уется. Нам надо весь округ поднять, да чтобы  и  соседние  округа,
Хоперский и Усть-Медведицкий, подсобили. Вот тогда мы потолкуем по душам с
Советской властью!
   За столом  шел  громкий  разговор.  Григорий  слушал  Фомина,  украдкой
посматривая на его сподвижников. Ни одного знакомого лица! Он все  еще  не
верил Фомину, думал, что тот лукавит,  и  из  осторожности  молчал.  Но  и
молчать все время - тоже было нельзя.
   - Ежели ты это, товарищ Фомин, всурьез говоришь - чего  же  вы  хотите?
Новую войну подымать? - спросил он, силясь отогнать навалившуюся  на  него
сонливость.
   - Я уже тебе об этом сказал.
   - Власть сменять?
   - Да.
   - А какую же ставить?
   - Свою, казачью!
   - Атаманов?
   - Ну, об атаманах трошки погодим гутарить. Какую власть народ  выберет,
такую и поставим. Но это - дело не скорое, да я и не секу насчет политики.
Я - военный человек, мое дело - уничтожить  комиссаров  и  коммунистов,  а
насчет власти - это тебе Капарин, мой начальник  штаба,  расскажет.  Он  у
меня  голова  насчет  этого.  Башковитый  человек,  грамотный.   -   Фомин
наклонился к Григорию,  шепнул:  -  Бывший  штабс-капитан  царской  армии.
Умница парень! Он зараз спит  в  горнице,  что-то  прихворнул,  должно,  с
непривычки: переходы делаем большие.
   В  сенях  послышались  шум,  топот  ног,  стон,  сдержанная   возня   и
приглушенный крик: "Дай ему в душу!" За столом  разом  смолкли  разговоры.
Фомин настороженно глянул на дверь.  Кто-то  рывком  распахнул  ее.  Низом
хлынул в комнату белый всклубившийся пар. Высокий  человек  без  шапки,  в
стеганой защитной теплушке и седых валенках, от  звучного  удара  в  спину
клонясь вперед,  сделал  несколько  стремительных  спотыкающихся  шагов  и
сильно ударился плечом о выступ печи.  Из  сеней  кто-то  весело  крикнул,
перед тем как захлопнуть дверь:
   - Возьмите ишо одного!
   Фомин встал, поправил на гимнастерке пояс.
   - Ты кто такой? - властно спросил он.
   Человек в теплушке, задыхаясь,  провел  рукой  по  волосам,  попробовал
шевельнуть лопатками и сморщился от боли. Его ударили в позвоночник чем-то
тяжелым, видимо - прикладом.
   - Чего же молчишь? Язык отнялся? Кто такой, спрашиваю.
   - Красноармеец.
   - Какой части?
   - Двенадцатого продовольственного полка.
   - А-а, это - находка!  -  улыбаясь,  проговорил  один  из  сидевших  за
столом.
   Фомин продолжал допрос:
   - Что ты тут делал?
   - Заградительный отряд... нас послали...
   - Понятно. Сколько вас было тут в хуторе?
   - Четырнадцать человек.
   - Где остальные?
   Красноармеец помолчал и с усилием  разжал  губы.  В  горле  его  что-то
заклокотало, из левого угла рта потекла на  подбородок  тоненькая  струйка
крови. Он вытер губы рукой, посмотрел на ладонь и вытер ее о штаны.
   - Эта сволочь...  ваша...  -  глотая  кровь,  заговорил  он  булькающим
голосом, - легкие мне отбил...
   - Не робь! Вылечим! -  насмешливо  сказал  приземистый  казак,  вставая
из-за стола, подмигивая остальным.
   - Где остальные? - вторично спросил Фомин.
   - Уехали в Еланскую с обозом.
   - Ты откуда? Каких краев рожак?
   Красноармеец  взглянул  на  Фомина  лихорадочно   блестящими   голубыми
глазами, выплюнул под ноги сгусток крови  и  ответил  уже  чистым  звучным
баском:
   - Псковской губернии.
   - Псковский, московский... слыхали про  таких...  -  насмешливо  сказал
Фомин. - Далеко  ты,  парень,  забрался  за  чужим  хлебом...  Ну,  кончен
разговор? Что же нам с тобой делать, а?
   - Надо меня отпустить.
   - Простой ты, парень... А может, и на самом деле отпустим его,  ребята?
Вы - как? - Фомин повернулся к сидевшим за столом, посмеиваясь в усы.
   Григорий,  внимательно  наблюдавший  за  всем   происходившим,   увидел
сдержанные понимающие улыбки на бурых обветренных лицах.
   - Нехай у нас послужит месяца два, а тогда пустим его домой, к бабе,  -
сказ-ал один из фоминцев.
   - Может, и взаправди послужишь у нас? - спросил  Фомин,  тщетно  силясь
скрыть улыбку. - Коня тебе дадим, седло, заместо валенок - новые сапоги  с
дутыми голенищами... Плохо вас снабжают ваши командиры. Разве это  обувка?
На базу ростепель, а ты в валенках. Поступай к нам, а?
   - Он - мужик, он верхом сроду не ездил, - юродствуя,  притворно  тонким
голосом прошепелявил один из казаков.
   Красноармеец молчал. Он  прислонился  спиной  к  печи,  оглядывая  всех
посветлевшими ясными глазами. Время от  времени  он  морщился  от  боли  и
слегка приоткрывал рот, когда ему было трудно дышать.
   - Остаешься у нас или как? - переспросил Фомин.
   - А вы кто такие есть?
   - Мы? - Фомин высоко поднял брови, разгладил ладонью усы. - Мы -  борцы
за трудовой народ. Мы против гнета комиссаров и коммунистов,  вот  кто  мы
такие.
   И тогда на лице красноармейца Григорий вдруг увидел улыбку.
   - Оказывается, вот вы кто... А я-то думал: что это за люди?  -  Пленный
улыбался, показывая окрашенные кровью зубы,  и  говорил  так,  словно  был
приятно удивлен услышанной новостью, но в голосе его звучало что-то такое,
что заставило всех насторожиться. - По-вашему,  значит,  борцы  за  народ?
Та-а-ак. А по-нашему, просто бандиты. Да чтобы я вам служил? Ну и  шутники
же вы, право!
   - Ты тоже веселый парень, погляжу  я  на  тебя...  -  Фомин  сощурился,
коротко спросил! - Коммунист?
   - Нет, что вы! Беспартийный.
   - Не похоже.
   - Честное слово, беспартийный!
   Фомин откашлялся и повернулся к столу.
   - Чумаков! В расход его.
   - Меня убивать не стоит. Не за что, - тихо сказал красноармеец.
   Ему  ответили  молчанием.  Чумаков  -  коренастый  красивый   казак   в
английской кожаной безрукавке - неохотно встал из-за  стола,  пригладил  и
без того гладко зачесанные назад русые волосы.
   - Надоела мне эта должность,  -  бодро  сказал  он,  вытащив  из  груды
сваленных на лавке шашек свою и пробуя лезвие ее на большом пальце.
   - Не обязательно самому. Скажи ребятам, какие во дворе,  -  посоветовал
Фомин.
   Чумаков холодно оглядел красноармейца с ног до головы, сказал:
   - Иди вперед, милый.
   Красноармеец отшатнулся от печи, сгорбился и медленно пошел  к  выходу,
оставляя на полу влажные следы промокших валенок.
   - Шел сюда - хотя бы ноги вытер! Явился, наследил нам тут, нагрязнил...
До чего же ты неряха, братец! - с нарочитым недовольством говорил Чумаков,
направляясь за пленным.
   - Скажи, чтобы вывели на проулок либо на гумно. Возле дома не  надо,  а
то хозяева будут обижаться! - крикнул вслед им Фомин.
   Он подошел к Григорию, сел рядом, спросил:
   - Короткий у нас суд?
   - Короткий, - избегая встретиться глазами, ответил Григорий.
   Фомин вздохнул.
   - Ничего не попишешь. Зараз так надо. - Он еще что-то хотел сказать, но
на крыльце громко затопали, кто-то  крикнул,  и  звучно  хлопнул  одинокий
выстрел.
   - Что их там черт мордует! - с досадой воскликнул Фомин.
   Один из сидевших возле стола вскочил, ударом ноги распахнул дверь.
   - В чем там дело? - крикнул он в темноту.
   Вошел Чумаков, оживленно сказал:
   - Такой шустрый оказался! Вот чертяка! С  верхней  приступки  сигнул  и
побег. Пришлось стратить патрон. Ребята там его кончают...
   - Прикажи, чтобы вытянули с база на проулок.
   - Я уже сказал, Яков Ефимович.
   В комнате на минуту стало тихо. Потом кто-то спросил, подавив зевоту:
   - Как, Чумаков, погода? Не разведривает на базу?
   - Тучки.
   - Ежели дождь пройдет - последний снежок смоет.
   - А на что он тебе нужен?
   - Он мне не нужен. По грязюке неохота хлюстаться.
   Григорий подошел к кровати, взял свою папаху.
   - Ты куда? - спросил Фомин.
   - Оправиться.
   Григорий вышел на  крыльцо.  Неярко  светил  проглянувший  из-за  тучки
месяц. Широкий  двор,  крыши  сараев,  устремленные  ввысь  голые  вершины
пирамидальных тополей, покрытые попонами лошади у коновязи - все это  было
освещено призрачным голубым  светом  полуночи.  В  нескольких  саженях  от
крыльца, головою  в  тускло  блистающей  луже  талой  воды,  лежал  убитый
красноармеец. Над ним склонились трое казаков, негромко разговаривая.  Они
что-то делали возле мертвого.
   - Он ишо двошит, ей-богу! -  с  досадой  сказал  один.  -  Что  же  ты,
косорукий черт, так добивал? Говорил  тебе  -  руби  в  голову!  Эх,  тюря
неквашеная!
   Хрипатый казак, тот самый, который конвоировал Григория, ответил:
   - Дойдет! Подрыгает и дойдет... Да подыми ты ему голову! Не сыму никак.
Подымай за волосья, вот так. Ну, а теперь держи.
   Хлюпнула вода. Один из стоявших над мертвым выпрямился. Хрипатый,  сидя
на корточках, кряхтел, стаскивая с убитого  теплушку.  Немного  погодя  он
сказал:
   - У меня рука  легкая,  через  это  он  и  не  дошел  пока.  Бывало,  в
домашности кабана начну резать... Поддерживай, не бросай! О,  черт!  Да-а,
бывало, начну кабана резать, все  горло  ему  перехвачу,  до  самой  душки
достану, а он, проклятый, встанет и пойдет по базу. И долго ходит! Весь  в
кровище, а ходит, хрипит. Дыхать ему нечем, а он все живет.  Это,  значит,
такая уже легкая рука у меня. Ну, бросай его... Все ишо двошит?  Скажи  на
милость. А ить почти до мосла шею ему располохнул...
   Третий распялил на вытянутых руках  снятую  с  красноармейца  теплушку,
сказал:
   - Обкровнили левый бок... Липнет к рукам, тьфу, будь она неладна!
   - Обомнется. Это не сало, - спокойно сказал хрипатый и снова присел  на
корточки. - Обомнется либо отстирается. Не беда.
   - Да ты что, и штаны  думаешь  с  него  сымать?  -  недовольно  спросил
первый.
   Хрипатый резко сказал:
   - Ты, ежели спешишь, иди к коням, без тебя тут управимся! Не  пропадать
же добру?
   Григорий круто повернулся, пошел в дом.
   Фомин встретил его коротким изучающим взглядом, встал:
   - Пойдем в горницу, потолкуем, а то тут галдят дюже.
   В просторной, жарко  натопленной  горнице  пахло  мышами  и  конопляным
семенем. На кровати, раскинувшись, спал одетый в защитный френч  небольшой
человек. Редкие волосы его  были  всклокочены,  покрыты  пухом  и  мелкими
перьями. Он лежал, плотно прижавшись  щекой  к  грязной,  обтянутой  одним
наперником подушке. Висячая лампа освещала его бледное,  давно  не  бритое
лицо.
   Фомин разбудил его, сказал:
   - Вставай, Капарин. Гость у нас. Это наш человек  -  Мелехов  Григорий,
бывший сотник, к твоему сведению.
   Капарин свесил с кровати ноги,  потер  руками  лицо,  встал.  С  легким
полупоклоном он пожал Григорию руку:
   - Очень приятно. Штабс-капитан Капарин.
   Фомин радушно придвинул Григорию стул, сам присел на  сундук.  По  лицу
Григория он, вероятно, понял, что расправа над красноармейцем произвела на
него гнетущее впечатление, потому и сказал:
   - Ты не думай, что мы со всеми так строго обходимся. Это же,  чудак,  -
из продотрядников. Им и разным комиссарам  спуску  не  даем,  а  остальных
милуем. Вот вчера поймали трех милиционеров; лошадей, седла и оружие у них
забрали, а их отпустили. На черта они нужны - убивать их.
   Григорий молчал. Положив руки на колени, он думал о своем и слышал  как
во сне голос Фомина.
   - ...Вот так и воюем пока, - продолжал Фомин. - Думаем все-таки поднять
казаков. Советской власти не жить.  Слухом  пользуемся,  что  везде  война
идет. Везде  восстание:  и  в  Сибири,  и  на  Украине,  и  даже  в  самом
Петрограде. Весь флот восстал в этой крепости, как ее прозывают...
   - В Кронштадте, - подсказал Капарин.
   Григорий поднял голову, пустыми, словно незрячими глазами  взглянул  на
Фомина, перевел взгляд на Капарина.
   - На, закури. - Фомин протянул портсигар. - Так вот, Петроград уж взяли
и подходют к Москве. Везде такая  волынка  идет!  Нечего  и  нам  дремать.
Подымем казаков, стряхнем Советскую власть, а там, ежели кадеты  подсобят,
вовсе  дела  наши  пойдут  на  лад.  Нехай  ихние   ученые   люди   власть
устанавливают, мы им поможем. - Он помолчал,  потом  спросил:  -  Ты  как,
Мелехов, думаешь: ежели кадеты подопрут от Черного моря и мы соединимся  с
ними, - нам же это зачтется,  что  мы  первые  восстали  в  тылу?  Капарин
говорит - непременно зачтется. Неужели, к примеру,  мне  будут  попрекать,
что я  увел  в  восемнадцатом  году  Двадцать  восьмой  полк  с  фронта  и
каких-нибудь два года служил Советской власти.
   "Вот ты  куда  стреляешь!  Дурак,  а  хитрый..."  -  подумал  Григорий,
невольно улыбнувшись. Фомин ждал ответа. Вопрос  этот,  очевидно,  занимал
его не на шутку. Григорий нехотя сказал:
   - Это дело длинное.
   - Конечно, конечно, - охотно согласился Фомин. - Я это к слову  сказал.
Дальше виднее будет, а теперь нам надо действовать, громить коммунистов  в
тылу. Жить мы им все одно не дадим! Они пехотишку свою посадили на подводы
и думают  за  нами  угоняться...  Пущай  пробуют.  Пока  конную  часть  им
подкинут, мы весь округ кверх ногами поставим!
   Григорий снова смотрел под ноги себе, думал. Капарин извинился,  прилег
на кровать.
   - Устаю очень. Переходы сумасшедшие у нас, мало спим, - сказал он, вяло
улыбнувшись.
   - Пора и нам на покой, - Фомин встал, опустил  тяжелую  руку  на  плечо
Григория. - Молодец, Мелехов, что послухал тогда в Вешках моего совета! Не
прихоронись ты тогда - навели бы тебе решку. Лежал бы теперь  в  вешенских
бурунах, и ноготки обопрели бы... Это уж я - как в воду гляжу. Ну, так что
надумал? Говори, да давай ложиться спать.
   - Об чем говорить?
   - С нами идешь или как? Всю жизню по чужим катухам не прохоронишься.
   Григорий ждал этого вопроса. Надо было выбирать: или  дальше  скитаться
по хуторам, вести голодную, бездомную жизнь и  гибнуть  от  глухой  тоски,
пока хозяин не выдаст властям, или самому явиться с повинной в  политбюро,
или идти с Фоминым. И он выбрал. Впервые за  весь  вечер  глянул  прямо  в
глаза Фомину, кривя губы улыбкой, сказал:
   - У меня выбор, как в сказке  про  богатырей:  налево  поедешь  -  коня
потеряешь, направо поедешь - убитым быть... И так - три дороги, и ни одной
нету путевой...
   - Ты уж выбирай без сказок. Сказки потом будем рассказывать.
   - Деваться некуда, потому и выбрал.
   - Ну?
   - Вступаю в твою банду.
   Фомин недовольно поморщился, закусил ус.
   - Ты это название  брось.  Почему  это  -  банда?  Такое  прозвище  нам
коммунисты дали, а тебе  так  говорить  негоже.  Просто  восставшие  люди.
Коротко и ясно.
   Недовольство его было минутным. Он явно был обрадован решением Григория
- и не мог скрыть этого; оживленно потирая руки, сказал:
   -  Нашему  полку  прибыло!  Слышишь,  ты,  штабс-капитан?  Дадим  тебе,
Мелехов, взвод, а ежели не хочешь взводом командовать - будешь при штабе с
Капариным заворачивать. Коня тебе отдаю своего. У меня есть запасный.



        XII

   К заре слегка  приморозило.  Лужи  затянуло  сизым  ледком.  Снег  стал
жесткий, звучно хрустящий. На  зернистой  снежной  целине  копыта  лошадей
оставляли неясные, осыпающиеся, круглые отпечатки, а  там,  где  вчерашняя
оттепель съела снег, голая земля с приникшей к  ней  мертвой  прошлогодней
травой лишь слегка вминалась под копытами и, продавливаясь, глухо гудела.
   Фоминский отряд строился за хутором в походную колонну. Далеко на шляху
маячили шестеро конников высланного вперед головного разъезда.
   - Вот оно, мое войско! - подъехав к Григорию, улыбаясь, сказал Фомин. -
Черту рога можно сломать с такими ребятами!
   Григорий окинул взглядом колонну, с грустью подумал: "Нарвался бы ты со
своим войском на мой буденновский эскадрон,  мы  бы  тебя  за  полчаса  по
косточкам растрепали!"
   Фомин указал плетью, спросил:
   - Как они на вид?
   - Пленных рубят неплохо и раздевают битых тоже неплохо, а вот как они в
бою - не знаю, - сухо ответил Григорий.
   Повернувшись в седле спиной к ветру, Фомин закурил, сказал:
   - Поглядишь их и в бою. У  меня  народ  все  больше  служивый,  эти  не
подведут.
   Шесть пароконных подвод с патронами  и  продовольствием  поместились  в
середине колонны. Фомин поскакал вперед, подал команду трогаться. На бугре
он снова подъехал к Григорию, спросил:
   - Ну, как мой конь? По душе?
   - Добрый конь.
   Они долго молча ехали рядом, стремя к стремени, потом Григорий спросил:
   - В Татарском не думаешь побывать?
   - По своим наскучал?
   - Хотелось бы проведать.
   - Может, и заглянем. Зараз думаю на Чир свернуть,  потолкать  казачков,
расшевелить их трошки.
   Но казаки не очень-то охотно "шевелились"... В этом Григорий убедился в
течение ближайших же дней. Занимая хутор  или  станицу,  Фомин  приказывал
созвать собрание граждан. Выступал  больше  сам  он,  иногда  его  заменял
Капарин. Они призывали казаков к  оружию,  говорили  о  "тяготах,  которые
возложила на хлеборобов  Советская  власть",  об  "окончательной  разрухе,
которая неизбежно придет,  если  Советскую  власть  не  свергнуть".  Фомин
говорил не так грамотно и складно, как Капарин, но более пространно  и  на
понятном казакам языке. Кончал он речь обычно одними и теми же  заученными
фразами: "Мы с нонешнего  дня  освобождаем  вас  от  продразверстки.  Хлеб
больше  не   возите   на   приемные   пункты.   Пора   перестать   кормить
коммунистов-дармоедов. Они жир нагуливали на вашем хлебе, но  эта  чужбина
кончилась. Вы - свободные люди! Вооружайтесь и поддерживайте нашу  власть!
Ура, казаки!"
   Казаки смотрели в землю и угрюмо молчали, зато бабы давали волю языкам.
Из тесных рядов их сыпались ядовитые вопросы и выкрики.
   - Твоя власть хорошая, а мыла ты нам привез?
   - Где ты ее возишь, свою власть, в тороках?
   - А вы сами чьим хлебом кормитесь?
   - Небось, зараз поедете по дворам побираться?
   - У них шашки. Они без спросу курам начнут головы рубить!
   - Как это - хлеб не возить? Нынче вы тут, а завтра вас и с собаками  не
сыщешь, а нам отвечать?
   - Не дадим вам наших мужьев! Воюйте сами!
   И многое другое в великом ожесточении выкрикивали  бабы,  изуверившиеся
за годы войны во всем,  боявшиеся  новой  войны  и  с  упорством  отчаяния
цеплявшиеся за своих мужей.
   Фомин равнодушно выслушивал их бестолковые  крики.  Он  знал  им  цену.
Выждав тишину, он обращался к казакам, И тогда коротко и рассудительно  те
отвечали:
   - Не притесняйте нас, товарищ Фомин, навоевались мы вдосталь.
   - Пробовались, восставали в девятнадцатом году!
   - Не с чем восставать и не к чему! Пока нужды нету.
   - Пора подходит - сеять надо, а не воевать.
   Однажды из задних рядов кто-то крикнул:
   - Сладко гутаришь зараз! А где  был  в  девятнадцатом  году,  когда  мы
восставали? Поздно ты, Фомин, всхомянулся!
   Григорий видел, как Фомин изменился в  лице,  но  все  же  сдержался  и
ничего не сказал в ответ.
   Первую неделю Фомин вообще довольно спокойно  выслушивал  на  собраниях
возражения казаков, их короткие отказы в поддержке его  выступления;  даже
бабьи крики и ругань не выводили его из душевного равновесия. "Ничего,  мы
их уломаем!" - самоуверенно говорил он, улыбаясь в усы. Но,  убедившись  в
том, что основная масса казачьего населения относится к нему отрицательно,
- он круто изменил свое отношение к выступавшим на собраниях. Говорил  он,
уже не слезая с седла, и не столько  уговаривал,  сколько  грозил.  Однако
результат оставался прежним: казаки, на которых он думал опереться,  молча
выслушивали его речь и так же молча начинали расходиться.
   В одном из хуторов после его речи выступила с ответным словом  казачка.
Большая ростом, дородная и широкая в кости вдова  говорила  почти  мужским
басом и по-мужски ухватисто и резко размахивала руками. Широкое изъеденное
оспой лицо ее было исполнено злой решимости, крупные вывернутые  губы  все
время кривились в презрительной  усмешке.  Тыча  красной  пухлой  рукой  в
сторону Фомина,  каменно  застывшего  на  седле,  она  словно  выплевывала
язвительные слова:
   - Ты чего смутьянничаешь тут? Ты куда наших казаков хочешь  пихнуть,  в
какую яму? Мало эта проклятая  война  у  нас  баб  повдовила?  Мало  деток
посиротила?  Новую  беду  на  наши  головы   кличешь?   И