охшей коры помета  боком  к  вахмистерскому  трехвершковому
коню, то снова улепетывал, настобурчив хвост,  и  вахмистр  никак  не  мог
достать его плетью по спине,  а  все  попадал  по  метелке  хвоста.  Хвост
опускался, сбитый плетью, и через секунду опять его лихо относило ветром.
   Смеялась вся сотня. Смеялись  офицеры.  Даже  на  угрюмом  лице  есаула
появилось кривое подобие улыбки.
   В третьем ряду  головного  взвода  ехал  Митька  Коршунов  с  Иванковым
Михаилом, казаком с хутора  Каргина  Вешенской  станицы,  и  усть-хоперцем
Козьмой Крючковым. Мордатый, широкий в плечах Иванков молчал, Крючков,  по
прозвищу "Верблюд", чуть рябоватый, сутулый казак,  придирался  к  Митьке.
Крючков  был  "старый"  казак,  то  есть   дослуживавший   последний   год
действительной, и по неписаным законам полка  имел  право,  как  и  всякий
"старый" казак, гонять  молодых,  вымуштровывать,  за  всякую  пустяковину
ввалить пряжек. Было установлено так: провинившемуся казаку  призыва  1913
года - тринадцать пряжек, 1914 года - четырнадцать.  Вахмистры  и  офицеры
поощряли такой порядок, считая, что этим внедряется  в  казака  понятие  о
почитании старших не только по чину, но и по возрасту.
   Крючков, недавно получивший  нашивку  приказного  [приказный  -  здесь:
звание нижнего чина в казачьих войсках царской армии  (помощник  урядника,
ефрейтор)], сидел в седле сутулясь, по-птичьи  горбатя  вислые  плечи.  Он
щурился на серое грудастое облако, спрашивал у  Митьки,  подражая  голосом
домовитому командиру сотни есаулу Попову:
   - Э... скэжи мне, Кэршунов, как звэть нашего кэмэндира сэтни?
   Митька, не раз пробовавший пряжек за  свою  строптивость  и  непокорный
характер, натянул на лицо почтительное выражение.
   - Есаул Попов, господин старый казак!
   - Кэк?
   - Есаул Попов, господин старый казак!
   - Я не прэ это спрэшиваю. Ты мне скэжи,  как  его  кличут  прэмэж  нэс,
кэзэков?
   Иванков опасливо подмигнул Митьке и вывернул  в  улыбке  трегубый  рот.
Митька оглянулся и увидел подъезжавшего сзади есаула Попова.
   - Ну? Этвечай!
   - Есаул Попов звать их, господин старый казак.
   - Четырнэдцэть пряжек. Гэвэри, гад!
   - Не знаю, господин старый казак!
   - А вот приедем на лунки, - заговорил Крючков подлинным  голосом,  -  я
тебе всыплю! Отвечай, когда спрашивают!
   - Не знаю.
   - Что ж ты, сволочуга, не знаешь, как его дражнют?
   Митька слышал позади осторожный воровской шаг есаульского коня, молчал.
   - Ну? - Крючков зло щурился.
   Позади в рядах сдержанно захохотали. Не поняв, над чем смеются,  относя
этот смех на свой счет, Крючков вспыхнул:
   - Коршунов, ты гляди! Приедем - полсотни пряжек вварю!
   Митька повел плечами, решился:
   - Черногуз!
   - Ну, то-то и оно.
   - Крю-ю-уч-ков! - окликнули сзади.
   Господин старый казак дрогнул на седле и вытянулся в жилу.
   - Ты чтэ ж это, мерзэвэц, здесь выдумываешь? - заговорил  есаул  Попов,
равняя свою лошадь с лошадью Крючкова. - Ты  чему  ж  это  учишь  мэлодого
кэзэка, а?
   Крючков моргал прижмуренными глазами. Щеки его заливала гуща  бордового
румянца. Сзади похохатывали.
   - Я кэго в прошлом гэду учил? Об чью  мэрду  этот  нэготь  слэмал?..  -
Есаул  поднес  к  носу  Крючкова  длинный  заостренный  ноготь  мизинца  и
пошевелил усами. - Чтэб я бэльше этого не  слэшал!  Пэнимэешь,  брэтец  ты
мой?
   - Так точно, ваше благородие, понимаю!
   Есаул, помедлив, отъехал, придержал коня, пропуская сотню. Четвертая  и
пятая сотни двинулись рысью.
   - Сэтня, рысь вэзьми!..
   Крючков, поправляя погонный ремень, оглянулся на отставшего  есаула  и,
выравнивая пику, взбалмошно махнул головой.
   - Вот, с этим Черногузом! Откель он взялся?
   Весь потный от смеха, Иванков рассказывал:
   - Он давешь едет позади нас. Он все слыхал. Кубыть, учуял, про что речь
идет.
   - Ты б хоть мигнул, дура.
   - А мне-то нужно.
   - Не нужно? Ага, четырнадцать пряжек по голой!
   Сотни разбились по окрестным помещичьим усадьбам. Днем косили помещикам
клевер и луговую траву, ночью на отведенных  участках  пасли  стреноженных
лошадей, при  дымке  костров  поигрывали  в  карты,  рассказывали  сказки,
дурили.
   Шестая сотня батрачила у крупного польского помещика Шнейдера.  Офицеры
жили во флигеле, играли в карты, пьянствовали, скопом ухаживали за  дочкой
управляющего. Казаки разбили стан в трех  верстах  от  усадьбы.  По  утрам
приезжал к ним на беговых  дрожках  пан  управляющий.  Толстый,  почтенный
шляхтич вставал с дрожек,  разминая  затекшие  жирные  ноги,  и  неизменно
приветствовал "козаков" помахиваньем  белого,  с  лакированным  козырьком,
картуза.
   - Иди с нами косить, пан!
   - Жир иди растряси трошки!
   - Бери косу, а то паралик захлестнет!..  -  кричали  из  белорубашечных
шеренг казаков.
   Пан очень хладнокровно улыбался,  вытирая  каемчатым  платком  закатную
розовость лысины, и шел  с  вахмистром  отводить  новые  участки  покосной
травы.
   В полдень приезжала кухня. Казаки умывались, шли за едой.
   Ели молча, зато уж в послеобеденный  получасовой  отдых  наверстывались
разговоры.
   - Трава тут поганая. Супротив нашей степовой не выйдет.
   - Пырею почти нету.
   - Наши в Донщине теперь уж откосились.
   - Скоро и мы прикончим. Вчерась рождение месяца, дождь обмывать будет.
   - Скупой поляк. За труды хучь бы по бутылке на гаврика пожаловал.
   - Ого-го-го! Он за бутылку в алтаре...
   - Во, братушки, что б это обозначало: чем богаче - тем скупее?
   - Это у царя спроси.
   - А дочерю помещикову кто видал?
   - А что?
   - Мя-а-асис-тая девка!
   - Баранинка?
   - Во-во...
   - С сырцом ба ее хрумкнул...
   - Правда ай нет, гутарют, что за нее из царского роду сваталися?
   - Простому рази такой шматок достанется?
   - Ребя, надысь слыхал брехню, будто высочайшая смотра нам будет.
   - Коту делать нечего, так он...
   - Ну, ты брось, Тарас!
   - Дай, дымнуть, а?
   - Чужбинник, дьявол, с длинной рукой - под церкву!
   - Гля, служивые, у Федотки и плям хорош, а куру нету.
   - Одна пепла осталась.
   - Тю, брат, разуй гляделки, там огню, как у доброй бабы!
   Лежали на животах. Курили. До красноты жгли оголенные спины. В сторонке
человек пять старых казаков допытывались у одного из молодых:
   - Ты какой станицы?
   - Еланской.
   - Из козлов, значится?
   - Так точно.
   - А на чем у вас там соль возют?
   Неподалеку на попонке лежал Крючков Козьма, скучал, наматывал на  палец
жидкую поросль усов.
   - На конях.
   - А ишо на чем?
   - На быках.
   - Ну, а тарань с Крыму везут на чем? Знаешь, такие быки есть, с кочками
на спине, колючки жрут: как их звать-то?
   - Верблюды.
   - Огхо-хо-ха-ха!..
   Крючков  лениво  подымался,  шел   к   проштрафившемуся,   по-верблюжьи
сутулясь, вытягивая кадыкастую шафранно-смуглую шею, на ходу снимал пояс.
   - Ложись!
   А вечерами в опаловой июньской темени в поле у огня:

   Поехал казак на чужбину далеку
   На добром своем коне вороном,
   Свою он краину навеки покинул...

   Убивается серебряный тенорок, и басы стелют бархатную густую печаль:

   Ему не вернуться в отеческий дом.

   Тенор берет ступенчатую высоту, хватает за самое оголенное:

   Напрасно казачка его молодая
   Все утро и вечер на север смотрит.
   Все ждет она, поджидает - с далекого края
   Когда же ее милый казак-душа прилетит.

   И многие голоса хлопочут над песней. Оттого и густа она и хмельна,  как
полесская брага:

   А там, за горами, где вьются метели,
   Зимою морозы лютые трещат,
   Где сдвинулись грозно и сосны и ели,
   Казачьи кости под снегом лежат.

   Рассказывают голоса нехитрую повесть казачьей жизни, и тенор-подголосок
трепещет жаворонком над апрельской талой землей:

   Казак, умирая, просил и молил
   Насыпать курган ему большой в головах.

   Вместе с ним тоскуют басы:

   Пущай на том на кургане калина родная
   Растет и красуется в ярких цветах.

   У другого огня - реже народу и песня иная:

   Ах, с моря буйного да с Азовского
   Корабли на Дон плывут.
   Возвертается домой
   Атаман молодой.

   У третьего, поодаль, огня, покашливая от дыма, вяжет сотенный краснобай
замысловатые петли сказки. Слушают с неослабным вниманием,  изредка  лишь,
когда герой рассказа особенно ловко выворачивается из каверз, подстроенных
ему москалями и нечистой силой, в полосе огня мелькнет чья-нибудь  ладонь,
шлепнет по  голенищу  сапога,  продымленный,  перхающий  голос  воскликнет
восхищенно:
   - Ах, язви-разъязви, вот здорово!
   И снова - текучий, бесперебойный голос рассказчика...
   ...Через неделю, после того как  полк  пришел  на  лунки,  есаул  Попов
позвал сотенного коваля и вахмистра.
   - Как кони? - к вахмистру.
   - Ничего, ваше  благородие,  очень  приятно  даже.  Желобки  на  спинах
посравняли. Поправляются.
   Есаул в стрелку ссучил  черный  ус  (отсюда  и  прозвище  -  Черногуз),
сказал:
   - Прикэз от кэмэндира пэлка пэлудить стремена и удила. Будет вэсэчайший
смэтр пэлку. Чтэбы все было с блэскэм: чтэ  седлецо,  чтэ  все  эстэльное.
Чтэбы на кэзэков было любо, мило-дэрэго глянуть.  Кэгда,  брэтец  ты  мой,
будет гэтово?
   Вахмистр глянул на коваля. Коваль глянул на вахмистра. Оба  глянули  на
есаула:
   Вахмистр сказал:
   - Либо что к воскресенью,  ваше  благородие?  -  И  почтительно  тронул
пальцем собственный заплесневелый в табачной зелени ус.
   - Смэтри у меня! - грозно предупредил есаул.
   С тем и ушли вахмистр с ковалем.
   С этого  дня  начались  приготовления  к  высочайшему  смотру.  Иванков
Михаил, сын каргинского коваля, - сам знающий  коваль,  -  помогал  лудить
стремена и удила, остальные сверх нормы скребли  коней,  чистили  уздечки,
терли битым кирпичом трензеля и металлические части конского убора.
   Через неделю полк блестел свеженьким  двугривенным.  Лоснилось  глянцем
все, от конских копыт до лиц казаков. В субботу командир  полка  полковник
Греков смотрел полк и благодарил господ  офицеров  и  казаков  за  ретивую
подготовку и бравый вид.
   Разматывалась голубая пряжа июльских  дней.  Добрели  от  сытых  кормов
казачьи кони, лишь казаки сумятились, червоточили их догадки: ни слуху  ни
духу про высочайший смотр... Неделя шла в коловертных разговорах,  гоньбе,
подготовке. Бревном по голове приказ - выступать в Вильно.
   К вечеру были там. По сотням второй приказ: убирать в цейхгауз  сундуки
с казачьим добром и приготовиться к возможному выступлению.
   - Ваше благородие, к чему  ба  это?  -  изнывали  казаки,  выпытывая  у
взводных офицеров истину.
   Офицеры плечиками вздергивали. Сами за правду алтын бы заплатили.
   - Не знаю.
   - Маневры в присутствии государя будут?
   - Неизвестно пока.
   Вот офицерские ответы казакам на усладу. Девятнадцатого  июля  вестовой
полкового командира перед вечером успел шепнуть  приятелю,  казаку  шестой
сотни Мрыхину, дневалившему на конюшне:
   - Война, дядя!
   - Брешешь?!
   - Истинный бог. А ты цыц!
   Наутро  полк  выстроили  дивизионным  порядком.  Окна   казарм   тускло
поблескивали  пыльным  разбрызгом  стекол.  Полк  в  конном   строю   ждал
командира.
   Перед шестой сотней - на подбористом коне есаул Попов.  Левой  рукой  в
белой перчатке натягивает поводья. Конь бочит голову,  изогнув  колосистую
шею, чешет морду о связку грудных мускулов.
   Полковник вывернулся из-за угла казарменного  корпуса,  боком  поставил
лошадь перед строй. Адъютант достал платок, изящно топыря холеный мизинец,
но высморкаться не успел. В напряженную тишину полковник кинул:
   - Казаки!.. - и властно загреб к себе общее внимание.
   "Вот оно", - подумал каждый. Пружинилось нетерпеливое волнение.  Митька
Коршунов досадливо толкнул каблуком своего коня, переступавшего с ноги  на
ногу. Рядом с ним  в  строю  в  крепкой  посадке  обмер  Иванков,  слушал,
зевласто раскрыв трегубый рот с исчернью неровных зубов. За ним  жмурился,
горбатясь, Крючков, еще дальше - по-лошадиному стриг хрящами  ушей  Лапин,
за ним виднелся рубчато выбритый кадык Щеголькова.
   - ...Германия нам объявила войну.
   По выровненным рядам - шелест, будто  по  полю  вызревшего  чернобылого
ячменя прошлась, гуляя, ветровая  волна.  Вскриком  резнуло  слух  конское
ржанье. Округленные глаза и квадратная чернота раскрытых ртов - в  сторону
первой сотни: там, на левом фланге, заржал конь.
   Полковник говорил еще.  Расстанавливая  в  необходимом  порядке  слова,
пытался подпалить чувство национальной гордости, но перед  глазами  тысячи
казаков - не шелк чужих знамен, шурша, клонился к ногам,  а  свое  буднее,
кровное, разметавшись, кликало, голосило: жены, дети, любушки,  неубранные
хлеба, осиротелые хутора, станицы...
   "Через два часа погрузка в  эшелоны".  Единственное,  что  ворвалось  в
память каждому.
   Толпившиеся неподалеку жены офицеров  плакали  в  платочки,  к  казарме
ватагами разъезжались казаки.  Сотник  Хопров  почти  на  руках  нес  свою
белокурую беременную польку-жену.
   К вокзалу полк шел с  песнями.  Заглушили  оркестр,  и  на  полпути  он
конфузливо умолк.  Офицерские  жены  ехали  на  извозчиках,  по  тротуарам
пенилась цветная толпа, щебнистую пыль сеяли конские копыта, и, насмехаясь
над своим и чужим горем, дергая левым плечом так, что  лихорадочно  ежился
синий погон, кидал песенник-запевала охальные слова похабной казачьей:

   Девица красная, щуку я поймала...

   Сотня, нарочно сливая слова, под аккомпанемент  свежекованых  лошадиных
копыт, несла к вокзалу, к красным вагонным куреням лишенько свое - песню:

   Щуку я, щуку я, щуку я поймала.
   Девица красная, уху я варила.
   Уху я, уху я, уху я варила.

   От хвоста сотни, весь багровый от смеха и смущения, скакал к песенникам
полковой адъютант.  Запевала,  наотлет  занося,  бросал  поводья,  цинично
подмигивал в густые на тротуарах толпы провожавших казаков  женщин,  и  по
жженой бронзе его щек к черным усикам стекал горький полынный настой, а не
пот.

   Девица красная сваху я кормила...
   Сваху я, сваху я, сваху я кормила...

   На путях предостерегающе трезво ревел, набирая пары, паровоз.


   Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны несчетно!
   По артериям  страны,  по  железным  путям,  к  западной  границе  гонит
взбаламученная Россия серошинельную кровь.



        VIII

   В местечке Торжок полк разбили по сотням. Шестая  сотня,  на  основании
приказа штаба дивизии, была послана  в  распоряжение  Третьего  армейского
пехотного корпуса и,  пройдя  походным  порядком  до  местечка  Пеликалие,
выставила посты.
   Граница  еще  охранялась  нашими  пограничными  частями.  Подтягивались
пехотные части и артиллерия. К вечеру двадцать четвертого июля в  местечко
прибыли  батальон  108-го  Глебовского  полка  и  батарея.  В  близлежащем
фольварке Александровском находился пост из девяти казаков под начальством
взводного урядника.
   В ночь на двадцать седьмое есаул Попов вызвал к себе вахмистра и казака
Астахова.
   Астахов вернулся к взводу  уже  затемно.  Митька  Коршунов  только  что
привел с водопоя коня.
   - Это ты, Астахов? - окликнул он.
   - Я. А Крючков с ребятами где?
   - Там, в халупе.
   Астахов, большой, грузноватый и черный казак, подслепо жмурясь, вошел в
халупу. За столом у  лампы-коптюшки  Щегольков  сшивал  дратвой  порванный
чембур. Крючков, заложив руки за спину, стоял у печи, подмигивал Иванкову,
указывая на оплывшего в водянке хозяина-поляка, лежавшего на кровати.  Они
только что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал розовые щеки смешок.
   - Завтра, ребята, чуть свет выезжать на пост.
   - Куда? - спросил Щегольков и,  заглядевшись,  уронил  не  всученную  в
дратву щетинку.
   - В местечко Любов.
   - Кто поедет? -  спросил  Митька  Коршунов,  входя  и  ставя  у  порога
цебарку.
   - Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков.
   - А я, Павлыч?
   - Ты, Митрий, останешься.
   - Ну и черт с вами!
   Крючков оторвался от печки; с хрустом потягиваясь, спросил у хозяина:
   - Сколько до Любови до этой верст кладут?
   - Четыре мили.
   - Тут близко, - сказал Астахов и, присаживаясь на лавку, снял сапог.  -
А где тут портянку высушить?
   Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала  бадьей  воду.
Крючков приостановил коня.
   - Дай напиться, любушка!
   Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по  луже  розовыми
ногами; улыбаясь серыми, в густой опуши  ресниц,  глазами,  подала  бадью.
Крючков пил, рука  его,  державшая  на  весу  тяжелую  бадью,  дрожала  от
напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли.
   - Спаси Христос, сероглазая!
   - Богу Иисусу.
   Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь.
   - Ты чего скалишься, поедем со мной!  -  Крючков  посунулся  на  седле,
словно место уступал.
   - Трогай! - крикнул, отъезжая, Астахов.
   Рвачев насмешливо скосился на Крючкова:
   - Загляделся?
   - У ней ноги красные, как у гулюшки, - засмеялся Крючков, и все, как по
команде, оглянулись.
   Девка нагнулась над срубом, выставив туго  обтянутый  раздвоенный  зад,
раскорячив красноикрые полные ноги.
   - Жениться ба... - вздохнул Попов.
   - Дай я те плеткой оженю разок, - предложил Астахов.
   - Плеткой что...
   - Жеребцуешь?
   - Выложить его придется!
   - Мы ему перекрут, как бугаю, сделаем.
   Пересмеиваясь,  казаки  пошли  рысью.  С  ближнего  холма   завиднелось
раскинутое в ложбине и по изволоку местечко Любов. За спинами из-за  холма
вставало солнце. В стороне над чашечкой телеграфного  столба  надсаживался
жаворонок.
   Астахов - как только что окончивший  учебную  команду  -  был  назначен
начальником поста. Он выбрал место стоянки в последнем дворе, стоявшем  на
отшибе, в сторону границы.  Хозяин  -  бритый  кривоногий  поляк  в  белой
войлочной шляпе - отвел казаков в стодол, указал, где  поставить  лошадей.
За  стодолом,  за  реденьким  пряслом  зеленела  деляна  клевера.  Взгорье
горбилось до ближнего леса, дальше белесились хлеба, перерезанные дорогой,
и опять зеленые глянцевые ломти клевера. За стодолом  у  канавки  дежурили
поочередно, с биноклем. Остальные лежали в прохладном стодоле.  Пахло  там
слежавшимся хлебом, пылью мякины, мышиным пометом  и  сладким  плесневелым
душком земляной ржавчины.
   Иванков, примостившись в темном углу  у  плуга,  спал  до  вечера.  Его
разбудили на закате солнца. Крючков, в щепоть захватив кожу у него на шее,
оттягивал ее, приговаривая:
   - Разъелся на казенных харчах, нажрал калкан, ишь! Вставай,  ляда,  иди
немцев карауль!
   - Не дури, Козьма!
   - Вставай.
   - Ну, брось! Ну, не дури... я зараз встану.
   Он  поднялся,  опухший,  красный.  Покрутил   котельчатой   короткошеей
головой, надежно приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа
на сырой земле), перевязал патронташ и волоком потянул за собой  к  выходу
винтовку.  Сменил  Щеголькова  и,  приладив  бинокль,  долго   глядел   на
северо-запад, к лесу.
   Там бугрился  под  ветром  белесый  размет  хлебов,  на  зеленый  мысок
ольхового леса низвергался рудой поток закатного солнца.  За  местечком  в
речушке (лежала она голубой нарядной дугой) кричали купающиеся  ребятишки.
Женский  контральтовый  голос  звал:  "Стасю!  Ста-а-асю!  идзь  до  мне!"
Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:
   - Закат вон как погорел. К ветру.
   - К ветру, - согласился Иванков.
   Ночью кони стояли расседланные. В  местечке  гасли  огни  и  шумок.  На
следующий день утром Крючков вызвал Иванкова из стодола.
   - Пойдем в местечко.
   - Чего?
   - Пожрем чего-нибудь, выпьем.
   - Навряд, - усомнился Иванков.
   - Я тебе говорю. Я спрашивал хозяина. Вон в энтой халупе,  видишь,  вон
сарай черепичный? - Крючков указал  черным  ногтястым  пальцем.  -  Там  у
шинкаря пиво есть, пойдем?
   Пошли. Их окликнул выглянувший из дверей стодола Астахов.
   - Вы куда?
   Крючков, чином старший Астахова, отмахнулся.
   - Зараз придем.
   - Верните