даже воспаление легких!
   - Выздоровеешь. Полежишь на солнышке и выздоровеешь.
   Капарин резко заявил:
   - Все равно я поеду сегодня. Держать меня ты не имеешь права. Уеду  при
любых условиях!
   Фомин посмотрел  на  него,  подозрительно  сощурил  глаз  и,  подмигнув
Чумакову, поднялся с земли.
   - А ты, Капарин, похоже, что на самом деле захворал... У  тебя,  должно
быть, жар большой... Ну-ка, дай я попробую - голова у тебя горячая?  -  Он
сделал несколько шагов к Капарину, протягивая руку.
   Видно, что-то недоброе заметил  Капарин  в  лице  Фомина,  попятившись,
резко крикнул:
   - Отойди!
   - Не шуми! Что шумишь? Я только попробовать.  Чего  ты  полохаешься?  -
Фомин шагнул и  схватил  Капарина  за  горло.  -  Сдаваться,  сволочь?!  -
придушенно бормотал он и весь  напрягся,  силясь  опрокинуть  Капарина  на
землю.
   Григорий с трудом разнял их, пустив в ход всю свою силу.
   ...После обеда Капарин подошел к  Григорию,  когда  тот  развешивал  на
кусте свое выстиранное бельишко, сказал:
   - Хочу с вами поговорить наедине... Давайте присядем.
   Они сели на поваленный бурей, обопревший ствол тополя.
   Капарин, глухо покашливая, спросил:
   - Как вы смотрите на выходку этого идиота? Я искренне благодарю вас  за
вмешательство. Вы поступили благородно, как и  подобает  офицеру.  Но  это
ужасно! Я больше не могу. Мы - как звери... Сколько дней уже,  как  мы  не
ели горячего, и потом этот  сон  на  сырой  земле...  Я  простудился,  бок
отчаянно болит. У меня, наверно,  воспаление  легких.  Мне  очень  хочется
посидеть у огня, поспать в теплой комнате, переменить белье... Я мечтаю  о
чистой, свежей рубашке, о простыне... Нет, не могу!
   Григорий улыбнулся:
   - Воевать хотелось с удобствами?
   - Послушайте, какая это война? - с живостью отозвался Капарин. - Это не
война, а бесконечные кочевки, убийства отдельных  совработников,  а  затем
бегство. Война была бы тогда, когда нас поддержал бы народ, когда началось
бы восстание, а так это - не война, нет, не война!
   - У нас нету другого выхода. Не сдаваться же нам?
   - Да, но что же делать?
   Григорий пожал плечами. Он сказал то, что не раз приходило ему  на  ум,
когда он отлеживался тут, на острове:
   - Плохая воля все-таки лучше хорошей  тюрьмы.  Знаете,  как  говорят  в
народе: крепка тюрьма, да черт ей рад.
   Капарин  палочкой  чертил  на  песке  какие-то  фигуры,  после  долгого
молчания сказал:
   - Не обязательно сдаваться, но надо искать какие-то новые формы  борьбы
с  большевиками.  Надо  расстаться  с   этим   гнусным   народом.   Вы   -
интеллигентный человек...
   - Ну, какой там из меня интеллигент,  -  усмехнулся  Григорий.  -  Я  и
слово-то это со трудом выговариваю.
   - Вы офицер.
   - Это по нечаянности.
   - Нет, без шуток, вы же офицер, вращались в офицерском обществе, видели
настоящих людей, вы же не советский  выскочка,  как  Фомин,  и  вы  должны
понимать,  что  нам  бессмысленно  оставаться   здесь.   Это   равносильно
самоубийству. Он подставил нас в дубраве под удар и, если с ним  и  дальше
связывать нашу судьбу, - подставит еще не раз. Он попросту хам, да к  тому
же еще буйный идиот! С ним мы пропадем!
   - Так, стало быть, не сдаваться, а уйти от Фомина? Куда? К  Маслаку?  -
спросил Григорий.
   - Нет. Это такая же авантюра, только масштабом крупнее. Сейчас я  иначе
смотрю на это. Уходить надо не к Маслаку...
   - А куда же?
   - В Вешенскую.
   Григорий с досадой пожал плечами:
   - Это называется - опять за рыбу деньги. Не подходит это мне.
   Капарин посмотрел на него остро заблестевшими глазами:
   - Вы меня не поняли, Мелехов. Могу я вам довериться?
   - Вполне.
   - Честное слово офицера?
   - Честное слово казака.
   Капарин глянул в сторону возившихся у стоянки Фомина и Чумакова и, хотя
расстояние  до  них  было  порядочное  и  они  никак  не   могли   слышать
происходившего разговора, понизил голос:
   - Я знаю ваши отношения с Фоминым и другими. Вы среди них  -  такое  же
инородное тело, как и я. Меня не интересуют причины, заставившие вас пойти
против Советской власти. Если я правильно понимаю, это -  ваше  прошлое  и
боязнь ареста, не так ли?
   - Вы сказали, что вас не интересуют причины.
   - Да-да, это к слову, теперь несколько слов о себе. Я в прошлом  офицер
и член партии социалистов-революционеров, позднее я решительно пересмотрел
свои политические убеждения... Только монархия может спасти Россию. Только
монархия! Само  провидение  указывает  этот  путь  нашей  родине.  Эмблема
Советской власти - молот и серп, так? - Капарин палочкой начертил на песке
слова "молот, серп", потом впился в  лицо  Григория  горячечно  блестящими
глазами: - Читайте наоборот. Прочли? Вы поняли? Только престолом окончится
революция и власть большевиков! Знаете ли, меня охватил мистический  ужас,
когда я узнал об этом! Я трепетал, потому что это, если  хотите,  -  божий
перст, указывающий конец нашим метаниям...
   Капарин  задохнулся  от  волнения  и  умолк.  Его   острые,   с   тихой
сумасшедшинкой глаза были устремлены на Григория. Но тот вовсе не трепетал
и не испытывал мистического ужаса, услышав  такое  откровение.  Он  всегда
трезво и буднично смотрел на вещи, потому и сказал в ответ:
   - Никакой это не перст. Вы в германскую войну на фронте были?
   Озадаченный вопросом, Капарин ответил не сразу:
   - Собственно, почему вы об этом? Нет, непосредственно на  фронте  я  не
был.
   - А где же вы проживали войну? В тылу?
   - Да.
   - Все время?
   - Да, то есть не все время, но почти. А почему вы об этом спрашиваете?
   - А я на фронте с четырнадцатого года и по нынешний день, с  небольшими
перерывами. Так вот насчет этого перста... Какой  там  может  быть  перст,
когда  и  бога-то  нету?  Я  в  эти  глупости  верить  давно  перестал.  С
пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что  бога  нету.
Никакого! Ежели бы был -  не  имел  бы  права  допущать  людей  до  такого
беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам  да
бабам. Пущай они потешаются. И перста никакого нету  и  монархии  быть  не
может. Народ ее кончил раз навсегда. А  это,  что  вы  показываете,  буквы
разные перевертываете, это, извините меня, - детская забава, не больше.  И
я трошки не пойму - к чему вы все это подводите? Вы мне  говорите  попроще
да покороче. Я в юнкерском не учился и не дюже грамотный, хотя и  офицером
был. Ежели бы я пограмотнее был, может, и  не  сидел  бы  тут  с  вами  на
острове, как бирюк, отрезанный  половодьем,  -  закончил  он  с  явственно
прозвучавшим в голосе сожалением.
   - Это не важно, - торопливо сказал Капарин. - Не  важно,  верите  вы  в
бога или нет. Это - дело ваших убеждений, вашей совести. Точно так  же  не
имеет значения - монархист вы, или учредиловец, или просто казак,  стоящий
на платформе самостийности. Важно, что нас объединяет единство отношений к
Советской власти. Вы согласны с этим?
   - Дальше.
   - Мы делали ставку на всеобщее восстание казаков,  так?  Она  оказалась
битой. Теперь надо выпутываться из этого положения. С  большевиками  можно
бороться и потом и не  только  под  начальством  какого-то  Фомина.  Важно
сейчас сохранить себе жизнь, поэтому я и предлагаю вам союз.
   - Какой союз. Против кого?
   - Против Фомина.
   - Не понимаю.
   - Все очень просто. Я приглашаю вас в сообщники...  -  Капарин  заметно
волновался и говорил уже, прерывисто дыша: - Мы с вами убиваем эту  троицу
и идем в Вешенскую. Понятно? Это нас спасет. Эта заслуга  перед  Советской
властью избавляет нас от  наказания.  Мы  живем!  Вы  понимаете,  живем!..
Спасаем себе жизнь! Само собою разумеется, что в  будущем  при  случае  мы
выступаем против большевиков. Но тогда, когда будет серьезное дело,  а  не
такая авантюра, как с этим несчастным Фоминым. Согласны? Учтите, что это -
единственный  выход   из   нашего   безнадежного   положения,   и   притом
блистательный выход.
   - Но как это сделать?  -  спросил  Григорий,  внутренне  содрогаясь  от
возмущения, но всеми силами стараясь скрыть охватившее его чувство.
   - Я все обдумал: мы сделаем это ночью, холодным оружием,  на  следующую
ночь приезжает этот казак, который снабжает нас продуктами, мы  переезжаем
Дон - вот и все. Гениально просто, и никаких ухищрений!
   С притворным добродушием, улыбаясь, Григорий сказал:
   - Это здорово! А скажите, Капарин, вы утром, когда собирались  в  хутор
греться... Вы в Вешки собирались? Фомин разгадал вас?
   Капарин внимательно посмотрел на добродушно улыбавшегося Григория и сам
улыбнулся, слегка смущенно и невесело:
   - Откровенно говоря - да. Знаете ли, когда стоит вопрос  о  собственной
шкуре - в выборе средств не особенно стесняешься.
   - Выдали бы нас?
   - Да, - честно признался Капарин.  -  Но  вас  лично  я  постарался  бы
оградить от неприятностей, если б вас взяли здесь, на острове.
   - А почему вы один не побили нас? Ночью это легко было сработать.
   - Риск. После первого выстрела остальные...
   - Клади оружие! - сдержанно сказал Григорий, выхватывая наган. - Клади,
а то убью на месте! Я зараз встану, заслоню тебя спиной,  чтобы  Фомин  не
видал, и ты кинешь наган мне под ноги. Ну? Не вздумай стрелять! Положу при
первом движении.
   Капарин сидел, мертвенно бледнея.
   - Не убивайте меня! - прошептал он, еле шевеля белыми губами.
   - Не буду. А оружие возьму.
   - Вы меня выдадите...
   По заросшим щекам Капарина  покатились  слезы.  Григорий  сморщился  от
омерзения и жалости, повысил голос:
   - Бросай наган! Не выдам, а надо бы! Ну  и  хлюст  ты  оказался!  Ну  и
хлюст!
   Капарин бросил револьвер к ногам Григория.
   - А браунинг? Давай и браунинг. Он у тебя во френче, в грудном кармане.
   Капарин вынул и бросил блеснувший никелем браунинг, закрыл лицо руками.
Он вздрагивал от сотрясавших его рыданий.
   - Перестань ты, сволочь! - резко сказал Григорий, с трудом  удерживаясь
от желания ударить этого человека.
   - Вы меня выдадите... Я погиб.
   - Я тебе сказал, что нет. Но как только переедем с острова -  копти  на
все четыре стороны. Такой ты никому не нужен. Ищи сам себе укрытия.
   Капарин отнял от лица руки. Мокрое багровое лицо его с опухшими глазами
и трясущейся нижней челюстью было страшно.
   - Зачем же тогда... Зачем вы меня обезоружили? - заикаясь, спросил он.
   Григорий нехотя сказал:
   - А это - чтобы ты мне в спину не выстрелил. От вас, от  ученых  людей,
всего можно ждать... А все про какой-то  перст  толковал,  про  царя,  про
бога... До чего же ты склизкий человек...
   Не взглянув на Капарина, время от времени сплевывая обильно  набегавшую
слюну, Григорий медленно пошел к стоянке.
   Стерлядников сшивал дратвой скошевку на седле, тихо посвистывал.  Фомин
и Чумаков, лежа на попонке, по обыкновению, играли в карты.
   Фомин коротко взглянул на Григория, спросил:
   - Чего он тебе говорил? Об чем речь шла?
   - На жизнь жаловался... Болтал, так, абы что...
   Григорий сдержал обещание - не выдал  Капарина.  Но  вечером  незаметно
вынул из капаринской винтовки затвор, спрятал его. "Черт его знает, на что
он может ночью решиться..." - думал он, укладываясь на ночлег.
   Утром его разбудил Фомин. Наклонившись, он тихо спросил:
   - Ты забрал у Капарина оружие?
   - Что? Какое оружие? - Григорий приподнялся, с трудом расправил плечи.
   Он уснул только перед рассветом и сильно  озяб  на  заре.  Шинель  его,
папаха, сапоги - все было мокрое от упавшего на восходе солнца тумана.
   - Оружие его не найдем. Ты забрал? Да проснись же ты, Мелехов!
   - Ну я. А в чем дело?
   Фомин молча отошел. Григорий встал, отряхнул шинель. Чумаков неподалеку
готовил завтрак: он ополоснул единственную в лагере миску, прижав к  груди
буханку хлеба, отрезал четыре ровных  ломтя,  налил  из  кувшина  в  миску
молока  и,  раскрошив  комок  круто  сваренной  пшенной  каши,  глянул  на
Григория.
   - Долго ты, Мелехов, зорюешь нынче. Гляди, солнышко-то где!
   -  У  кого  совесть  чистая,  энтот  всегда  хорошо  спит,   -   сказал
Стерлядников, вытирая о полу шинели чисто вымытые деревянные  ложки.  -  А
вот Капарин всею ноченьку не спал, все ворочался...
   Фомин, молча улыбаясь, смотрел на Григория.
   - Садитесь завтракать, разбойнички! - предложил Чумаков.
   Он первый зачерпнул ложкой  молока,  откусил  добрых  пол-ломтя  хлеба.
Григорий взял свою ложку, внимательно оглядывая всех, спросил:
   - Капарин где?
   Фомин и Стерлядников молча ели, Чумаков пристально смотрел на  Григория
и тоже молчал.
   - Капарина куда дели? - спросил Григорий, смутно догадываясь о том, что
произошло ночью.
   - Капарин теперь далеко, - безмятежно улыбаясь, ответил Чумаков. - Он в
Ростов поплыл. Теперь, небось, уже возле Усть-Хопра  качается...  Вон  его
полушубочек висит, погляди.
   -  На  самом  деле  убили?  -  спросил  Григорий,  мельком  глянув   на
капаринский полушубок.
   Об этом можно было бы и не спрашивать. И  так  все  было  ясно,  но  он
почему-то спросил. Ему ответили не сразу, и он повторил вопрос.
   - Ну, ясное дело - убили, - сказал Чумаков и прикрыл  ресницами  серые,
женственно красивые глаза. - Я убил. Такая уж у меня должность  -  убивать
людей...
   Григорий внимательно посмотрел на него. Смуглое, румяное и чистое  лицо
Чумакова было спокойно и даже весело. Белесые  с  золотистым  отливом  усы
резко выделялись на  загорелом  лице,  оттеняя  темную  окраску  бровей  и
зачесанных назад волос. Он был по-настоящему красив и скромен на вид, этот
заслуженный палач фоминской банды... Он положил на брезент ложку,  тыльной
стороной ладони вытер усы, сказал:
   - Благодари Якова Ефимыча, Мелехов. Это он спас твою душеньку, а то  бы
и ты бы зараз вместе с Капариным в Дону плавал...
   - Это за что же?
   Чумаков медленно, с расстановкой заговорил:
   - Капарин, как видно, сдаваться захотел, с тобой вчера об чем-то, долго
разговаривал... Ну, мы с Яковом Ефимычем и надумали убрать его  от  греха.
Можно ему все рассказывать? - Чумаков вопросительно посмотрел на Фомина.
   Тот утвердительно качнул головой, и Чумаков,  с  хрустом  дробя  зубами
неразварившееся пшено, продолжал рассказ:
   - Приготовил я с вечеру дубовое полено и говорю Якову  Ефимычу:  "Я  их
обоих, и Капарина и Мелехова, дочушкой порешу". А  он  говорит:  "Капарина
кончай, а Мелехова не надо". На том и согласились.  Подкараулил  я,  когда
Капарин уснул, слышу - и ты спишь,  похрапываешь.  Ну,  подполз  и  тюкнул
поленом по голове. И ножками наш  штабс-капитан  не  дрыгнул!  Сладко  так
потянулся - и покончил жизню... Потихонечку обыскали его, потом  взяли  за
ноги и за руки, донесли до берега, сняли сапоги, френчик, полушубок - и  в
воду его. А ты все спишь, сном-духом ничего не знаешь... Близко  от  тебя,
Мелехов, смерть нынешнюю ночь стояла! В головах она у  тебя  стояла.  Хотя
Яков Ефимыч и сказал, что тебя трогать не надо, а я  думаю:  "Об  чем  они
могли днем гутарить? Дохлое это  дело,  когда  из  пятерых  двое  начинают
наиздальке держаться, секреты разводить..." Подкрался к тебе и  уже  хотел
тебя рубануть с потягом, а то, думаю - вдарь  его  поленом,  а  он,  черт,
здоровый на силу, вскочит и начнет стрелять, ежели не оглушу доразу... Ну,
Фомин опять мне все дело перебил. Подошел и шепчет:  "Не  трогай,  он  наш
человек, ему можно верить". То да се, а тут непонятно  нам  стало  -  куда
капаринское оружие делось? Так и ушел я от тебя. Ну и крепко же  ты  спал,
беды не чуял!
   Григорий спокойно сказал:
   - И зря бы убил, дурак! Я в сговоре с Капариным не состоял.
   - А с чего же это оружие его у тебя оказалось?
   Григорий улыбнулся:
   - Я у него пистолеты ишо днем отобрал,  а  затвор  вечером  вынул,  под
седельный потник схоронил.
   Он рассказал о вчерашнем разговоре с Капариным и о его предложении.
   Фомин недовольно спросил:
   - Почему же ты вчера об этом не сказал?
   - Пожалел его, черта слюнявого, - откровенно признался Григорий.
   - Ах, Мелехов, Мелехов! - воскликнул искренне удивленный Чумаков. -  Ты
жалость туда же клади, куда затвор от капаринской винтовки положил, -  под
потник хорони ее, а то она тебя к добру не приведет!
   - Ты меня не учи. С твое-то я знаю, - холодно сказал Григорий.
   - Учить мне тебя зачем же?  А  вот  ежели  бы  ночью,  через  эту  твою
жалость, ни за что ни про что на тот свет тебя отправил бы, - тогда как?
   - Туда и дорога была бы, - подумав, тихо ответил Григорий. И больше для
себя, чем для остальных, добавил: - Это  в  яви  смерть  животу  принимать
страшно, а во время сна она, должно быть, легкая...



        XV

   В конце апреля ночью они переправились на баркасе через Дон. В Рубежном
у берега их  поджидал  молодой  казак  с  хутора  Нижне-Кривского  Кошелев
Александр.
   - Я с вами, Яков  Ефимыч.  Остобрыдло  дома  проживать,  -  сказал  он,
здороваясь с Фоминым.
   Фомин толкнул Григория локтем, шепнул:
   - Видишь? Я же говорил... Не успели переправиться с  острова,  а  народ
уже - вот он! Это -  мой  знакомец,  боевой  казачишка.  Хорошая  примета!
Значит, дело будет!
   Судя  по  голосу,  Фомин  довольно  улыбался.  Он  был  явно  обрадован
появлением нового соучастника. Удачная переправа и то, что сразу же к  ним
примкнул еще один человек, - все это подбадривало его  и  окрыляло  новыми
надеждами.
   - Да у тебя, окромя винтовки с наганом, и шашка и бинокль?  -  довольно
говорил он, рассматривая, ощупывая в темноте вооружение  Кошелева.  -  Вот
это казак! Сразу видно, что настоящий казак, без подмесу!
   Двоюродный брат Фомина подъехал  к  берегу  на  запряженной  в  повозку
крохотной лошаденке.
   - Кладите на повозку седла, - вполголоса сказал он.  -  Да  поспешайте,
ради Христа, а то и время не раннее, да и дорога нам не близкая...
   Он волновался, торопил Фомина, а тот, перебравшись с острова  и  почуяв
под ногами твердую землю родного хутора, уже  не  прочь  был  бы  и  домой
заглянуть на часок, и проведать знакомых хуторян...
   Перед рассветом в табуне около хутора Ягодного выбрали лучших  лошадей,
оседлали их. Старику, стерегшему табун, Чумаков сказал:
   - Дедушка, об конях дюже не горюй. Они доброго слова  не  стоют,  да  и
поездим мы на  них  самую  малость  -  как  только  найдем  получше,  этих
возвернем хозяевам. Ежели спросят: кто, мол, коней угнал? - скажи: милиция
станицы Краснокутской забрала. Пущай хозяева туда  идут...  Мы  за  бандой
гоняем, так и скажи!
   С братом Фомина распрощались, выехав на шлях, потом свернули налево,  и
все пятеро свежей рысью пошли на юго-запад. Где-то неподалеку  от  станицы
Мешковской, по слухам, появилась на днях банда Маслака. Туда и держал путь
Фомин, решившийся на слияние.


   В поисках банды Маслака трое суток  колесили  они  по  степным  дорогам
правобережья, избегая больших хуторов и станиц. В  тавричанских  поселках,
граничивших  с  землями  Каргинской  станицы,  обменяли  своих  плохоньких
лошаденок на сытых и легких на побежку тавричанских коней.
   На четвертые сутки утром, неподалеку от хутора  Вежи,  Григорий  первый
заметил на дальнем перевале  походную  колонну  конницы.  Не  меньше  двух
эскадронов шло по дороге, а впереди  и  по  сторонам  двигались  небольшие
разъезды.
   - Либо Маслак, либо... - Фомин приложил к глазам бинокль.
   - Либо дождик, либо снег, либо будет, либо  нет,  -  насмешливо  сказал
Чумаков. - Ты гляди лучше, Яков Ефимыч, а то, ежели это красные, нам  надо
поворачивать, да поскорее!
   - А черт их отсюдова разглядит! - с досадой проговорил Фомин.
   -  Глядите!  Они  нас  узрили!  Разъезд  сюда   бежит!   -   воскликнул
Стерлядников.
   Их действительно увидели. Продвигавшийся правой стороной разъезд  круто
повернул, на рысях направляясь  к  ним.  Фомин  поспешно  сунул  в  футляр
бинокль, но Григорий, улыбаясь, перегнулся с седла, взял  фоминского  коня
под уздцы:
   - Не спеши!  Давай  подпустим  ближе.  Их  только  двенадцать  человек.
Разглядим