апряженные. Кто-то не выдержал ожидания, крикнул молодо:
   - Начинайте! Чего ждать? Все почти собрались!
   Офицер непринужденно выпрямился,  снял  фуражку  и  просто,  как  среди
семьи, заговорил:
   - Господа старики и  вы,  братья  фронтовые  казаки!  Вы  слышали,  что
произошло на хуторе Сетракове?
   - Чей это? Откедова? - забасил Христоня.
   - Вешенский, с Черной речки, Солдатов, что ли... - ответил кто-то.
   - В Сетраков, - продолжал  сотник,  -  на  днях  пришел  отряд  Красной
гвардии. Германцы заняли Украину и, подвигаясь к Области Войска  Донского,
отбросили их от железной дороги. Они и направились через мигулинский  юрт.
Заняв  хутор,  начали  грабить  имущество  казаков,  насиловать   казачек,
производить незаконные аресты и так  далее.  Когда  в  окружающих  хуторах
стало  известно  о  случившемся,  казаки  с  оружием  в  руках  напали  на
грабителей. Отряд был наполовину  уничтожен,  наполовину  забран  в  плен.
Мигулинцам достались богатейшие трофеи. Мигулинская  и  Казанская  станицы
сбросили с  себя  иго  большевицкой  власти.  Казаки  от  мала  до  велика
поднялись на защиту тихого  Дона.  В  Вешенской  ревком  разогнан,  избран
станичный атаман, в большинстве хуторов - то же.
   В этом месте сотниковой речи старики сдержанно загомонили.
   - Повсюду  сформированы  отряды.  Вам  бы  тоже  надо  сформировать  из
фронтовиков отряд,  чтобы  оградить  станицу  от  нового  нашествия  диких
разбойничьих полчищ.  Мы  должны  восстановить  свое  управление!  Красной
власти нам не надо - один  разврат  она  несет,  а  не  свободу!  Ведь  не
позволим же мы, чтобы  мужики  обесчещивали  наших  жен  и  сестер,  чтобы
глумились они над нашей  православной  верой,  надругивались  над  святыми
храмами, грабили наше имущество и достояние... не так ли, господа старики?
   Майдан  крякнул  от  дружного   "верна-а-а!".   Сотник   начал   читать
отпечатанное на шапирографе воззвание. Председатель выбрался из-за  стола,
позабыв какие-то бумаги. Толпа  слушала,  не  проронив  ни  одного  слова.
Позади вяло переговаривались фронтовики.
   Григорий, как только офицер начал читать, вышел из  толпы;  направляясь
домой, неспешно пошел к  углу  дома  отца  Виссариона.  Мирон  Григорьевич
доглядел его уход, Пантелея Прокофьевича - локтем в бок.
   - Твой-то меньшой, гляди, пошел!
   Пантелей Прокофьевич  выхромал  из  курагота,  просяще  и  повелительно
окликнул:
   - Григорий!
   Тот повернулся боком, стал, не оглядываясь.
   - Вернись, сынок!
   - Чего уходишь! Ворочайся! - загремели голоса, и стена лиц  повернулась
к Григорию.
   - Офицера заслужил тоже!
   - Нос нечего воротить!
   - Он сам в них был!
   - Тоже казачьей кровушки попился...
   - Краснопуз!
   Выкрики долетели до слуха Григория. Стиснув зубы,  он  слушал,  видимо,
боролся сам с собой; казалось, еще минута - и пойдет без оглядки.
   Пантелей Прокофьевич  и  Петро  облегченно  вздохнули,  когда  Григорий
качнулся, пошел на толпу, не поднимая глаз.
   Старики разошлись вовсю. С  диковинной  быстротой  был  тут  же  избран
атаманом Мирон Григорьевич Коршунов. Серея конопинами  белесого  лица,  он
вышел на середину, конфузливо принял из рук прежнего атамана символ власти
- медноголовую атаманскую насеку. До этого он ни разу не ходил в атаманах;
когда выбирали его - ломался,  отказывался,  ссылаясь  на  незаслуженность
такой  чести  и  на  свою  малограмотность.  Но  старики   встретили   его
подмывающими криками:
   - Бери насеку! Не супротивничай, Григории!
   - Ты у нас в хуторе первый хозяин.
   - Не проживешь хуторское добро!
   - Гляди, хуторские паи не пропей, как Семен!
   - Но-но... этот пропьет!
   - С базу есть чего взять!
   - Слупим, как с овечки!..
   Так необычны были стремительные выборы и вся полубоевая обстановка, что
Мирон Григорьевич согласился без особых упрашиваний. Выбирали не так,  как
прежде.  Бывало,  приезжал  станичный  атаман,  созывались  десятидворные,
кандидаты баллотировались, а тут - так-таки, по-простому, сплеча: "Кто  за
Коршунова - прошу отойти вправо". Толпа вся хлынула вправо, лишь  чеботарь
Зиновий, имевший на Коршунова зуб,  остался  стоять  на  месте  один,  как
горелый пень в займище.
   Не успел вспотевший Мирон Григорьевич глазом мигнуть - ему уж всучили в
руки насеку, заревели издали и под самым ухом:
   - Магарыч станови!
   - Все шары накатили тебе!
   - Обмывать надо!
   - Качать атамана!
   Но сотник, прерывая крики,  умело  направил  сход  на  деловое  решение
вопросов. Он поставил  вопрос  о  выборе  командира  отряда  и,  наверное,
наслышанный в Вешенской о Григории, льстя ему, польстил и хутору:
   - Желательно бы иметь командира - офицера! С тем и дело  в  случае  боя
будет успешней, и урона меньше будет. А на  вашем  хуторе  героев  -  хоть
отбавляй. Я не могу навязывать вам, станичники, свою  волю,  но  со  своей
стороны порекомендую вам хорунжего Мелехова.
   - Какого?
   - Два их у нас.
   Офицер, скользя по толпе глазами,  остановился  на  видневшейся  позади
склоненной голове Григория, - улыбаясь, крикнул:
   - Григория Мелехова!.. Как вы, станичники?
   - В добрый час!
   - Покорнейше просим!
   - Григорий Пантелевич! Ядрена-голень!
   - Выходи середь круга! Выходи!
   - Старики хочут поглядеть на тебя!
   Подталкиваемый сзади, Григорий,  багровея,  вышел  на  середину  круга,
затравленно оглянулся.
   - Веди наших сынов! - Матвей  Кашулин  стукнул  костылем  и  размашисто
закрестился. - Веди и руководствуй ими,  чтоб  они  у  тебя,  как  гуси  у
доброго гусака, в шайке сохранялись. Как энтот караулит своих  племяков  и
оберегает от хищного зверя и человека, так и ты оберегай! Сумей ишо четыре
креста заслужить, давай тебе бог!
   - Пантелей Прокофич, сын у тебя!..
   - Голова у него золотая! Мозговит, сукин кот!
   - Черт хромой, станови хучь четверть!
   - Га-га-га-га!.. Об-мо-е-е-ем!..
   - Господа старики! Тише! Может, назначим  две  али  три  переписи  безо
всяких охотов? Охотники не то пойдут, не то нет...
   - Три года!
   - Пять!
   - Охотников набирать!
   - Сам ступай, какой тебя... держит?
   К сотнику, о чем-то  говорившему  с  новым  атаманом,  подошли  четверо
стариков с верхнего конца хутора. Один из них, мелкий беззубый старичонка,
по  уличному  прозвищу  "Сморчок",  был  известен  тем,  что   всю   жизнь
сутяжничал. Он так часто ездил  в  суд,  что  единственная  белая  кобыла,
которая была у него в  хозяйстве,  настолько  изучила  туда  дорогу,  что,
стоило  пьяному  ее  хозяину  упасть  в  повозку  и  крикнуть  свиристящим
дискантом: "В суд!" - кобыла сама направлялась  по  дороге  на  станицу...
Сморчок, стягивая шапчонку, подошел к сотнику. Остальные старики,  из  них
один - крепкий хозяин, уважаемый  всеми,  Герасим  Болдырев,  остановились
возле. Сморчок, помимо всех прочих достоинств отличавшийся краснобайством,
первый затронул сотника:
   - Ваше благородие!
   - Что вам, господа  старики?  -  Сотник  любезно  изогнулся,  наставляя
большое, с мясистой мочкой ухо.
   - Ваше благородие, вы, значит, не дюже  наслышаны  об  нашем  хуторном,
коего вы определили нам в командиры. А мы вот, старики, обжалуем это  ваше
решение, и мы правомочны на это. Отвод ему даем!
   - Какой отвод! В чем дело?
   - А в том, что как мы могем ему доверять, ежели он сам  был  в  Красной
гвардии, служил у них командиром и только два месяца  назад  как  вернулся
оттель по ранению.
   Сотник порозовел. Уши его будто припухли от прилива крови.
   - Да не может быть! Я не слышал про это... Мне никто ничего не  говорил
на этот счет...
   - Верно, был в большевиках, - сурово подтвердил Герасим Болдырев. -  Не
доверяем мы ему!
   - Сменить его! Казаки вон молодые что  гутарют?  "Он,  гутарют,  нас  в
первом же бою предаст!"
   - Господа старики! -  крикнул  сотник,  приподнимаясь  на  цыпочки;  он
обращался к старикам,  хитро  минуя  фронтовиков.  -  Господа  старики!  В
отрядные мы выбрали хорунжего Григория Мелехова, но не  встречается  ли  к
этому препятствий? Мне заявили сейчас, что он  зимою  сам  был  в  Красной
гвардии. Можете ли вы ему доверить своих сынов  и  внуков?  И  вы,  братья
фронтовики, со спокойным ли сердцем пойдете за таким отрядным?
   Казаки ошалело молчали. Крик вырос сразу; из  отдельных  восклицаний  и
возгласов нельзя было понять ни одного слова. Потом  уже,  когда,  поорав,
умолкли, на середину круга вышел клочкобровый старик Богатырев, снял перед
сбором шапку, огляделся.
   - Я так думаю своим глупым разумом, что Григорию Пантелевичу  не  дадим
мы этую должность. Был за ним такой грех - слыхали мы все про  это.  Пущай
он наперед заслужит веру, покроет свою вину, а после видать  будет.  Вояка
из него - добрый, знаем... но ить за мгой и солнышка не видно: не видим мы
его заслугу - глаза нам застит его служба в большевиках!..
   - Рядовым его! - запальчиво кинул молодой Андрей Кашулин.
   - Петра Мелехова командиром!
   - Нехай Гришка в табуне походит!
   - Выбрали б на свою голову!
   - Да я и не нуждаюсь! На кой  черт  вы  мне  сдались!  -  кричал  сзади
Григорий, краснея от напряжения; взмахнув рукой, повторил: - Я  и  сам  не
возьмусь! На черта вы мне понадобились! - сунул руки  в  глубокие  карманы
шаровар; ссутулясь, журавлиным шагом потянул домой.
   А вслед ему:
   - Но-но! Не дюже!..
   - Поганка вонючая! Руль свой горбатый задрал!
   - Ого-го!
   - Вот как турецкие кровя им распоряжаются!
   - Не смолчит, небось! Офицерам на позициях не молчал. А то, чтоб тут...
   - Вернись!..
   - Га-га-га-га!..
   - Узы его! Га! Тю! Ул-лю-лю-лю!..
   - Да чего вы зад перед ним заносите? Своим судом его!
   Поуспокоились не сразу. Кто-то кого-то в пылу споров толкнул, у кого-то
кровь из носа вышибли, кто-то из молодых неожиданно разбогател шишкой  под
глазом. После всеобщего замирения приступили к выборам отрядного.  Провели
Петра Мелехова - и он аж поалел от гордости. Но тут-то и напоролся сотник,
как  ретивый  конь  на  чересчур   высокий   барьер,   на   непредвиденное
препятствие: дошла очередь записываться в охотники, а  охотников-то  и  не
оказалось. Фронтовики, сдержанно  относившиеся  ко  всему  происходившему,
мялись, не хотели записываться, отшучивались:
   - Ты чего ж, Аникей, не пишешься?
   И Аникушка бормотал:
   - Молодой я ишо... Вусов вон нету...
   - Ты шутки не шути! Ты что - на смех нас подымаешь? - вопил у него  под
ухом старик Кашулин.
   Аникей отмахивался, словно от комариного брунжанья:
   - Своего Андрюшку поди запиши.
   - Записал!
   - Прохор Зыков! - выкрикивали у стола.
   - Я!
   - Записывать?
   - Не знаю...
   - Записали!
   Митька Коршунов с серьезным лицом подошел к столу, отрывисто приказал:
   - Пиши меня.
   - Ну, ишо кто поимеет охоту?.. Бодовсков Федот... ты?
   - Грызь у меня, господа старики!.. -  невнятно  шептал  Федот,  скромно
потупив раскосые, калмыцкие глаза.
   Фронтовики  открыто  гоготали,  брались  за  бока,  щедрые   на   шутку
отмачивали:
   - Бабу свою возьми... на случай вылезет грызь - вправит.
   - Ах-ха-ха-ха!.. -  покатывались  позади,  кашляя  и  блестя  зубами  и
маслеными от смеха глазами.
   А с другого конца синичкой перелетела новая шутка:
   - Мы тебя в кашевары! Сделаешь борщ поганый - до тех пор будем  в  тебя
лить, покеда с другого конца грызь вылезет.
   - Резко не побегешь - самое с такими отступать.
   Старики негодовали, ругались:
   - Будя! Будя! Ишь какая им веселость!
   - Нашли время дурь вылаживать!
   - Совестно, ребяты! - резонил один.  -  А  бог!  То-то!  Бог  -  он  не
спустит. Там помирают люди, а вы... а бог?
   - Томилин Иван. - Сотник, поворачиваясь, огляделся.
   - Я артиллерист, - отозвался Томилин.
   - Записываешься? Нам и артиллеристы нужны.
   - Пиши... э-эх!
   Захар Королев, Аникушка, с ними еще несколько человек подняли батарейца
на смех:
   - Мы тебе из вербы пушку выдолбим!
   - Тыквами будешь заряжать, картошка замест картечи!
   С шутками и смехом записалось шестьдесят казаков.  Последним  объявился
Христоня. Он подошел к столу, сказал с расстановочкой:
   - Намулюй, стал быть, меня. Только наперед говорю, что драться не буду.
   - Зачем же тогда записываться? - раздраженно спросил сотник.
   - Погляжу, господин офицер. Поглядеть хочу.
   - Пишите его. - Сотник пожал плечами.
   С майдана расходились чуть ли не в полдень. Решено было  на  другой  же
день отправляться на поддержку мигулинцев.
   Наутро на площади из шестидесяти добровольцев  собралось  только  около
сорока. Петро, щеголевато  одетый  в  шинель  и  высокие  сапоги,  оглядел
казаков. На многих синели заново нашитые погоны с номерами прежних полков,
иные красовались без погонов. Седла пухли походными вьюками, в  тороках  и
сумах - харчи, бельишко, запасенные с фронта  патроны.  Винтовки  -  не  у
всех, холодное оружие - у большинства.
   На площади собрались провожать служивых бабы, девки, детишки,  старики.
Петро, гарцуя на  отстоявшемся  коне,  построил  свою  полусотню,  оглядел
разномастных лошадей, всадников, одетых кто в шинели, кто в мундиры, кто в
брезентовые дождевые плащи, скомандовал трогаться. Отрядик шагом  поднялся
на гору,  казаки  хмуро  оглядывались  на  хутор,  в  заднем  ряду  кто-то
выстрелил. На бугре Петро  надел  перчатки,  расправил  пшеничные  усы  и,
поворачивая коня так, что он,  часто  переступая,  пошел  боком,  крикнул,
улыбаясь, придерживая левой рукой фуражку:
   - Со-о-тня, слушай мою команду!.. Рысью марш!..
   Казаки, стоя на стременах, махнули плетьми, зарысили. Ветер бил в лица,
трепал конские хвосты и гривы, сулил дождик.  Начались  разговоры,  шутки.
Под Христоней споткнулся вороной  трехвершковый  конь.  Хозяин  огрел  его
плетюганом, выругался: конь, сколесив шею,  перебил  на  намет,  вышел  из
ряда.
   Веселое настроение не покидало казаков до самой станицы Каргинской. Шли
с полным убеждением, что никакой войны не будет, что  мигулинское  дело  -
случайный налет большевиков на казачью территорию.



        XXIV

   В Каргинскую приехали перед вечером. В станице уже не было  фронтовиков
- ушли на Мигулинскую. Петро, спешив свой отряд на площади, возле магазина
купца Левочкина, пошел к станичному  атаману  на  квартиру.  Его  встретил
рослый, могучего сложения  смуглолицый  офицер.  Одет  он  был  в  длинную
просторную рубаху, без погонов, подпоясанную кавказским ремешком,  казачьи
шаровары с лампасами, заправленные в белые шерстяные чулки. В углу  тонких
губ  висела  трубка.  Коричневые,  с  искрой  глаза   глядели   вывихнуто,
исподлобно. Он стоял на крыльце, покуривая, глядя на  подходившего  Петра.
Вся массивная фигура его, выпуклые чугунно крепкие валы мышц под  рубашкой
на груди и руках изобличали в нем присутствие недюжинной силы.
   - Вы - станичный атаман?
   Офицер выдохнул из-под никлых усов ворох дыма, пробаритонил:
   - Да, я станичный атаман. С кем имею честь говорить?
   Петро назвался. Пожимая его руку, атаман чуть наклонил голову:
   - Лиховидов Федор Дмитриевич.
   Федор Лиховидов,  казак  хутора  Гусыно-Лиховидовского,  был  человеком
далеко не заурядным. Он учился  в  юнкерском,  по  окончании  его  надолго
исчез. Через несколько лет внезапно появился в хуторе, с разрешения высших
властей  начал  вербовать  добровольцев  из   отслуживших   действительную
казаков. В районе теперешней Каргинской  станицы  набрал  сотню  отчаянных
сорвиголов, увел за собой в Персию.  Со  своим  отрядом  пробыл  там  год,
составляя личную охрану шаха.  В  дни  персидской  революции,  спасаясь  с
шахом, бежал, растерял отряд и так же внезапно появился в Каргине;  привел
с собой  часть  казаков,  трех  чистокровных  арабских,  с  конюшни  шаха,
скакунов, привез богатую добычу: дорогие ковры, редчайшие украшения, шелка
самых пышных цветов. Он прогулял месяц, вытряс из карманов шаровар  немало
золотых персидских монет, скакал по хуторам на снежно-белом,  красивейшем,
тонконогом коне, по-лебединому носившем голову, въезжал на нем по порожкам
магазина Левочкина, покупал что-нибудь, расплачивался, не слезая с  седла,
и выезжал в сквозную дверь. Исчез Федор Лиховидов так же неожиданно, как и
приехал.  Вместе  с  ним  скрылся  его  неразлучный  спутник  -  вестовой,
гусыновский казак,  плясун  Пантелюшка;  исчезли  и  лошади,  и  все,  что
вывезено было из Персии.
   Полгода спустя объявился  Лиховидов  в  Албании.  Оттуда,  из  Дураццо,
приходили в Каргин на  имя  знакомых  его  почтовые  карточки  с  голубыми
нагорными видами Албании, со старинными штемпелями. Потом  переехал  он  в
Италию, изъездил Балканы, был в Румынии, на западе Европы,  перенесло  его
чуть ли  не  в  Испанию.  Дымкой  таинственности  покрывалось  имя  Федора
Дмитриевича. Самые  различные  толки  и  предположения  ходили  о  нем  по
хуторам. Знали лишь одно - что был он близок к монархическим кругам, водил
знакомство в Питере с большими сановниками, был в  Союзе  русского  народа
[Союз русского народа - черносотенная, монархическая организация в царской
России, вела антисемитскую  агитацию,  организовывала  еврейские  погромы,
убийства  политических  противников,  получая  огромные  суммы  денег   от
правительства] на видном счету, но о том,  какие  миссии  выполнял  он  за
границей, никто ничего не знал.
   Уже вернувшись из-за границы, Федор Лиховидов укоренился в  Пензе,  при
тамошнем генерал-губернаторе. В Каргине знакомые видели его  фотографию  и
после долго покачивали головами, растерянно чмокали языками: "Ну и ну!..",
"В гору лезет Федор Дмитриевич!", "С какими людьми дело водит,  а?"  А  на
фотографии Федор Дмитриевич, с улыбкой на своем  горбоносом  смуглом  лице
серба, под ручку поддерживает губернаторшу,  усаживающуюся  в  ландо.  Сам
губернатор ему ласково, как  родному,  улыбается,  широкоспинный  кучер  в
вытянутых руках еле удерживает вожжи,  лошади  вот-вот  готовы  рвануть  и
нести, закусив удила. Одна рука  Федора  Дмитриевича  галантно  тянется  к
косматой папахе, другая, как чашу, держит губернаторшин локоток.
   После нескольких лет исчезновения, уже в конце 1917 года, всплыл  Федор
Лиховидов в Каргине, обосновался там - как  будто  бы  надолго.  Привез  с
собой жену, не то украинку, не то польку, и ребенка; поселился на  площади
в небольшом, о четырех комнатах домике, зиму  прожил,  вынашивая  какие-то
неведомые планы. Всю зиму (а зима была крепка не  по-донскому!)  стояли  у
него настежь открытыми окна - закалял себя и семью,  вызывая  изумление  у
казаков.
   Весною 1918 года, после дела под Сетраковом, его выбрали в атаманы. Вот
тут-то  и  развернулись  во  всю  ширь   необъятные   способности   Федора
Лиховидова. В столь жесткие руки попала станица, что  неделю  спустя  даже
старики головами покачивали. Так вышколил он  казаков,  что  на  станичном
сходе после речи его (говорил Лиховидов ладно; не только силой, но и  умом
не обнесла его природа) ревут старики, как  табун  сплошь  из  бугаев:  "В
добрый час, ваше благородие! Покорнейше просим!", "Верна!"
   Круто атаманил новый атаман; едва лишь прослыхали в  Каргинской  о  бое
под Сетраковом, как на другой  же  день  туда  полностью  направились  все
фронтовики станицы. Иногородние (в поселении  станицы  составлявшие  треть
жителей)  вначале  не  хотели   было   идти,   другие   солдаты-фронтовики
запротестовали,  но  Лиховидов  настоял  на   сходе,   старики   подписали
предложенное им постановление о выселении всех "мужиков",  не  принимавших
участия в защите Дона.  И  на  другой  же  день  десятки  подвод,  набитых
солдатами, с  гармошками  и  песнями,  потянулись  к  Наполову,  Чернецкой
слободке.    Из    иногородних    лишь    несколько    молодых     солдат,
предводительствуемые  Василием  Стороженко,  служившим  в  1-м  пулеметном
полку, бежали к красногвардейцам.
   Атаман еще по походке узнал в Петре офицера - выходца из нижних  чинов.
Он  не  пригласил  Петра  в  комнату,  говорил  с   оттенком   добр