оманду и махнул палашом. Поскакали мы, а янычиры
построились  вот  так-то,  -  он  чертит  на  скатерти  пальцем   неровный
четырехугольник, - в нас палят. Два раза мы  на  них  ходили  -  собьют  и
собьют. Откель ни  возьмись,  с  флангу  из  лесочка  ихняя  конница.  Наш
командир сотни дает команду. Завернули мы правым крылом, перестроились - и
на них. Вдарили. Стоптали. Какая конница супротив казаков устоит? То-то  и
оно. Поскакали они к лесу, воют... Вижу  я,  скачет  попереди  меня  ихний
офицер, на караковом коне. Молодецкий  такой  офицер,  черные  усы  книзу,
оглядывается все на меня и пистолет из  чехла  вынает.  А  чехло  к  седлу
приторочено... Стрельнул и не попал. Тут придавил  я  коня,  догоняю  его.
Хотел срубить, а посля раздумал. Человек ить... Правой рукой обхватил  его
поперек, так он, извольте  видеть,  так  из  седла  и  вылетел.  Руку  мне
искусал, а все ж таки взял я его...
   Дед Гришака,  торжествуя,  глянул  на  соседа:  тот,  уронив  на  грудь
огромную угловатую голову, уснул под шум, уютно всхрапывая.




         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 


        I

   Сергей Платонович Мохов издалека ведет свою родословную.
   В годы царствования Петра I шла однажды в Азов по Дону государева баржа
с сухарями и огнестрельным зельем. Казаки "воровского"  городка  Чигонаки,
угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра,  ночью  напали
на эту баржу, стражу сонную перерезали, сухари и зелье разграбили, а баржу
затопили.
   По цареву приказу из Воронежа пришли войска,  "воровской"  тот  городок
Чигонаки сожгли, казаков, причастных  к  разбойному  на  баржу  нападению,
нещадно в бою разбили, а взятого в  плен  есаула  Якирку  и  с  ним  сорок
казаков  перевешали  на  плавучих  виселицах,  и  для  устрашения  низовых
волновавшихся станиц были пущены качели те вниз по Дону.
   Лет десять спустя на том месте, где раньше дымились  курени  Чигонацкой
станицы, поселились пришлые казаки и те, что уцелели  от  разгрома.  Вновь
выросла и опоясалась боевыми валами станица. С той-то поры и пришел в  нее
из Воронежского указа царев досмотрщик  и  глаз  -  мужик  Мохов  Никишка.
Торговал он  с  рук  разной,  необходимой  в  казачьем  обиходе  рухлядью:
черенками для ножей, табаком, кремнями; скупал и продавал краденое  и  два
раза в год ездил в Воронеж, будто за товаром, а на самом деле доносил, что
в станице пока-де спокойно и казаки нового злодейства не умышляют.
   От этого-то Мохова Никишки и повелся  купеческий  род  Моховых.  Крепко
поосели они на казачьей земле. Пообсеменились  и  вросли  в  станицу,  как
бурьян-копытник: рви - не  вырвешь;  свято  блюли  полуистлевшую  грамоту,
какой жаловал прадеда воронежский воевода, посылая в  бунтовскую  станицу.
Может, сохранилась бы она и до наших времен, да в большом пожаре, еще  при
деде  Сергея  Платоновича,  сгорела   вместе   с   деревянной   шкатулкой,
хранившейся на божнице. Дед разорился, промотал  все  состояние,  играя  в
карты; снова поднялся  было  на  ноги,  но  пожар  слизал  все,  и  Сергею
Платоновичу пришлось начинать сызнова. Похоронив параличного отца,  он  со
щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам  щетину  и  пух.  Лет
пять бедствовал, жулил и прижимал  казаков  окрестных  хуторов  на  каждой
копейке, а потом как-то сразу вырос из Сережки-шибая в Сергея Платоновича,
открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке полусумасшедшего
попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин. Вовремя
начал Сергей Платонович мануфактурное дело. Из  левобережных  станиц,  где
бесплодна и жестка песчаная с каменным суглинком земля, на правую  сторону
Дона по распоряжению войскового правительства  стали  переселяться  казаки
целыми хуторами.  Выросла  и  обросла  постройками  молодая  Краснокутская
станица; на рубеже с бывшими помещичьими землями, по рекам Чиру, Черной  и
Фроловке, над степными балками и логами, гранича с украинскими  слободами,
повылупились новые хутора. За товаром ездили верст за пятьдесят и  больше,
а тут вот она - лавка со свежими сосновыми полками, туго набитыми  пахучим
красным  товаром.  Широко,  как  трехрядную  гармонь,   развернул   Сергей
Платонович дело, помимо красного товара торговал всем, что надо в сельском
немудром  хозяйстве:  кожевенный  товар,  соль,  керосин,  галантерея.   В
последнее время даже сельскохозяйственными машинами снабжал. С  Аксайского
завода косилки, сеялки, рядовки, плуги, веялки, сортировки чинным порядком
стояли возле зеленостворчатой, прохладной в летнюю  пору  лавки.  В  чужом
гаманце трудно деньгу считать, но, видно, немалую прибыль давала  торговля
смекалистому Сергею Платоновичу. Через три года открыл он хлебную  ссыпку,
а на другой год после смерти  первой  жены  взялся  за  постройку  паровой
мельницы.
   В смуглый кулачок, покрытый редким, глянцевито-черным  волосом,  крепко
зажал он хутор Татарский и окрестные хутора. Что ни двор -  то  вексель  у
Сергея Платоновича:  зелененькая  с  оранжевым  позументом  бумажка  -  за
косилку, за набранную дочери справу (подошло время девку замуж отдавать, а
на Парамоновской ссыпке прижимают с ценой  на  пшеницу.  -  "Дай  в  долг,
Платонович!"), мало ли за что еще... На мельнице девять человек рабочих; в
магазине семеро да дворовой челяди четверо - вот  их  двадцать  ртов,  что
жуют по купеческой милости. От первой жены у  него  осталось  двое  детей:
девочка Лиза и  мальчик  -  на  два  года  моложе  ее,  вялый,  золотушный
Владимир. Вторая  жена  -  сухая,  узконосая  Анна  Ивановна  -  оказалась
бездетной. Вся запоздалая,  невылитая  материнская  любовь  и  скопившаяся
желчь (вышла она за Сергея Платоновича на закате тридцать четвертого года)
вылились  на  оставшихся  детишек.  Нервный  характер  мачехи   влиял   не
по-хорошему на воспитание детей, а отец уделял им внимания не больше,  чем
конюху Никите или кухарке. Дела и поездки съедали весь досуг: то в Москву,
то в Нижний, то в Урюпинскую, то по станичным ярмаркам. Без догляда  росли
дети. Нечуткая Анна Ивановна не пыталась проникать в тайники детских  душ,
не до этого было за большим хозяйством, - оттого и выросли брат с  сестрой
чуждые друг другу, разные по характерам, непохожие на родных. Владимир рос
замкнутым, вялым, с исподлобным взглядом и недетской  серьезностью.  Лиза,
вращавшаяся в обществе горничной и кухарки, распутной, виды видавшей бабы,
рано  глянула  на  изнанку  жизни.  Женщины  будили   в   ней   нездоровое
любопытство, и она -  тогда  еще  угловатый  и  застенчивый  подросток,  -
предоставленная самой себе, росла, как в лесу куст дикой волчьей ягоды.
   Стекали неторопливые годы.
   Старое, как водится, старилось; молодое росло зеленями.
   И вот как-то за вечерним чаем несказанно  удивился  Сергей  Платонович,
глянув на дочь (Елизавета, к  тому  времени  окончившая  гимназию,  успела
выровняться в видную, недурную девушку); глянул, и блюдце с янтарным  чаем
запрыгало в руках: "На мать-покойницу похожа. Господи, вот сходство!"
   - Лизка, а ну, повернись!  -  Проглядел,  что  дочь  с  самого  детства
разительно напоминала мать.
   ...Владимир Мохов, гимназист пятого  класса,  узкий,  болезненно-желтый
паренек, шел по мельничному двору.  Они  с  сестрой  недавно  приехали  на
летние каникулы, и Владимир, как всегда,  с  приездом  пошел  на  мельницу
посмотреть, потолкаться в толпе осыпанных мучной  пылью  людей,  послушать
равномерный гул вальцов, шестерен, шелест скользящих  ремней.  Ему  льстил
почтительный шепот завозчиков-казаков:
   - Хозяйский наследник...
   Осторожно обходя кучи бычачьего помета и подводы, рассыпанные по двору,
Владимир дошел до калитки и вспомнил, что не  был  в  машинном  отделении.
Вернулся.
   Возле красной нефтяной  цистерны,  стоявшей  около  входа  в  машинное,
вальцовщик Тимофей, весовщик, по прозвищу Валет, и  помощник  вальцовщика,
молодой белозубый парень Давыдка, засучив по колено штаны, месили  большой
круг глины.
   - А-а-а, - хозяин!.. - с насмешливым приветом обратился к нему Валет.
   - Здравствуйте.
   - Здравствуй, Владимир Сергеевич!
   - Что это вы?..
   - А вот глину месим, - с трудом выпрастывая ноги  из  вязкой,  пахнущей
навозом гущи, злобно усмехнулся Давыдка. - Папаша твой жалеет  целковый  -
баб нанять, на нас ездит. Жила у тебя отец!  -  добавил  он,  с  чавканьем
переставляя ноги.
   Владимир покраснел. Он чувствовал к вечно улыбающемуся Давыдке,  к  его
пренебрежительному тону, даже к белым зубам непреодолимую неприязнь.
   - Как жила?
   - Так. Скупой страшно. Из-под себя ест,  -  просто  пояснил  Давыдка  и
улыбнулся.
   Валет и Тимофей одобрительно посмеивались. Владимир  почувствовал  укол
обиды. Он холодно оглядел Давыдку.
   - Ты, что же... значит, недоволен?
   - Залезь-ка, помеси, а тогда узнаешь. Какой  же  дурак  будет  доволен?
Папашку твоего сюда бы заправить, живот-то стрясло бы!
   Раскачиваясь, Давыдка тяжело ходил по  кругу,  высоко  задирал  ноги  и
теперь   уже   беззлобно   и   весело   улыбался.   Предвкушая    приятное
удовлетворение, Владимир тасовал мысли. Нужный ответ нашелся.
   - Хорошо, - с  расстановкой  сказал  он,  -  я  передам  папе,  что  ты
недоволен службой.
   Он  искоса  взглянул  на  лицо  Давыдки   и   поразился   произведенным
впечатлением: губы Давыдки жалко  и  принужденно  улыбались,  лица  других
нахмурились. С минуту все  трое  молча  месили  крутевшую  глину.  Давыдка
наконец оторвал от своих грязных ног глаза и заискивающе-злобно сказал:
   - Я ить пошутил, Володя... Ну, шутейно сказал...
   - Я передам папе, что ты говорил.
   Чувствуя на глазах слезы обиды и за себя, и за  отца,  и  за  Давыдкину
жалкую улыбку, Владимир прошел мимо цистерны.
   - Володя! Владимир Сергеевич!.. - испуганно крикнул Давыдка и вылез  из
глины, опуская штаны прямо на измазанные по колено ноги.
   Владимир остановился. Давыдка подбежал к нему, тяжело дыша:
   - Не  говорите  папаше.  Нарочно  сказано  было...  Уж  простите  меня,
дурака... Ей-богу, без умысла!.. Нарочно...
   - Ладно. Не скажу!.. - морщась, выкрикнул Владимир и пошел к калитке.
   Жалость к Давыдке взяла верх. С чувством облегчения  он  зашагал  около
белого частокола. Из  кузни,  примостившейся  в  углу  мельничного  двора,
слышался игривый перестук молотка: раз по железу - глухой  и  мягкий,  два
раза - с подскоком - по звенящей наковальне.
   - На что трогал? - донесся до слуха уходившего  Владимира  приглушенный
бас Валета. - Не тронь, оно вонять не будет.
   "Ишь сволочь, - озлобясь, подумал Владимир, - выражается... Сказать или
не сказать?"
   Оглянувшись, увидел прежнюю белозубую Давыдкину улыбку и твердо  решил:
"Скажу!"
   На площади возле магазина стояла привязанная к  столбу,  запряженная  в
арбу лошадь. С крыши пожарного сарая ребятишки  гоняли  серую  свиристящую
тучу воробьев. С террасы гремел звучный баритон студента Боярышкина и  еще
чей-то голос - надтреснутый, сиповатый.
   Владимир  взошел  на  крыльцо,  над  ним  заколыхалась  листва   дикого
винограда, буйно заплетавшая крыльцо и террасу, висевшая с голубой  резьбы
карниза зелеными пенистыми шапками.
   Боярышкин  качал  обритой  фиолетовой  головой,  говорил,  обращаясь  к
сидевшему около него молодому, но бородатому учителю Баланде:
   - Читаю его и, несмотря на то, что я сын  казака-хлебороба  и  ко  всем
привилегированным  классам   питаю   вполне   естественную   злобу,   тут,
представьте, я до чертиков жалею это отмирающее сословие. Я  сам  чуть  не
становлюсь дворянином и помещиком, с восторгом  всматриваюсь  в  их  идеал
женщины, болею за их интересы, - словом, черт знает что! Вот, дорогой, что
значит гений! Можно и веру переменить.
   Баланда мял кисть шелкового пояса и, иронически улыбаясь,  рассматривал
на подоле своей рубахи красные, вышитые гарусом  узоры.  Лиза,  развалясь,
сидела  в  кресле.  Разговор  ее,  видимо,  нимало  не  интересовал.   Она
всегдашними, что-то потерявшими и что-то ищущими глазами скучливо  глядела
на фиолетовую, в царапинах, голову Боярышкина.
   Поклонившись, Владимир прошел мимо, постучался к отцу в кабинет. Сергей
Платонович на прохладной  кожаной  кушетке  перелистывал  июньскую  книжку
"Русского богатства". На полу валялся пожелтевший костяной нож.
   - Тебе что?
   Владимир вобрал голову в плечи, нервно оправил на себе рубашку.
   - Я шел с мельницы... - начал он  нерешительно,  но  вспомнил  слепящую
Давыдкину усмешку и, глядя на круглый отцовский живот, обтянутый чесучовой
жилеткой, уже решительно продолжал: - ...и слышал, как Давыдка говорил...
   Сергей Платонович выслушал внимательно, сказал:
   - Уволим. Иди. - И, кряхтя, нагнулся за ножом.
   По вечерам у Сергея  Платоновича  собиралась  хуторская  интеллигенция:
Боярышкин - студент Московского  технического  училища;  тощий,  снедаемый
огромным самолюбием и туберкулезом учитель  Баланда;  его  сожительница  -
учительница Марфа Герасимовна - девушка нестареющая и круглая, с постоянно
неприлично  выглядывающей  нижней  юбкой;   почтмейстер   -   чудаковатый,
заплесневелый, с запахом сургуча и дешевых духов холостяк. Изредка наезжал
из своего имения гостивший у отца - помещика и дворянина - молодой  сотник
Евгений Листницкий. По вечерам  пили  на  террасе  чай,  тянули  никчемные
разговоры, и, когда обрывались вялые разговорные нити, кто-либо из  гостей
заводил дорогой, в инкрустациях хозяйский граммофон.
   Изредка, в большие праздники, любил Сергей Платонович  пустить  пыль  в
глаза: созывал гостей и угощал дорогими винами,  свежей  осетровой  икрой,
ради этого случая выписанной из Батайска, лучшими закусками.  В  остальное
время жил узко. Единственное, в чем не отказывал себе,  -  это  в  книгах.
Любил Сергей Платонович читать и до всего доходить собственным цепким, как
повитель, умом.
   Компаньон его, белокурый, с острой бородкой и потаенными щелками  глаз,
Емельян Константинович Атепин, заходил  редко.  Был  он  женат  на  бывшей
усть-медведицкой монашке, наплодил с ней  за  пятнадцать  лет  супружеской
жизни восьмерых детей и большую часть времени проводил дома.  Из  полковых
писарей вылез Емельян Константинович в люди,  оттуда  же  принес  в  семью
затхлый душок подхалимства, заискивания. Дети в его присутствии ходили  на
цыпочках,  говорили  шепотом.  Каждое  утро,  умывшись,  выстраивались   в
столовой в ряд, под черным висячим гробом громадных  стенных  часов,  мать
стояла позади,  и  едва  до  спальни  долетало  сухое  покашливанье  отца,
начинали разноголосо и фальшиво: "Спаси, господи, люди твоя", потом  "Отче
наш".
   Емельян Константинович успевал одеться к концу молитвы,  выходил,  щуря
щелки капустных глаз, по-архирейски вытягивал мясистую  голую  руку.  Дети
подходили поочередно и целовали. Емельян  Константинович  целовал  жену  в
щеку, говорил, нетвердо выговаривая букву "ч":
   - Полицка, заварила цаек?
   - Заварила, Емельян Константинович.
   - Налей покрепце.
   Магазинную бухгалтерию вел он. Пятнил страницы под жирными  заголовками
"дебет" - "кредит"  писарским,  в  кудряшках,  почерком.  Читал  "Биржевые
ведомости", без нужды ущемляя шишкастый нос в золотое пенсне. Со служащими
обращался вежливо.
   - Иван Петровиц, отпустите целовеку таврицанского ситцику.
   Жена  звала  его  Емельяном  Константиновичем,  дети  -   папацкой,   а
приказчики магазина - Цацой.
   Два священника - отец Виссарион и благочинный отец Панкратий - дружбы с
Сергеем Платоновичем не вели, были у них давнишние счеты. Между собой и то
жили неладно. Строптивый кляузник отец Панкратий умело  гадил  ближним,  а
вдовый, живший с украинкой-экономкой отец Виссарион, от сифилиса гундосый,
от природы приветливый, сторонился и не любил благочинного  за  непомерную
гордыню и кляузный характер.
   Все, кроме учителя Баланды, имели в хуторе собственные дома. На площади
красовался ошелеванный пластинами, крашенный в синее домище Мохова. Против
него на самой пуповине площади раскорячился магазин со сквозными дверями и
слинявшей вывеской:
   "Торговый дом Мохов С.П. и Атепин Е.К."
   К магазину примыкал низкорослый, длинный, с подвалом, сарай, саженях  в
двадцати от него  -  кирпичный  перстень  церковной  ограды  и  церковь  с
куполом, похожим на вызревшую зеленую луковицу. По  ту  сторону  церкви  -
выбеленные, казенно-строгие стены школы и два нарядных  дома:  голубой,  с
таким же палисадником - отца Панкратия, и коричневый (чтоб непохож был), с
резным забором и широким балконом  -  отца  Виссариона.  С  угла  на  угол
двухэтажный, несуразный тонкий домик Атепина, за ним почта,  соломенные  и
железные крыши  казачьих  куреней,  покатая  спина  мельницы  с  жестяными
ржавыми петухами на крыше.
   Жили, закрывшись от всего  синего  мира  наружными  и  внутренними,  на
болтах, ставнями. С вечера, если  не  шли  в  гости,  зачековывали  болты,
спускали с привязи  цепных  собак,  и  по  немому  хутору  тарахтела  лишь
деревянным языком стукотушка ночного сторожа.



        II

   В конце августа  Митька  Коршунов  случайно  встретился  возле  Дона  с
дочерью Сергея Платоновича Елизаветой. Он только что приехал из-за Дона и,
примыкая  к  коряге  баркас,  увидел  крашеную  легонькую   лодку,   легко
бороздившую течение. Лодка шла из-под горы,  направляясь  к  пристани,  на
веслах сидел Боярышкин. Голая голова его блестела потом, на лбу  и  висках
вздулись веточки жил.
   Митька не сразу узнал Елизавету. На глаза ее падала от соломенной шляпы
сизая тень. Загорелыми руками  прижимала  к  груди  ворох  желтых  водяных
кувшинок.
   - Коршунов! - Она закивала головой, увидев Митьку. - Обманул меня?
   - Как так обманул?
   - А помнишь, обещался ехать со мной рыбалить?
   Боярышкин бросил весла и разогнул спину. Лодка с разлета вылезла  носом
на землю, с хрустом дробя прибрежный мел.
   - Помнишь? - смеялась Лиза, выскакивая из лодки.
   - Некогда  было.  Работа,  -  оправдывался  Митька  и  с  перехваченным
дыханием следил за подходившей к нему девушкой.
   - Нет! Это невозможно!.. Я, Елизавета Сергеевна, отказываюсь.  Вот  вам
хомут и дуга, а я вам больше не слуга! Подумайте,  сколько  исколесили  по
этой проклятой воде. У меня кровавые мозоли от весел. То ли дело материк.
   Боярышкин твердо ступил на колючую крошку мела длинной  босой  ступней,
вытер лоб верхом  измятой  студенческой  фуражки.  Не  отвечая  ему,  Лиза
подошла к Митьке. Тот неумело пожал протянутую ему руку.
   - Когда же поедем  рыбалить?  -  спросила,  запрокидывая  голову,  щуря
глаза.
   - Хучь завтра. Обмолотились, теперича можно.
   - Обманешь?
   - Ну, нет!
   - Рано зайдешь?
   - До света!
   - Буду ждать.
   - Приду, ей-богу, приду!
   - Не забыл, в какое окно стучать?
   - Найду, - улыбнулся Митька.
   - Я, наверное, скоро уеду. Хотелось бы порыбалить.
   Митька молча вертел в руке заржавленный ключ от баркаса и смотрел ей  в
губы.
   - Скоро? - спросил Боярышкин, рассматривая на ладони узорную ракушку.
   - Сейчас поедем.
   Она помолчала и, чему-то улыбаясь, спросила:
   - Ведь у вас какая-то свадьба была?
   - Сестру выдавали.
   - За кого же это? - И, не  дожидаясь  ответа,  улыбнулась  непонятно  и
коротко. - Приходи же! - Снова,  как  тогда,  в  первый  раз,  на  террасе
моховского дома, улыбка жиганула Митьку крапивным укусом.
   Он  проводил  девушку  глазами  до  лодки.  Боярышкин,  раскорячившись,
сталкивал лодку; Лиза с улыбкой  смотрела  через  его  голову  на  Митьку,
игравшего ключом, кивала ему головой.
   Отъехав саженей пять, Боярышкин спросил тихо:
   - Что это за молодчик?
   - Знакомый.
   - Друг сердца?
   Митька, слышавший их разговор, за скрипом уключин не расслышал  ответа.
Он видел, как Боярышкин, налегая на весла, откидываясь, засмеялся,  но  ее
лица не видел: она сидела к нему спиной. Сиреневая лента стекала со  шляпы
на оголенный покат плеча, дрожала от бессильного  ветра,  таяла,  дразнила
Митькин затуманенный взгляд.
   Митьк