленно,
размеренным шагом пошел по улице.
   Дома он надел  новые  шаровары,  сунул  в  карман  наган  и,  тщательно
поправляя перед зеркалом фуражку, сказал жене:
   - Схожу тут в одно место по делу. Ежли кто будет спрашивать, где,  мол,
председатель, - скажи, что скоро возвернется.
   Должность председателя кое к чему обязывала...  Мишка  шел  медленно  и
важно; походка его была  столь  необычна,  что  кое-кто  из  хуторных  при
встрече останавливался и  с  улыбкой  смотрел  ему  вслед.  Прохор  Зыков,
повстречавшийся ему в переулке, с  шутливой  почтительностью  попятился  к
плетню, спросил:
   - Да ты что это, Михаил? В  будний  день  во  все  доброе  вырядился  и
выступаешь, как на параде... Уж не сызнова ли свататься идешь?
   - Вроде этого, - ответил Мишка, значительно сжав губы.
   Около ворот громовского база он, не останавливаясь, полез в  карман  за
кисетом, зорко оглядел широкое подворье,  разбросанные  по  нему  дворовые
постройки, окна куреня.
   Мать Кирилла Громова только что вышла из сеней. Откинувшись назад,  она
несла таз с мелко нарезанными кусками кормовой  тыквы.  Мишка  почтительно
поздоровался с ней, шагнул на крыльцо:
   - Дома Кирилл, тетенька?
   - Дома, дома, проходи, - сторонясь, сказала старуха.
   Мишка вошел в темные сени, в полутьме нащупал дверную ручку.
   Кирилл сам открыл ему дверь в горницу, отступил на шаг. Чисто выбритый,
улыбающийся  и  слегка  хмельной,  он  окинул  Мишку  коротким   изучающим
взглядом, непринужденно сказал:
   - Ишо один служивый! Проходи, Кошевой, садись, гостем будешь. А мы  тут
выпиваем, так, по маленькой...
   - Хлеб-соль да сладкая чарка. - Мишка  пожал  руку  хозяина,  оглядывая
сидевших за столом гостей.
   Приход его был явно не  ко  времени.  Широкоплечий  незнакомый  Михаилу
казак, развалившийся в переднем углу, коротко и вопросительно взглянул  на
Кирилла, отодвинул стакан. Сидевший по ту сторону стола Ахваткин  Семен  -
дальний родственник Коршуновых, увидев Михаила, нахмурился и отвел глаза.
   Хозяин пригласил Мишку к столу.
   - Спасибо за приглашение.
   - Нет, ты садись, не обижай, выпей с нами.
   Мишка присел к столу. Принимая из  рук  хозяина  стакан  с  самогонкой,
кивнул головой:
   - С прибытием тебя, Кирилл Иванович!
   - Спасибо. Ты-то давно из армии?
   - Давно. Успел обжиться.
   - И обжиться и жениться, говорят, успел?  Да  ты  что  же  это  кривишь
душой? Пей по всей!
   - Не хочу. У меня к тебе дело есть.
   - Это уж нет! Это ты не балуйся! Нынче я об делах не  гутарю.  Нынче  я
гуляю с друзьями. Ежли ты по делу, приходи завтра.
   Мишка встал из-за стола, спокойно улыбаясь, сказал:
   - Оно и дело пустяшное, да не терпит. Давай выйдем на минутку.
   Кирилл, поглаживая тщательно закрученные черные  усы,  некоторое  время
молчал, потом встал:
   - Может, тут скажешь? Чего же мы будем компанию рушить?
   - Нет, давай выйдем, - сдержанно, но настойчиво попросил Мишка.
   - Да выйди ты  с  ним,  чего  торгуетесь?  -  сказал  незнакомый  Мишке
широкоплечий казак.
   Кирилл неохотно пошел в кухню. Жене, хлопотавшей у печи, шепнул:
   - Выйди отседова, Катерина! - И, садясь на лавку, сухо спросил: - Какое
дело?
   - Ты сколько дней дома?
   - А что?
   - Сколько, спрашиваю, дома живешь?
   - Четвертый день, кажись.
   - А в ревком заходил?
   - Нет пока.
   - А в Вешки думаешь идти, в военкомат?
   - Ты к чему это гнешь? Ты по делу пришел, так об деле и говори.
   - Я об деле и говорю.
   - Тогда ступай ты к черту! Ты что такое есть за кочка на ровном  месте,
что я тебе должен отчет давать?
   - Я председатель ревкома. Покажи удостоверение из части.
   - Во-о-он что! - протянул Кирилл и острыми потрезвевшими глазами глянул
в зрачки Михаила. - Во-о-он ты куда!
   - Туда самое. Давай удостоверение!
   - Нынче приду в Совет и принесу.
   - Сейчас давай!
   - Оно у меня где-то прибратое.
   - Найди.
   - Нет, зараз не буду искать. Ступай домой, Михаил, ступай от скандалу.
   - У меня с тобой скандал короткий... -  Мишка  положил  руку  в  правый
карман. - Одевайся!
   - Брось, Михаил! Ты меня лучше не трогай...
   - Пойдем, я тебе говорю!
   - Куда?
   - В ревком.
   - Мне что-то не хочется. - Кирилл  побледнел,  но  говорил,  насмешливо
улыбаясь.
   Качнувшись влево, Мишка вытащил из кармана наган, взвел курок.
   - Ты пойдешь или нет? - спросил он тихо.
   Кирилл молча шагнул к горнице, но  Мишка  стал  ему  на  пути,  глазами
указал на дверь в сени.
   - Ребята! - с деланной непринужденностью крикнул  Кирилл.  -  Меня  тут
вроде арестовали! Допивайте водку без меня!
   Дверь из горницы широко распахнулась, Ахваткин ступил было через порог,
но, увидев направленный на него наган, поспешно отшатнулся за притолоку.
   - Иди, - приказал Мишка Кириллу.
   Тот вразвалку пошел к выходу, лениво взялся  за  скобу  и  вдруг  одним
прыжком  перемахнул  сени,  бешено  хлопнул  наружной  дверью,  прыгнул  с
крыльца. Пока он, пригибаясь, бежал через двор к саду, -  Мишка  выстрелил
по нему два раза и не попал. Положив ствол нагана на локоть согнутой левой
руки, широко расставив  ноги,  Мишка  тщательно  целился.  После  третьего
выстрела Кирилл как будто споткнулся, но, оправившись, легко прыгнул через
плетень. Мишка сбежал с  крыльца.  Вслед  ему  из  дома  грохнул  сухой  и
отрывистый винтовочный выстрел. Впереди, в  побеленной  стене  сарая  пуля
выхватила глину и, цокнув, осыпала на землю серые каменные брызги.
   Кирилл бежал  легко  и  быстро.  Согнутая  фигура  его  мелькала  между
зелеными шатрами яблонь. Мишка перепрыгнул плетень, упал,  лежа  выстрелил
по убегающему еще два раза и повернулся лицом к дому. Наружная дверь  была
широко распахнута. На крыльце стояла мать Кирилла,  козырьком  приложив  к
глазам ладонь, смотрела в сад. "Надо было его без разговоров  стрелять  на
месте!" - тупо подумал Мишка. Он еще несколько минут  лежал  под  плетнем,
посматривая на дом, и каким-то размеренным, механическим движением  счищал
прилипшую к коленям грязь, а потом встал, тяжело перелез через плетень  и,
опустив дуло нагана, пошел к дому.



        V

   Вместе с Кириллом Громовым скрылись Ахваткин и  тот  незнакомый  казак,
которого видел Кошевой, когда пришел к Громовым. В ночь еще  двое  казаков
исчезли из хутора.  Из  Вешенской  в  Татарский  приехал  небольшой  отряд
Дончека. Кое-кого из казаков арестовали, четырех, явившихся из частей  без
документов, направили в Вешенскую в штрафную роту.
   Кошевой целыми днями просиживал в ревкоме, в сумерках  приходил  домой,
возле кровати клал заряженную винтовку,  наган  засовывал  под  подушку  и
ложился спать не раздеваясь. На третий день после  случая  с  Кириллом  он
сказал Дуняшке:
   - Давай спать в сенцах.
   - Чего ради? - изумилась Дуняшка.
   - В окно могут стрельнуть. Кровать возле окна.
   Дуняшка молча переставила кровать в сени, а вечером спросила:
   - Что ж, так и будем на заячьем положении жить? И зима  прийдет,  а  мы
все будем в сенцах ютиться?
   - До зимы далеко, а пока прийдется так жить.
   - И докуда же это "пока" будет?
   - Пока Кирюшку не шлепну.
   - Так он тебе лоб и подставил!
   - Когда-нибудь подставит, - уверенно ответил Мишка.
   Но расчеты его не оправдались:  Кирилл  Громов,  скрывшийся  вместе  со
своими  приятелями  где-то  за  Доном,  -  услышав  о  приближении  Махно,
перебрался на правую сторону Дона и отправился  в  станицу  Краснокутскую,
где, по слухам, оказались передовые  отряды  махновской  банды.  Ночью  он
побывал в хуторе, на улице случайно встретил  Прохора  Зыкова  и  приказал
передать Кошевому, что, мол, Громов  низко  кланяется  и  просит  ждать  в
гости. Прохор утром рассказал Мишке о встрече и разговоре с Кириллом.
   - Что ж, пусть является. Один раз ушел, а в  другой  уже  не  вырвется.
Научил он меня, как с ихним братом надо обходиться, и за  это  спасибо,  -
сказал Мишка, выслушав рассказ.
   Махно действительно появился  в  пределах  Верхнедонского  округа.  Под
хутором Коньковом в коротком бою он разбил  пехотный  батальон,  высланный
ему навстречу из Вешенской, но на окружной центр не пошел,  а  двинулся  к
станции  Миллерово,  севернее  ее  пересек  железную  дорогу  и  ушел   по
направлению  к  Старобельску.   Наиболее   активные   белогвардейцы-казаки
примкнули к нему, но большинство их остались дома, выжидая.
   Все так же настороженно  жил  Кошевой,  внимательно  присматриваясь  ко
всему, что происходило в хуторе. А жизнь  в  Татарском  была  не  очень-то
нарядная. Казаки усердно поругивали Советскую власть за все  те  нехватки,
которые  приходилось  им  испытывать.   В   крохотной   лавчонке   недавно
организованного ЕПО [единое  потребительское  общество]  почти  ничего  не
было. Мыло, сахар, соль, керосин, спички, махорка, колесная мазь - все эти
предметы первой необходимости отсутствовали в продаже, и на  голых  полках
сиротливо лежали одни дорогие асмоловские папиросы да кое-что из  скобяных
товаров, на которые месяцами не находилось покупателя.
   Вместо керосина по ночам жгли в блюдцах топленое коровье масло  и  жир.
Махорку  заменял  доморощенный  табак  -  самосад.  В  широком   ходу   за
отсутствием спичек были кремни и наспех  выделываемые  кузнецами  стальные
кресала. Трут вываривали в кипятке  с  подсолнечной  золой,  чтобы  скорее
загорался, но все же с непривычки огонь добывался трудно. Не раз Мишка, по
вечерам возвращаясь из ревкома, наблюдал, как курцы, собравшись где-нибудь
на проулке в кружок и дружно высекая из кремней искры, вполголоса  матерно
ругались, приговаривали: "Власть Советская, дай огня!" Наконец у кого-либо
искра, попавшая в сухой трут, возгоралась,  все  дружно  дули  на  тлеющий
огонек и, закурив, молча присаживались на корточки, делились новостями. Не
было и бумаги на раскурку. В церковной караулке растащили все  метрические
книги, а когда покурили их, по домам пошло на цигарки все, включая  старые
ребячьи учебники и даже стариковские священные книги.
   Прохор  Зыков,  довольно  часто  захаживавший  на  старое   мелеховское
подворье, разживался у Михаила бумагой на курение, печально говорил:
   - У бабы моей крышка на сундуке была обклеена старыми газетами - содрал
и покурил. Новый завет был, такая святая книжка, -  тоже  искурил.  Старый
завет искурил. Мало этих заветов святые угодники написали... У бабы книжка
была поминальная, все сродствие там, живое и мертвое, прописанное, -  тоже
искурил. Что же, зараз мне  надо  капустные  листья  курить  али,  скажем,
лопухи вялить на бумагу? Нет, Михаил, как хочешь, а давай газетку.  Я  без
курева не могу. Я на германском  фронте  свою  пайку  хлеба  иной  раз  на
восьмушку махорки менял.
   Невеселая была жизнь в Татарском в ту осень... Визжали на ходах и арбах
неподмазанные колеса, сохла и лопалась без дегтя ременная упряжь и обувка,
но скучнее всего было без соли. За пять фунтов соли в  Вешенской  отдавали
татарцы сытых баранов и  возвращались  домой,  кляня  Советскую  власть  и
разруху. Эта проклятая соль много огорчений причинила Михаилу... Как-то  в
Совет пришли старики.  Они  чинно  поздоровались  с  председателем,  сняли
шапки, расселись по лавкам.
   - Соли нету, господин председатель, - сказал один из них.
   - Господ нету зараз, - поправил Мишка.
   - Извиняй, пожалуйста, это все по старой привычке... Без господ-то жить
можно, а без соли нельзя.
   - Так что вы хотели, старики?
   - Ты, председатель, хлопочи, чтоб привезли соль. С Маныча на  быках  ее
не навозишься.
   - Я докладал об этом в  округе.  Там  это  известно.  Должны  вскорости
привезти.
   - Пока солнце взойдет - роса очи выест,  -  сказал  один  из  стариков,
глядя в землю.
   Мишка вспыхнул, встал из-за  стола.  Багровый  от  гнева,  он  вывернул
карманы.
   - У меня соли нету. Видите? С собой не ношу и из пальца  вам  я  ее  не
высосу. Понятно, старики?
   - Куда она подевалась, эта соль? - после  некоторого  молчания  спросил
кривой старик Чумаков, удивленно оглядывая  всех  единственным  глазом.  -
Раньше, при старой власти, об ней и речей никто не вел,  бугры  ее  лежали
везде, а зараз и щепотки не добудешь...
   - Наша власть тут ни при чем, - уже спокойнее сказал Мишка. - Тут  одна
власть виноватая: бывшая ваша кадетская  власть!  Это  она  разруху  такую
учинила, что даже соль представить, может, не на чем! Все железные  дороги
побитые, вагоны - то же самое...
   Мишка долго рассказывал старикам  о  том,  как  белые  при  отступлении
уничтожали  государственное  имущество,  взрывали  заводы,  жгли   склады.
Кое-что он видел сам во время  войны,  кое  о  чем  слышал,  остальное  же
вдохновенно придумал с единственной целью - отвести недовольство от родной
Советской власти. Чтобы оградить эту власть от упреков, он безобидно врал,
ловчился, а про себя думал: "Не  дюже  большая  беда  будет,  ежели  я  на
сволочей и наговорю немножко. Все одно они  сволочи,  и  им  от  этого  не
убудет, а нам явится польза..."
   - Вы думаете, они - эти буржуи -  пальцем  деланные,  что  ли?  Они  не
дураки! Они все запасы сахару и соли, огромные тыщи пудов, собрали со всей
России и увезли ишо загодя в Крым, а там  погрузили  на  пароходы  и  -  в
другие страны, продавать, - блестя глазами, говорил Мишка.
   - Что ж они, и мазут весь увезли? - недоверчиво спросил кривой Чумаков.
   - А ты думал, дед, тебе  оставили?  Очень  ты  им  нужен,  как  и  весь
трудящийся народ. Они и мазут найдут кому продать!  Они  бы  все  с  собой
забрали, ежели б могли, чтобы народ тут с голоду подыхал.
   - Это, конечно, так, - согласился один из стариков.  -  Богатые  -  все
такие гущееды. Спокон веков  известно:  чем  ни  богаче  человек,  тем  он
жаднее. В Вешках один купец, когда первое отступление было, все на подводы
сложил, все имущество забрал до нитки, и вот уж красные близко подходют, а
он все не выезжает с двора, одетый в шубе бегает по куреню, щипцами гвозди
из стен вынает.  "Не  хочу,  говорит,  им,  проклятым,  ни  одного  гвоздя
оставить!" Так что нехитро, что они и мазут забрали с собой.
   - Так как же все-таки без соли будем? - под конец разговора  добродушно
спросил старик Максаев.
   - Соли наши рабочие скоро новой нароют, а пока можно на  Маныч  послать
подводы, - осторожно посоветовал Мишка.
   - Народ не хочет туда ехать. Калмыки там  шкодят,  соли  на  озерах  не
дают, быков грабежом забирают. Один мой знакомец  пришел  оттуда  с  одним
кнутом. Ночью за Великокняжеской подъехали трое оружейных калмыков,  быков
угнали, а ему показали на  горло:  "Молчи,  говорят,  бачка,  а  то  плохо
п