есток был взгляд.
   - Чего это у тебя в графине?
   - Спирток. С Кавказа привез племянник.
   - Ну, давай, кум, помянем  Каледина,  покойного  атамана.  Царство  ему
небесное!
   Выпили. Дочь  хозяина,  высокая  веснушчатая  девка,  подала  закусить.
Пантелей Прокофьевич сначала поглядывал на кобылу, понуро  стоявшую  возле
хозяйских саней, но кум его уверил:
   - Не беспокойся об лошади. Велю напоить и корму дать.
   И Пантелей Прокофьевич за горячим разговором и за графином вскоре забыл
и про лошадь, и про все на свете.  Он  несвязно  рассказывал  о  Григории,
спорил о чем-то с захмелевшим кумом, спорил  и  после  не  помнил  о  чем.
Встрепенулся уже вечером. Не глядя на упрашивания остаться ночевать, решил
ехать. Кобылу запряг ему хозяйский сын, сесть в сани помог кум. Он надумал
проводить гостя; рядом легли  они  в  розвальнях,  обнялись.  Сани  у  них
зацепились в воротах, потом цеплялись за каждый угол, пока не  выехали  на
луг. Тут кум заплакал и добровольно  упал  с  саней.  Долго  стоял  раком,
ругался, не в состоянии подняться на  ноги.  Пантелей  Прокофьевич  погнал
кобылу рысью, не видел,  как  провожающий  его  кум  ползет  по  снегу  на
четвереньках, тычась носом в снег, счастливо хохочет и просит хрипком:
   - Не щекоти!.. Не щекоти, по-жа-лу-ста!
   Несколько раз огретая кнутом, кобыла Пантелея Прокофьевича шла  шибкой,
но неуверенной, слепой  рысью.  Вскоре  хозяин  ее,  одолеваемый  хмельной
дремотой, привалился  к  стенке  саней  головой,  замолк.  Вожжи  случайно
оказались под ним, и кобыла, не управляемая и беспомощная, сошла на  тихий
шаг. На первом же свилке она сбилась на дорогу к хутору  Малый  Громченок,
пошла по ней. Через  несколько  минут  потеряла  и  эту  дорогу.  Шла  уже
целиной, бездорожьем, стряла в глубоком у леса снегу; храпя, спускалась  в
ложбинки. Сани зацепились за  куст  -  и  она  стала.  Толчок  на  секунду
пробудил старика. Пантелей Прокофьевич приподнял голову, крикнул сипло:
   - Но, дьявол!.. - и улегся снова.
   Кобыла благополучно миновала лес, удачно спустилась на Дон и по  ветру,
доносившему  с  востока  запах  кизячного  дыма,  направилась   к   хутору
Семеновскому.
   В полуверсте от хутора, с  левой  стороны  Дона,  есть  прорва,  в  нее
веснами на сбыве устремляется полая вода. Около прорвы из супесного берега
бьют ключи - лед там не смерзается  всю  зиму,  теплится  зеленым  широким
полудужьем полынья, и дорога по Дону опасливо обегает  ее,  делает  крутой
скачок в сторону.  Весною,  когда  через  прорву  могучим  потоком  уходит
обратно в Дон сбывающая вода, в этом месте крутит коловерть,  ревет  вода,
сплетая разнобоистые струи, вымывая  дно;  и  все  лето  на  многосаженной
глубине  держатся  сазаны,  прибиваясь  к  близкому   от   прорвы   дряму,
наваленному с берега.
   К полынье, к левому ее краю, и  направляла  мелеховская  кобыла  слепой
свой  шаг.  Оставалось  саженей  двадцать,  когда   Пантелей   Прокофьевич
заворочался, чуть приоткрыл глаз. С  черного  неба  глядели  желто-зеленые
невызревшие  черешни  звезд.  "Ночь..."  -  туманно   сообразил   Пантелей
Прокофьевич, ожесточенно дернул вожжи:
   - Но, но-о!.. Вот я тебя, хреновина старая!
   Кобыла затрусила рысью. Запах недалекой воды ударил ей  в  ноздри.  Она
торчмя поставила уши, чуть покосила в сторону хозяина слепым недоумевающим
глазом. До слуха ее вдруг доплыл плеск смыкающейся волны. Дико  всхрапнув,
крутнулась в сторону, попятилась. Под ногами ее мягко  хрупнул  источенный
из-под испода лед, отвалился оснеженной краюхой. Кобыла захрапела смертным
напуганным храпом. Изо всей силы она упиралась задними ногами, но передние
уже проваливались - были  в  воде,  под  переступавшими  задними  ломалось
крошево льда. Ухнув, лед с плеском раздался. Полынья глотнула кобылицу,  и
она судорожно дернула задней ногой, стукнула по оглобле.  В  этот  же  миг
Пантелей Прокофьевич, услышавший  неладное,  прыгнул  с  саней,  откатился
назад. Он видел, как сани, увлекаемые тяжестью  кобылы,  поднялись  дыбом,
обнажив  блеснувшие  при  звездном   свете   полозья,   -   скользнули   в
черно-зеленую  глубину,  и  вода,  перемешанная  с  кусками  льда,   мягко
зашипела, чуть не  доплеснулась  до  него  волной.  Задом,  с  невероятной
быстротой отполз Пантелей Прокофьевич и только  тогда  твердо  вскочил  на
ноги, ревнул:
   - Ка-ра-у-у-ул, люди добрые!.. У-то-па-а-а-ем!..
   Хмель у него - словно клином вышибло.  Он  подбежал  к  полынье.  Остро
блестел свежеотломленный лед. Ветер и стремя гоняли  по  широкому  черному
кругу полыньи куски льда, волны трясли зелеными вихрами, шелестели. Тишина
кругом стояла мертвая. В дальнем хуторе желтили темноту огни.  Исступленно
горели и дрожали на плюшевом небе зернистые, как свежеперевеянные, звезды.
Ветерок пушил поземкой, она сипела, мучнистой пылью летела в черное  хайло
полыньи. А полынья чуть дымилась паром и так же радушно и жутко чернела.
   Пантелей Прокофьевич понял, что кричать теперь глупо и  бесполезно.  Он
огляделся, сообразил, куда попал пьяным невзначаем, и затрясся  от  злости
на самого себя, на случившееся. В руках его остался кнут, с ним  он  успел
соскочить. Матерясь, он долго хлестал себя через спину, но было не  больно
- защищала дубленая шуба, а раздеваться ради этого казалось  бессмысленно.
Выдернул из бороды щепоть волос и, перечислив  в  уме  пропавшие  покупки,
стоимость кобылы, саней и хомутов, яростно выругался, еще ближе подошел  к
полынье.
   - Черт слепая!.. - дрожливым, стенящим голосом сказал он,  обращаясь  к
утонувшей кобыле. - Курва! Сама утопла и меня было-к утопила! Куда ж  тебя
занесла нечистая сила?!  Черти  тебя  там  будут  запрягать  и  ездить,  а
погонять им нечем!.. Нате ж вам и кнут!.. - Он отчаянно размахнулся, кинул
на середку полыньи вишневое кнутовище.
   Оно, блюкнув, торчмя воткнулось в воду, ушло вглубь.



        XV

   После того как калединцы потрепали революционные казачьи части, Донской
ревком, вынужденный перебраться в Миллерово, отправил на имя  руководителя
боевыми операциями против Каледина и  контрреволюционной  Украинской  рады
декларацию следующего содержания:

   Харьков. 19 января 1918 года. Из Луганска, N 449, 18 ч. 20 м. - Донской
казачий Военно-революционный  комитет  просит  вас  передать  в  Петроград
Совету Народных Комиссаров следующую резолюцию Донской области.
   Казачий  Военно-революционный  комитет   на   основании   постановления
фронтового съезда в станице Каменской постановил:
   1. Признать центральную  государственную  власть  Российской  Советской
Республики, Центральный Исполнительный Комитет  съезда  Советов  казачьих,
крестьянских,  солдатских  и  рабочих  депутатов  и  выделенный  им  Совет
Народных Комиссаров.
   2. Создать краевую власть Донской области из съезда  Советов  казачьих,
крестьянских и рабочих депутатов.
   Примечание:  Земельный  вопрос  Донской  области  разрешается  тем   же
областным съездом.

   После получения этой декларации на  помощь  войскам  ревкома  двинулись
красногвардейские отряды, при помощи которых и был разгромлен  карательный
отряд Чернецова и  восстановлено  положение.  Инициатива  перешла  в  руки
ревкома. После взятия Зверева, Лихой красногвардейские  отряды  Саблина  и
Петрова, подкрепленные казачьими частями ревкома, развивают наступление  и
теснят противника к Новочеркасску.
   На правом фланге, в направлении Таганрога, Сиверс [Сиверс Р.Ф. - бывший
прапорщик, большевик; в 1917 г.  был  редактором  большевистской  "Окопной
правды"; один из руководителей вооруженной  борьбы  с  белогвардейщиной  и
интервенцией на Украине и Дону; умер от тяжелого ранения  в  декабре  1918
г.],  понесший  под  Неклиновкой  поражение  от  добровольческого   отряда
полковника Кутепова, оказался в Амвросиевке, потеряв одно орудие, двадцать
четыре пулемета и броневик. Но в Таганроге,  в  день  поражения  и  отхода
Сиверса, полыхнуло восстание  на  Балтийском  заводе.  Рабочие  выбили  из
города юнкеров. Сиверс оправился, перешел в наступление, -  развивая  его,
оттеснил добровольцев до Таганрога.
   Успех явно клонился на сторону советских войск. С трех сторон  замыкали
они Добровольческую армию и остатки калединских  "лоскутных"  отрядов.  28
января  Корнилов  прислал  Каледину  телеграмму,  извещавшую  о  том,  что
Добровольческая армия покидает Ростов и уходит на Кубань.
   29-го, в девять часов утра, в атаманском дворце было созвано экстренное
совещание членов донского правительства. Каледин пришел из своей  квартиры
позже всех. Он тяжело присел к столу, подвинул к себе бумаги. Верхушки щек
его пожелтели от бессонницы, под выцветшими угрюмыми глазами лежали  синие
тени; словно тлен тронул и изжелтил его похудевшее лицо. Медленно прочитал
он телеграмму Корнилова, сводки от командиров  частей,  противостоящих  на
севере от Новочеркасска натиску красногвардейцев.  Тщательно  утюжа  кипку
телеграмм широкой белой ладонью, не  поднимая  опухших,  затененных  синью
век, глухо сказал:
   - Добровольческая армия уходит.  Для  защиты  области  и  Новочеркасска
осталось сто сорок семь штыков...
   Живчик подергал у него веко левого  глаза,  судорога  наплыла  от  угла
сжатых губ; повысив голос, он продолжал:
   - Положение наше безнадежно. Население не только нас  не  поддерживает,
но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я
не хочу  лишних  жертв,  лишнего  кровопролития.  Предлагаю  сложить  свои
полномочия и передать власть в другие  руки.  Свои  полномочия  войскового
атамана я с себя слагаю.
   Митрофан Богаевский, глядевший в широкий пролет окна, поправил  пенсне,
не поворачивая головы, сказал:
   - Я тоже слагаю с себя свои полномочия.
   - Правительство в целом, разумеется, тоже  слагает  полномочия.  Встает
вопрос - кому же мы передадим власть?
   - Городской думе, - сухо ответил Каледин.
   - Надо это оформить, - нерешительно заметил член правительства Карев.
   Минуту тяжело и неловко молчали.  Матовый  свет  январского  пасмурного
утра томился за  вспотевшими  окнами.  Город,  завуалированный  туманом  и
инеем, дремно молчал. Слух не прощупывал обычного пульса жизни.  Орудийный
гул (отголоски боев, шедших где-то под станцией Сулин)  мертвил  движение,
висел над городом глухой невысказанной угрозой.
   За окнами сухо и четко кричали перелетавшие вороны. Они  кружились  над
белой колокольней, как над падалью. На Соборной площади лиловый  и  свежий
лежал  снег.  По  нему  редкий  проходил  пешеход  да  изредка   проезжали
извозчичьи сани, оставляя за собой темные нити проследка.
   Изломав стылую тишину, Богаевский предложил составить  акт  о  передаче
власти городской думе.
   - Надо бы совместно с ними собраться для передачи.
   - В какое время удобней всего?
   - Позднее, часа в четыре.
   Члены правительства, словно  обрадовавшись,  что  склепанная  молчанием
тишина распалась, начали обсуждать вопрос о  передаче  власти,  о  времени
собрания. Каледин молчал, тихо и размеренно постукивал по столу  выпуклыми
ногтями. Под обвисшими бровями тускло, слюдяным блеском, туманились глаза.
Безмерная усталь, отвращение, надрыв делали  взгляд  его  отталкивающим  и
тяжелым.
   Один из членов правительства, возражая кому-то, говорил нудно и  долго,
Каледин прервал его с тихим озлоблением:
   - Господа, короче говорите! Время не  ждет.  Ведь  от  болтовни  Россия
погибла. Объявляю перерыв на полчаса. Обсудите и...  потом  поскорее  надо
кончить это.
   Он ушел в свою квартиру. Члены правительства, разбившись на кучки, тихо
разговаривали. Кто-то сказал о том, что Каледин плохо выглядит. Богаевский
стоял у окна, до слуха его дошла фраза, произнесенная полушепотом:
   -  Для  такого  человека,  как  Алексей  Максимович,   самоубийство   -
единственный приемлемый выход.
   Богаевский вздрогнул, быстрыми шагами направился в  квартиру  Каледина.
Вскоре он вернулся в сопровождении атамана.
   Решено было собраться в четыре часа совместно  с  городской  думой  для
передачи ей власти и акта. Каледин  встал,  за  ним  поднялись  остальные.
Прощаясь с одним из матерых членов правительства, Каледин  следил  глазами
за Яновым, о чем-то шептавшимся с Каревым.
   - В чем дело? - спросил он.
   Янов подошел немного смущенный:
   - Члены правительства - неказачья часть - просят о выдаче им  денег  на
проезд.
   Каледин сморщился, кинул жестко:
   - Денег у меня нет... Надоело!
   Стали расходиться. Богаевский, слышавший этот разговор, отозвал Янова в
сторону:
   - Пойдемте ко мне. Скажите Светозарову, чтобы он подождал в вестибюле.
   Они вышли следом за быстро шагавшим ссутулившимся Калединым. У  себя  в
комнате Богаевский вручил Янову пачку денег.
   - Здесь четырнадцать тысяч. Передайте тем.
   Светозаров, ожидавший Янова в вестибюле, принял деньги, поблагодарил и,
распрощавшись, направился к выходу. Янов, принимая из рук швейцара шинель,
услыша шум на лестнице, оглянулся. По лестнице прыжками спускался адъютант
Каледина - Молдавский.
   - Доктора! Скорее!!
   Швырнув шинель, Янов кинулся к нему.  Дежурный  адъютант  и  ординарцы,
толпившиеся в вестибюле, окружили сбежавшего вниз Молдавского.
   - В чем дело?! - крикнул, бледнея, Янов.
   - Алексей Максимович застрелился! - Молдавский зарыдал, грудью упал  на
перила лестницы.
   Выбежал Богаевский; губы его дрожали, как от  страшного  холода,  -  он
заикался.
   - Что? Что?
   По лестнице, толпой, опережая друг друга,  бросились  наверх.  Гулко  и
дроботно звучали шаги бежавших. Богаевский, хлебая раскрытым ртом  воздух,
хрипло дышал. Он первый с громом откинул дверь, через переднюю пробежав  в
кабинет. Дверь из кабинета в маленькую  комнату  была  широко  распахнута.
Оттуда полз и курился прогорклый сизый дымок, запах сожженного пороха.
   -  Ох!  ох!  А-а-а-ха-ха!..  Але-о-оша!..  Родно-о-оой...  -   слышался
неузнаваемо-страшный, раздавленный голос жены Каледина.
   Богаевский, как при удушье, разрывая  на  себе  ворот  сорочки,  вбежал
туда. У окна, вцепившись в тусклую золоченую ручку, горбатился  Карев.  На
спине его под сюртуком  судорожно  сходились  и  расходились  лопатки,  он
крупно, редко дрожал. Глухое, воюще-звериное  рыдание  взрослого  чуть  не
выбило из-под ног Богаевского почву.
   На походной офицерской койке, сложив на груди руки, вытянувшись,  лежал
на спине Каледин. Голова его была слегка повернута набок, к  стене;  белая
наволочка подушки оттеняла синеватый влажный лоб и прижатую  к  ней  щеку.
Глаза сонно полузакрыты, углы сурового рта страдальчески искривлены. У ног
его билась упавшая на колени жена. Вязкий одичавший голос  ее  был  режуще
остр. На койке лежал кольт. Мимо него извилисто стекала по сорочке  тонкая
и веселая чернорудая струйка.
   Возле койки на спинке стула  аккуратно  повешен  френч,  на  столике  -
часы-браслет.
   Криво качнувшись, Богаевский упал на колени, ухом  припал  к  теплой  и
мягкой груди. Пахло крепким, как уксус, мужским потом. Сердце Каледина  не
билось. Богаевский - вся жизнь его в этот момент ушла в слух, - несказанно
жадно прислушивался, но слышал только четкое тиканье лежавших  на  столике
ручных часов, хриплый, захлебывающийся голос жены мертвого уже атамана  да
через окно - обрекающее, надсадное и звучное карканье ворон.



        XVI

   Черные глаза Анны, блещущие  слезами  и  улыбкой,  увидел  Бунчук,  как
только в первый раз открыл глаза.
   Три недели был он в бредовом беспамятстве. Три  недели  странствовал  в
ином, неосязаемом и фантастическом мире. Сознание вернулось к нему вечером
двадцать  четвертого  декабря.  Он  долго  смотрел   на   Анну   серьезным
затуманенным взглядом, пытался восстановить в памяти все, что было связано
с ней; это удалось ему лишь  отчасти  -  память  была  туга,  неподатлива,
многое пока еще хоронила где-то в глубине.
   - Дай мне пить... - по-прежнему издалека донесся до  слуха  собственный
его голос, и от этого стало весело; Бунчук улыбнулся.
   Анна стремительно пошла к нему; она вся  светилась  скупой,  сдержанной
улыбкой.
   - Пей из моей руки. - Она отстранила  вяло  тянувшуюся  к  кружке  руку
Бунчука.
   Дрожа от усилий поднять голову, напился и устало отвалился на  подушку.
Долго смотрел в сторону, хотел  что-то  сказать,  но  слабость  осилила  -
задремал.
   И  опять,  как  и  в  первый  раз,  проснувшись,  увидел  прежде  всего
устремленные на него встревоженные глаза Анны, потом шафранный свет лампы,
белый круг от нее на дощатом некрашеном потолке.
   - Аня, поди ко мне.
   Она подошла, взяла его за руку. Он ответил слабым пожатием.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Язык чужой, голова чужая, ноги тоже, а самому  будто  двести  лет,  -
тщательно выговаривал он каждое слово. Помолчав, спросил: - Тиф у меня?
   - Тиф.
   Повел глазами по комнате, невнятно сказал:
   - Где это?
   Она поняла вопрос, улыбнулась:
   - В Царицыне мы.
   - А ты... как же?
   - Я одна осталась с  тобой.  -  И,  словно  оправдываясь  или  стараясь
отвести какую-то невысказанную им мысль, заспешила:  -  Тебя  нельзя  было
бросить у посторонних. Меня просил Абрамсон  и  товарищи  из  бюро,  чтобы
берегла тебя... Вот видишь, пришлось неожиданно ходить за тобой.
   Он поблагодарил взглядом, слабым движением руки.
   - Крутогоров?
   - Уехал через Воронеж в Луганск.
   - Геворкяна?
   - Тот... видишь ли... он умер от тифа.
   - О!..
   Помолчали, словно чтя память покойного.
   - Я боялась за тебя. Ты ведь был очень плох, - тихо сказала она.
   - А Беговой?
   - Всех потеряла из виду. Некоторые уехали в  Каменскую.  Но,  послушай,
тебе не вредно говорить? И потом, не хочешь ли молока?
   Бунчук отрицательно качнул головой; с трудом владея  языком,  продолжал
расспрашивать:
   - Абрамсон?
   - Уехал в Воронеж неделю назад.
   Он неловко ворохнулся - закружилась голова,  больно  хлынула  к  глазам
кровь. Почувствовав на лбу прохладную ладонь, открыл глаза. Его мучил один
вопрос: он был без сознания - кто же выполнял за ним грязный уход? Неужели
она? Румянец чуть окрасил его щеки; спросил:
   - Ты одна ухаживала за мной?
   - Да, одна.
   Он отвернулся к стене, прошептал:
   - Стыдно им... Мерзавцы! Бросили на твое попечение...
   Осложнение после тифа сказывалось на слухе: Бунчук плохо слышал.  Врач,
присланный Царицынским комитетом партии, сказал Анне, что к лечению  можно
будет приступить только после того, как  больной  окончательно  оправится.
Бунчук выздоравливал медленно. Аппетит был  у  него  чудовищный,  но  Анна
строго придерживалась диеты. На этой почве происходили у них столкновения.
   - Дай мне еще молока, - просил Бунчук.
   - Больше нельзя.
   - Я прошу - дай! Что ты меня, голодом хочешь уморить?
   - Илья, ты же знаешь, что больше меры я не могу дать тебе еды.
   Он обиженно замолкал,  отворачивался  к  стенке,  вздыхал,  подолгу  не
разговаривал. Страдая от жалости к нему, она выдерживала характер.  Спустя
некоторое  время  он,  нахмуренный,  и  от   этого   еще   более   жалкий,
поворачивался, просил умоляюще:
   - Нельзя ли соленой капусты? Ну,  пожалуйста,  Аня,  родная!..  Ты  мне
уважь... Вредно?.. Докторские басни!
   Натыкаясь на решительный отказ, он иногда обижал ее резким словом:
   - Ты не имеешь права так издеваться надо мной! Я сам позову  хозяйку  и
спрошу у нее! Ты бессердечная и отвратительная женщина!.. Право, я начинаю
тебя ненавидеть.
   - Это лучшая расплата за то, что я перенесла, будучи твоей  нянькой,  -
не выдерживала и Анна.
   - Я тебя не просил оставаться  возле  меня!  Бесчестно  попрекать  меня
этим. Ты пользуешься своим преимуществом. Ну, да  ладно...  Не  давай  мне
ничего! Пусть я издохну... Велика жалость!
   У нее дрожали губы, но она сдерживалась,  замолкала;  потворствуя  ему,
терпеливо сносила все.
   Раз только после одной, особенно резкой перебранки, когда она  отказала
ему в лишней порции пирожков, Бунчук отвернулся, и  она,  со  сжавшимся  в
ком