каждого из вас мать есть, и, небось, как вспомнит  про  сына,  что  он  на
войне гибнет, так слезьми и обольется...  -  Блеснув  на  поздоровавшегося
Григория желтыми белками, она вдруг злобно сказала: - И таких цветков  ты,
ваше благородие, на смерть водишь? На войне губишь?
   - Нас самих, бабушка, губят, - хмуро ответил Григорий.
   Казаки, смущенные приходом  незнакомого  офицера,  проворно  поднялись,
отодвигая ногами стоявшие на ступеньках тарелки с остатками пищи, оправляя
гимнастерки, винтовочные погоны, портупеи.  Они  пели,  даже  винтовок  не
скинув с плеч. Самому старшему из них на вид было не больше двадцати  пяти
лет.
   - Откуда? - спросил Григорий, оглядывая молодые свежие лица служивых.
   - Из  части...  -  нерешительно  ответил  один  из  них.  курносый,  со
смешливыми глазами.
   - Я спрашиваю - откуда родом, какой станицы? Не здешние?
   - Еланские, едем в отпуск, ваше благородие.
   По голосу Григорий узнал запевалу, улыбаясь, спросил:
   - Ты заводил?
   - Я.
   - Ну, хорош у тебя голосок! А по  какому  же  случаю  вы  распелись?  С
радости, что ли? По вас не видно, чтобы были подпитые.
   Высокий русый парень с лихо зачесанным, седым от пыли чубом,  с  густым
румянцем на смуглых щеках, косясь на  старух,  смущенно  улыбаясь,  нехотя
ответил:
   - Какая там радость... Нужда за нас поет! Так,  за  здорово  живешь,  в
этих краях  не  дюже  кормют,  дадут  кусок  хлеба  -  и  все.  Вот  мы  и
приловчились песни  играть.  Как  заиграем,  понабегут  бабы  слухать;  мы
какую-нибудь жалостную заведем, ну, они растрогаются и несут - какая кусок
сала, какая корчажку молока или ишо чего из едового...
   - Мы вроде попов, господин сотник, поем  и  пожертвования  собираем!  -
сказал запевала, подмигивая товарищам, прижмуряя в улыбке смешливые глаза.
   Один  из  казаков  вытащил  из  грудного  кармана  засаленную  бумажку,
протянул ее Григорию:
   - Вот наше отпускное свидетельство.
   - Зачем оно мне?
   - Может, сумлеваетесь, а мы не дезертиры...
   - Это ты будешь показывать, когда с карательным отрядом повстречаетесь,
- с досадой сказал Григорий, но, перед тем как уйти, посоветовал все же: -
Езжайте  ночами,  а  днем  можно  перестоять  где-нибудь.   Бумажка   ваша
ненадежная, как бы вы с ней не попались... Без печати она?
   - У нас в сотне печати нету.
   - Ну, так ежли не хотите калмыкам под шомпола ложиться  -  послухайтесь
моего совета!
   Верстах в трех от хутора, не доезжая саженей полтораста  до  небольшого
леса, подступившего к самой дороге, Григорий  снова  увидел  двух  конных,
ехавших ему навстречу. Они на минуту остановились,  вглядываясь,  а  потом
круто свернули в лес.
   - Эти без бумажки едут, - рассудил Прохор. - Видал, как они крутнули  в
лес? И черти их несут днем!
   Еще несколько  человек,  завидев  Григория  и  Прохора,  сворачивали  с
дороги,   спешили   скрыться.   Один   пожилой   пехотинец-казак,   тайком
пробиравшийся домой, юркнул в подсолнухи,  затаился,  как  заяц  на  меже.
Проезжая мимо него, Прохор поднялся на стременах, крикнул:
   - Эй, земляк, плохо хоронишься! Голову схоронил, а ж... видно!  -  И  с
деланной свирепостью вдруг гаркнул: - А ну, вылазь! Показывай документы!
   Когда казак вскочил  и,  пригибаясь,  побежал  по  подсолнухам,  Прохор
захохотал во все горло, тронул  было  коня,  чтобы  скакать  вдогонку,  но
Григорий остановил его:
   - Не дури! Ну его к черту, он и так будет бечь, пока запалится. Как раз
ишо помрет со страху...
   - Что ты! Его и борзыми не догонишь! Он зараз верст на  десять  наметом
пойдет. Видал, как он маханул по подсолнухам! Откуда при таких  случаях  и
резвость у человека берется, даже удивительно мне.
   Неодобрительно отзываясь вообще о дезертирах, Прохор говорил:
   - Едут-то как прямо валками. Как, скажи, их из мешка вытряхнули! Гляди,
Пантелевич,  как  бы  вскорости  нам  с  тобой  двоим  не  пришлось  фронт
держать...
   Чем ближе подъезжал Григорий к фронту, тем шире открывалась  перед  его
глазами отвратительная картина  разложения  Донской  армии  -  разложения,
начавшегося как раз в тот момент, когда,  пополненная  повстанцами,  армия
достигла на Северном фронте наибольших успехов. Части ее уже в  это  время
были не только не способны перейти в  решительное  наступление  и  сломить
сопротивление противника, но и сами  не  смогли  бы  выдержать  серьезного
натиска.
   В  станицах  и  селах,  где  располагались  ближние  резервы,   офицеры
беспросыпно пьянствовали; обозы всех разрядов ломились от награбленного  и
еще не переправленного в тыл имущества;  в  частях  оставалось  не  больше
шестидесяти процентов состава; в  отпуска  казаки  уходили  самовольно,  и
составленные из калмыков рыскавшие по степям карательные отряды не в силах
были сдержать волну массового дезертирства. В  занятых  селах  Саратовской
губернии казаки держали себя завоевателями на  чужой  территории:  грабили
население, насиловали женщин, уничтожали хлебные запасы,  резали  скот.  В
армию шли пополнения из  зеленой  молодежи  и  стариков  пятидесятилетнего
возраста. В маршевых сотнях открыто говорили  о  нежелании  воевать,  а  в
частях,  которые  перебрасывались  на  воронежское   направление,   казаки
оказывали прямое неповиновение  офицерам.  По  слухам,  участились  случаи
убийства офицеров на передовых позициях.
   Неподалеку от Балашова уже в  сумерках  Григорий  остановился  в  одной
небольшой деревушке на ночевку. 4-я отдельная запасная  сотня  из  казаков
старших призывных возрастов и саперная рота Таганрогского полка  заняли  в
деревушке все жилые помещения. Григорию пришлось долго  искать  места  для
ночлега. Можно было бы переночевать в поле, как они обычно  делали,  но  к
ночи находил дождь, да и  Прохор  трясся  в  очередном  припадке  малярии:
требовалось провести ночь где-нибудь под кровлей. На  выезде  из  деревни,
около большого,  обсаженного  тополями  дома  стоял  испорченный  снарядом
бронеавтомобиль. Проезжая мимо, Григорий прочитал незакрашенную надпись на
его зеленой стенке: "Смерть белой сволочи!",  и  -  ниже:  "Свирепый".  Во
дворе у коновязи фыркали лошади, слышались людские голоса; за домом в саду
горел костер, над зелеными  вершинами  деревьев  стлался  дым;  освещенные
огнем около костра двигались фигуры казаков. Ветер  нес  от  костра  запах
горящей соломы и паленой свиной щетины.
   Григорий спешился, пошел в дом.
   - Кто тут хозяин? - спросил он, войдя в низкую, полную людьми комнату.
   - Я. А вам чего? - Невысокий мужик, прислонившийся  к  печи,  не  меняя
положения, оглянулся на Григория.
   - Разрешите у вас заночевать? Нас двое.
   - Нас тут и так, как семечек в арбузе, - недовольно буркнул лежавший на
лавке пожилой казак.
   - Я бы ничего, да больно густо у нас  народу,  -  как  бы  оправдываясь
заговорил хозяин.
   - Как-нибудь поместимся. Не под дождем же  нам  ночевать?  -  настаивал
Григорий. - У меня ординарец больной.
   Лежавший на  лавке  казак  крякнул,  спустил  ноги  и,  всмотревшись  в
Григория, уже другим тоном сказал:
   - Нас, ваше благородие, вместе с  хозяевами  четырнадцать  душ  в  двух
комнатушках, а третью занимает английский офицер с двумя своими денщиками,
да окромя ишо один наш офицер с ними.
   - Может, у них как устроитесь? - доброжелательно сказал второй казак  с
густой проседью в бороде, с погонами старшего урядника.
   - Нет, я уж лучше тут. Мне места немного надо, на полу ляжу, я  вас  не
потесню. - Григорий снял шинель, ладонью пригладил волосы, сел к столу.
   Прохор вышел к лошадям.
   В соседней комнате, вероятно, слышали разговор. Минут пять спустя вошел
маленький, щеголевато одетый поручик.
   - Вы ищете ночлега? - обратился он к Григорию и, мельком глянув на  его
погоны, с любезной улыбкой предложил: - Переходите к нам, в нашу половину,
сотник. Я и лейтенант английской армии господин Кэмпбелл просим  вас,  там
вам будет удобнее. Моя фамилия - Щеглов. Ваша? - Он пожал  руку  Григория,
спросил: - Вы с фронта? Ах, из отпуска! Пойдемте, пойдемте! Мы рады  будем
оказать вам гостеприимство. Вы,  вероятно,  голодны,  а  у  нас  есть  чем
угостить.
   У поручика на френче из превосходного  светло-зеленого  сукна  болтался
офицерский Георгий, пробор на небольшой голове  был  безукоризнен,  сапоги
тщательно начищены, от матово-смуглого лица, от всей  его  статной  фигуры
веяло чистотой и устойчивым  запахом  какого-то  цветочного  одеколона.  В
сенях он предупредительно пропустил вперед Григория, сказал:
   - Дверь налево. Осторожнее, здесь ящик, не стукнитесь.
   Навстречу Григорию поднялся  молодой  рослый  и  плотный  лейтенант,  с
пушистыми черными  усиками,  прикрывавшими  наискось  рассеченную  верхнюю
губу, и  близко  поставленными  серыми  глазами.  Поручик  представил  ему
Григория, что-то сказал по-английски. Лейтенант потряс руку гостя и, глядя
то на него, то на поручика, сказал несколько фраз, жестом пригласил сесть.
   Посреди  комнаты  стояли  в  ряд  четыре  походные  кровати,   в   углу
громоздились какие-то ящики, дорожные мешки, кожаные чемоданы. На  сундуке
лежали: ручной пулемет незнакомой  Григорию  системы,  чехол  от  бинокля,
патронные  цинки,  карабин  с  темной  ложей  и   новеньким,   непотертым,
тускло-сизым стволом.
   Лейтенант что-то говорил приятным глухим баском, дружелюбно  поглядывая
на Григория. Григорий не понимал чужой,  странно  звучавшей  для  его  уха
речи, но, догадываясь, что говорят о нем,  испытывал  состояние  некоторой
неловкости. Поручик рылся в одном из чемоданов,  улыбаясь,  слушал,  потом
сказал:
   - Мистер Кэмпбелл говорит, что  очень  уважает  казаков,  что,  по  его
мнению, они отличные кавалеристы и воины. Вы, вероятно,  хотите  есть?  Вы
пьете? Он говорит,  что  опасность  сближает...  Э,  черт,  всякую  ерунду
говорит! - Поручик извлек из  чемодана  несколько  консервных  банок,  две
бутылки коньяку и снова нагнулся над чемоданом, продолжая переводить: - По
его   словам,   его   очень   любезно   принимали   казачьи   офицеры    в
Усть-Медведицкой. Они выпили там огромную бочку донского  вина,  все  были
пьяны в лоск и превесело провели время с какими-то гимназистками.  Ну,  уж
это как водится! Он считает для себя приятной  обязанностью  отплатить  за
оказанное ему гостеприимство  не  меньшим  гостеприимством.  И  вы  должны
будете это перенести. Мне вас жаль... Вы пьете?
   - Спасибо. Пью, - сказал Григорий, украдкой рассматривая  свои  грязные
от поводьев и дорожной пыли руки.
   Поручик поставил на стол банки - ловко вскрывая их  ножом,  со  вздохом
сказал:
   - Знаете, сотник, он меня замучил, этот английский боров! Пьет с утра и
до поздней ночи. Хлещет ну бесподобно! Я сам, знаете ли, не прочь  выпить,
но в таких гомерических размерах не могу. А  этот,  -  поручик,  улыбаясь,
глянул на лейтенанта, неожиданно для Григория матерно выругался, - льет  и
натощак и всячески!
   Лейтенант улыбался, кивал головой, ломаным русским языком говорил:
   - Та, та!.. Хор'ошо... Нато вып'ит фаш здор'ов!
   Григорий засмеялся, встряхнул  волосами.  Эти  парни  ему  положительно
нравились, а бессмысленно улыбавшийся и уморительно  говоривший  по-русски
лейтенант был прямо великолепен.
   Вытирая стаканы, поручик говорил:
   - Две недели я с ним валандаюсь, это каково?  Он  работает  в  качестве
инструктора по вождению танков, приданных к нашему Второму корпусу, а меня
пристегнули к нему переводчиком. Я свободно говорю по-английски, это  меня
и погубило... У нас тоже пьют, но не так. А это - черт знает что! Увидите,
на что он способен! Ему одному в сутки надо не меньше четырех-пяти бутылок
коньяку. С промежутками выпивает все, а пьяным не  бывает,  и  даже  после
такой порции способен работать. Он меня  уморил.  Желудок  у  меня  что-то
начинает побаливать, настроение все эти дни ужасное,  и  весь  я  до  того
проспиртовался, что теперь даже около горящей лампы боюсь  сидеть...  Черт
знает что! - Говоря, он доверху наполнил коньяком два стакана, себе  налил
чуть-чуть.
   Лейтенант, указывая глазами на стакан, смеясь, что-то  начал  оживленно
говорить. Поручик, умоляюще положив руку на сердце, отвечал ему, сдержанно
улыбаясь, и лишь изредка и на миг в черных добрых  глазах  его  вспыхивали
злые огоньки. Григорий взял стакан, чокнулся с радушными хозяевами,  выпил
залпом.
   - О! - одобрительно сказал англичанин и, отхлебнув из  своего  стакана,
презрительно посмотрел на поручика.
   Большие смуглые рабочие руки лейтенанта лежали  на  столе,  на  тыльной
стороне ладоней в порах  темнело  машинное  масло,  пальцы  шелушились  от
частого соприкосновения с бензином и  пестрели  застарелыми  ссадинами,  а
лицо было холеное, упитанное, красное. Контраст между руками и  лицом  был
так велик, что Григорию казалось иногда, будто лейтенант сидит в маске.
   - Вы меня избавляете, - сказал поручик, наливая вровень  с  краями  два
стакана.
   - А он один, что же, не пьет?
   - В том-то и дело! С утра пьет один, а вечером  не  может.  Ну  что  ж,
давайте выпьем.
   - Крепкая  штука...  -  Григорий  отпил  немного  из  стакана,  но  под
удивленным взглядом лейтенанта вылил в рот остальное.
   - Он говорит, что вы молодчина. Ему нравится, как вы пьете.
   - Я поменялся бы с вами должностями, - улыбаясь, сказал Григорий.
   - Уверен, что после двух недель вы бы сбежали!
   - От такого добра?
   - Уж я-то, во всяком случае, от этого добра сбегу.
   - На фронте хуже.
   - Здесь тоже фронт. Там от пули или осколка можно окочуриться, и то  не
наверняка, а здесь  белая  горячка  мне  обеспечена.  Попробуйте  вот  эти
консервированные фрукты. Ветчины не хотите?
   - Спасибо, я ем.
   - Англичане - мастера на эти штуки. Они свою армию не так  кормят,  как
мы.
   - А мы разве кормим? У нас армия - на подножном корму.
   - К сожалению, это верно. Однако при таком методе  обслуживания  бойцов
далеко не уедешь, особенно если разрешить этим бойцам безнаказанно грабить
население...
   Григорий внимательно посмотрел на поручика, спросил:
   - А вы далеко собираетесь ехать?
   - Нам же по пути, о чем вы  спрашиваете?  -  Поручик  не  заметил,  как
лейтенант завладел бутылкой и налил ему полный стакан.
   - Теперь уж придется вам выпить, до донышка, - улыбнулся Григорий.
   - Начинается! - глянув на стакан, простонал поручик. Щеки  его  зацвели
сплошным тонким румянцем.
   Все трое молча чокнулись, выпили.
   - Дорога-то у нас одна, да едут все  по-разному...  -  снова  заговорил
Григорий, морщась и тщетно стараясь поймать вилкой скользивший по  тарелке
абрикос. - Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде...
   - Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать?
   Григорий чувствовал, что пьянеет, но хмель еще не осилил  его;  смеясь,
он ответил:
   - До конца у меня капиталу на билет не хватит... А вы?
   - Ну, у меня другое положение: если даже высадят, то пешком  по  шпалам
пойду до конца!
   - Тогда счастливого путя вам! Давайте выпьем!
   - Придется. Лиха беда начало...
   Лейтенант  чокался  с  Григорием  и  поручиком,  пил  молча,  почти  не
закусывал. Лицо его стало кирпично-красным, глаза посветлели, в  движениях
появилась рассчитанная медлительность. Еще не допили второй бутылки, а  он
уж тяжело поднялся, уверенно прошел  к  чемоданам,  достал  и  принес  три
бутылки  коньяку.  Ставя  их  на  стол,  улыбнулся  краешком  губ,  что-то
пробасил.
   - Мистер Кэмпбелл говорит, что надо продлить удовольствие. Черт бы  его
побрал, этого мистера! Вы как?
   - Что ж, можно продлить, - согласился Григорий.
   - Да, но каков размах! В этом английском теле - душа русского купца. Я,
кажется, уже готов...
   - По вас не видно, - слукавил Григорий.
   - Кой черт! Я слаб сейчас, как девица... Но еще  могу  соответствовать,
да-да, могу соответствовать, и даже вполне!
   Поручик  после  выпитого  стакана  заметно  осовел:  черные  глаза  его
замаслились и начали слегка косить, лицевые мускулы  ослабли,  губы  почти
перестали  повиноваться,  и  под  матовыми  скулами  ритмично  задергались
живчики. Выпитый коньяк подействовал на него оглушающе.  У  поручика  было
выражение, как у быка, которого перед зарезом ахнули по лбу десятифунтовым
молотом.
   - Вы ишо в полной форме.  Впились,  и  он  вам  нипочем,  -  подтвердил
Григорий. Он тоже заметно охмелел, но чувствовал,  что  может  выпить  еще
много.
   - Серьезно? -  Поручик  повеселел.  -  Нет,  нет,  я  несколько  раскис
вначале, а сейчас - пожалуйста, сколько угодно! Именно -  сколько  угодно!
Вы мне  нравитесь,  сотник.  В  вас  чувствуется,  я  бы  сказал,  сила  и
искренность. Это мне нравится. Давайте выпьем за  родину  этого  дурака  и
пьяницы. Он, правда, скотоподобен, но родина его хороша. "Правь, Британия,
морями!" Пьем? Только не по всей!  За  вашу  родину,  мистер  Кэмпбелл!  -
Поручик выпил,  отчаянно  зажмурившись,  закусил  ветчиной.  -  Какая  это
страна, сотник! Вы не можете представить, а я жил там... Ну, выпьем!
   - Какая бы ни была мать, а она родней чужой.
   - Не будем спорить, выпьем!
   - Выпьем.
   - Из  нашей  родины  надо  гниль  вытравлять  железом  и  огнем,  а  мы
бессильны. Оказалось так, что у нас вообще нет родины. Ну и  черт  с  ней!
Кэмпбелл не верит, что мы справимся с красными.
   - Не верит?
   - Да, не верит. Он плохого мнения о нашей армии и с похвалой отзывается
о красных.
   - Он участвовал в боях?
   - Еще бы! Его едва не сцапали красные. Проклятый коньяк!
   - Крепок! Он такой же, как спирт?
   - Немного слабее. Кэмпбелла выручила из беды кавалерия,  а  то  бы  его
взяли. Это - под хутором Жуковом. Красные тогда отбили у нас один  танк...
Вид у вас грустный. В чем дело?
   - У меня жена недавно померла.
   - Это ужасно! Остались дети?
   - Да.
   - За здоровье ваших детей! У меня их нет, а может быть, и есть, но если
и  есть,  то  они  где-нибудь,  наверное,  бегают  продавцами  газет...  У
Кэмпбелла в Англии - невеста. Он ей аккуратно, в неделю два раза, пишет. И
пишет, наверно, всякую ерунду. Я его почти ненавижу. Что?
   - Я ничего не говорю. А почему он красных уважает?
   - Кто сказал - "уважает"?
   - Вы сказали.
   - Не может быть! Он не уважает их, не может уважать, вы  ошибаетесь!  А
впрочем, я спрошу у него.
   Кэмпбелл внимательно выслушал бледного и пьяного поручика, что-то долго
говорил. Не дождавшись, Григорий спросил:
   - Чего он лопочет?
   - Он видел, как они в пешем строю, обутые  в  лапти,  шли  в  атаку  на
танки. Этого достаточно? Он говорит, что народ нельзя победить. Дурак!  Вы
ему не верьте.
   - Как не верить?
   - Вообще.
   - Ну, как?
   - Он пьян и болтает ерунду. Что значит - нельзя победить  народ?  Часть
его можно уничтожить, остальных привести в  исполнение...  Как  я  сказал?
Нет, не в исполнение, а в повиновение. Это мы  кончаем  какую?  -  Поручик
уронил голову на руки, опрокинул локтем банку с консервами и минут  десять
сидел, навалившись на стол грудью, часто дыша.
   За окнами стояла темная ночь. В ставни барабанил частый  дождь.  Где-то
далеко погромыхивало, и Григорий не мог понять - гром  это  или  орудийный
гул. Кэмпбелл, окутанный  синим  облаком  сигарного  дыма,  цедил  коньяк.
Григорий растолкал поручика, нетвердо стоя на ногах, сказал:
   - Слушай, спроси у него: почему это красные нас должны побить?
   - К черту! - буркнул поручик.
   - Нет, ты спроси.
   - К черту! Пошел к черту!
   - Спрашивай, тебе говорят!
   Поручик с минуту ошалело смотрел на Григория, потом,  заикаясь,  что-то
сказал  внимательно  выслушавшему  Кэмпбеллу  и  снова  уронил  голову  на
сложенные ковшом ладони. Кэмпбелл с пренебрежительной улыбкой посмотрел на
поручика, тронул Григория за рукав, молча  начал  объяснять:  подвинул  на
середину стола абрикосовую косточку, рядом  с  ней,  как  бы  сопоставляя,
ребром поставил свою большую ладонь и,  щелкнув  языком,  прикрыл  ладонью
косточку.
   - Тоже выдумал! Это я и без т