Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
шатун, я первый угадал.
Собрав на скулах рытвинки морщин, Григорий вглядывался, стараясь узнать
под Петром коня. "Нового купили", - подумал и перевел взгляд на лицо
брата, странно измененное давностью последнего свидания, загорелое, с
подрезанными усами пшеничного цвета и обожженными солнцем серебристыми
бровями. Григорий пошел ему навстречу, сняв фуражку, помахивая рукой, как
на ученье. За ним с плотины хлынули полураздетые казаки, обминая ломкую
поросль пустостволого купыря и застарелый лопушатник.
Маршевая сотня шла, огибая сад, в имение, где расположился полк. Вел ее
есаул, пожилой и плотный, со свежевыбритой головой, с деревянно твердыми
загибами властного бритого рта.
"Хрипатый, должно, и злой", - подумал Григорий, улыбаясь брату и
оглядывая мельком крепко подогнанную фигуру есаула, горбоносого коня под
ним, калмыцкой, видно, породы.
- Сотня! - звякнул есаул чистым наставленным голосом. - Взводными
колоннами, левое плечо вперед, марш!
- Здорово, братуха! - крикнул Григорий, улыбаясь Петру, радостно
волнуясь.
- Слава богу. К вам вот. Ну, как?
- Ничего.
- Живой?
- Покуда.
- Поклон от наших.
- Как там они?
- Здравствуют.
Петро, опираясь ладонью о круп плотного бледно-рыжей масти коня, всем
корпусом поворачивался назад, скользил улыбчивыми глазами по Григорию,
отъезжал дальше - его заслоняли пропыленные спины других, знакомых и
незнакомых.
- Здорово, Мелехов! Поклон от хутора.
- И ты к нам? - скалился Григорий, узнав Мишку Кошевого по золотой
глыбе чуба.
- К вам. Мы как куры на просо.
- Наклюешься! Скорей тебе наклюют.
- Но-но!
От плотины в одной рубахе чикилял на одной ноге Егорка Жарков. Он
кособочился, растопыривая, рогатил шаровары: норовил попасть ногой в
болтающуюся штанину.
- Здорово, станишники!
- Тю-у-у! Да ить это Жарков Егорка.
- Эй ты, жеребец, аль стреножили?
- Как мать там?
- Живая.
- Поклон шлет, а гостинцу не взял - так чижало.
Егорка с необычно серьезным лицом выслушал ответ и сел голым задом на
траву, скрывая расстроенное лицо, не попадая дрожащей ногой в штанину.
За крашенной в голубое оградой стояли полураздетые казаки; с той
стороны по дороге, засаженной каштанами, стекала во двор сотня -
пополнение с Дона.
- Станица, здорово!
- Да никак ты, сват Александр?
- Он самый.
- Андреян! Андреян! Чертило вислоухий, не угадаешь?
- Поклон от жены, эй, служба!
- Спаси Христос.
- А где тут Борис Белов?
- В какой сотне был?
- В четвертой, никак.
- А откель он сам?
- С Затона Вешенской станицы.
- На что он тебе сдался? - ввязывался в летучий разговор третий.
- Стал быть, нужен. Письмо везу.
- Его, брат, надысь под Райбродами убили.
- Да ну?..
- Ей-бо! На моих глазах. Под левую сиську пуля вдарила.
- Кто тут из вас с Черной речки?
- Нету, проезжай.
Сотня вобрала хвост и строем стала посредине двора. Плотина загустела
вернувшимися к купанию казаками.
Немного погодя подошли только что приехавшие из маршевой сотни.
Григорий присел рядом с братом. Глина на плотине тяжко пахла сырью. По
краю зеленой травой зацветала густая вода. Григорий бил в рубцах и
складках рубахи вшей, рассказывал:
- Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой... Будто под
мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули. - Голос у
него жалующийся, надтреснутый, и борозда (ее только что, с чувством
внутреннего страха, заметил Петро) темнела, стекая наискось через лоб,
незнакомая, пугающая какой-то переменой, отчужденностью.
- Как оно? - спросил Петро, стягивая рубаху, обнажая белое тело с ровно
надрезанной полосой загара на шее.
- А вот видишь как, - заторопился Григорий, и голос окреп в злобе, -
людей стравили, и не попадайся! Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом. Мне
зараз думается, ежели человека мне укусить - он бешеный сделается.
- Тебе-то приходилось... убивать?
- Приходилось!.. - почти крикнул Григорий и скомкал и кинул под ноги
рубаху. Потом долго мял пальцами горло, словно пропихивал застрявшее
слово, смотрел в сторону.
- Говори, - приказал Петро, избегая и боясь встретиться с братом
глазами.
- Меня совесть убивает. Я под Лешнювом заколол одного пикой. Сгоряча...
Иначе нельзя было... А зачем я энтого срубил?
- Ну?
- Вот и ну, срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По
ночам снится, сволочь. Аль я виноват?
- Ты не обмялся ишо. Погоди, оно придет в чоку.
- Ваша сотня - маршевая? - спросил Григорий.
- Зачем? Нет, мы в Двадцать седьмом полку.
- А я думал - нам подмога.
- Нашу сотню к какой-то пехотной дивизии пристегивают, это мы ее
догоняем, а с нами маршевая шла, молодых к вам пригнали.
- Так. Ну, давай искупаемся.
Григорий, торопясь, снял шаровары, отошел на гребень плотины,
коричневый, сутуло-стройный, на взгляд Петра постаревший за время разлуки.
Вытягивая руки, он головой вниз кинулся в воду; тяжелая зелень воды
сомкнулась над ним и разошлась плеском. Он плыл к группе гоготавших
посередине казаков, ласково шлепая ладонями по воде, лениво двигая
плечами.
Петро долго снимал нательный крест и молитву, зашитую в материнское
благословение. Гайтан сунул под рубаху, вошел в воду с опасливой
брезгливостью, помочил грудь, плечи, охнув, нырнул и поплыл, догоняя
Григория; отделившись, они плыли вместе к тому берегу, песчаному,
заросшему кустарником.
Движение холодило, успокаивало, и Григорий, кидая взмахи, говорил
сдержанно, без недавней страсти:
- Вша меня заела. С тоски. Я бы дома теперя побывал: так и полетел бы,
кабы крылья были. Хучь одним глазком глянул ты. Ну, как там?
- Наталья у нас.
- А?
- Живет.
- Отец-мать как?
- Ничего. А Наталья все тебя ждет. Она думку держит, что ты к ней
возвернешься.
Григорий фыркал и молча сплевывал попавшую в рот воду. Поворачивая
голову, Петро норовил глянуть ему в глаза.
- Ты в письмах хучь поклоны ей посылай. Тобой баба и дышит.
- Что ж она... разорванное хочет связать?
- Да ить как сказать... Человек своей надеждой живет. Славная бабочка.
Строгая. Себя дюже блюдет. Чтоб баловство какое аль ишо чего - нету за ней
этого.
- Замуж бы выходила.
- Чудное ты гутаришь!
- Ничего не чудное. Так оно должно быть.
- Дело ваше. Я в него не вступаюсь.
- А Дуняшка?
- Невеста, брат! Там за этот год так вымахала, что не опознаешь.
- Ну? - повеселев, удивился Григорий.
- Истинный бог. Выдадут замуж, а нам и усы в водку омакнуть не
придется. Убьют ишо, сволочи!
- Чего хитрого!
Они вылезли на песок и легли рядом, облокотившись, греясь под
суровеющим солнцем. Мимо плыл, до половины высовываясь из воды, Мишка
Кошевой.
- Лезь, Гришка, в воду!
- Полежу, погоди.
Зарывая в сыпкий песок жучка, Григорий спросил:
- Про Аксинью что слыхать?
- Перед тем как объявили войну, видал ее в хуторе.
- Чего она туда забилась?
- Приезжала к мужу имение забирать.
Григорий кашлянул и похоронил жучка, надвинув ребром ладони ворох
песку.
- Не гутарил с ней?
- Поздравствовался только. Она гладкая из себя, веселая. Видать, легко
живется на панских харчах.
- Что ж Степан?
- Отдал ее огарки. Ничего обошелся. Но ты его берегись. Остерегайся.
Мне переказывали казаки, дескать, пьяный Степан грозился: как первый бой -
даст тебе пулю.
- Ага.
- Он тебе не простит.
- Знаю.
- Коня себе справил, - перевел Петро разговор.
- Продали быков?
- Лысых. За сто восемьдесят. Купил за полтораста. Конь куда тебе. На
Цуцкане купили.
- Хлеба как?
- Добрые. Не довелось вот убрать. Захватили.
Разговор перекинулся на хозяйство, утрачивая напряженность. Григорий
жадно впитывал в себя домашние новости. Жил эти минуты ими, похожий на
прежнего норовистого и простого парня.
- Ну, давай охолонемся и одеваться, - предложил Петро, обметая с
влажного живота песок, подрагивая. Кожа на спине его и руках поднялась
пупырышками.
Шли от пруда толпой. У забора, отделявшего сад от двора имения, догнал
их Астахов Степан. Он на ходу расчесывал костяной расческой свалявшийся
чуб, заправляя его под козырек; поравнялся с Григорием.
- Здорово, приятель!
- Здравствуй. - Григорий приотстал, встречая его чуть смущенным, с
виноватцей взглядом.
- Не забыл обо мне?
- Почти что.
- А я вот тебя помню, - насмешливо улыбнулся Степан и прошел не
останавливаясь, обнял за плечо шагавшего впереди казака в урядницких
погонах.
Затемно из штаба дивизии получили телефонограмму с приказанием
выступить на позицию. Полк смотался в каких-нибудь четверть часа;
пополненный людьми, с песнями пошел заслонять прорыв, продырявленный
мадьярской кавалерией.
При прощании Петро сунул брату в руки сложенный вчетверо листок бумаги.
- Что это? - спросил Григорий.
- Молитву тебе списал. Ты возьми...
- Помогает?
- Не смейся, Григорий.
- Я не смеюсь.
- Ну, прощай, брат. Бывай здоров. Ты не вылетывай вперед других, а то
горячих смерть метит! Берегись там! - кричал Петро.
- А молитва?
Петро махнул рукой.
До одиннадцати шли, не блюдя никакой предосторожности. Потом вахмистры
разнесли по сотням приказ идти с возможной тишиной, курение прекратить.
Над дальней грядкой леса взметнулись окрашенные лиловым дымом ракеты.
XI
Небольшая в сафьяновом, цвета под дуб, переплете записная книжка. Углы
потерты и заломлены: долго носил хозяин в кармане. Листки исписаны
узловатым косым почерком...
"...С некоторого времени явилась вот эта потребность общения с бумагой.
Хочу вести подобие институтского "дневника". Прежде всего о ней: в
феврале, не помню какого числа, меня познакомил с ней ее земляк, студент
Боярышкин. Я столкнулся с ними у входа в синематограф. Боярышкин, знакомя
нас, говорил: "Это станичница, вешенская. Ты, Тимофей, люби ее и жалуй.
Лиза - отменная девушка". Помню, я что-то изрек нечленораздельное и
подержал в руке ее мягкую потную ладонь. Так началось мое знакомство с
Елизаветой Моховой. Что она испорченная девушка, я понял с первого
взгляда: у таких женщин глаза говорят больше, чем следует. Она на меня
произвела, признаюсь, невыгодное впечатление: прежде всего эта теплая
мокрая ладонь. Я никогда не встречал, чтобы у людей так потели руки; потом
- глаза, в сущности очень красивые глаза, с этаким ореховым оттенком, но в
то же время неприятные.
Друг Вася, я сознательно ровняю слог, прибегаю даже к образности, с тем
чтобы в свое время, когда сей "дневник" попадет к тебе в Семипалатинск
(есть такая мысль: по окончании любовной интриги, которую завел я с
Елизаветой Моховой, переслать тебе его. Пожалуй, чтение этого документа
доставит тебе немалое удовольствие), ты имел бы точное представление о
происходившем. Буду описывать в хронологическом порядке. Так вот,
познакомился я с ней, и втроем пошли мы смотреть какую-то сентиментальную
чушь. Боярышкин молчал (у него ломил "кутний", как он выразился, зуб), а я
очень туго вел разговор. Мы оказались земляками, т.е. соседями по
станицам, и, перебрав общие воспоминания о красоте степных пейзажей и пр.
и пр., умолкли. Я, если можно так выразиться, непринужденно молчал, она не
испытывала ни малейшего неудобства от того, что изжевали мы разговорчик. Я
узнал от нее, что она медичка второго курса, а по происхождению купчиха, и
очень любит крепкий чай и асмоловский табак. Как видишь, очень убогие
сведения для познания девы с ореховыми глазами. При прощании (мы провожали
ее до трамвайной остановки) она просила заходить к ней. Адрес я записал.
Думаю заглянуть 28 апреля.
29 апреля
Был сегодня у нее, угощала чаем с халвой. В сущности - любопытная
девка. Острый язык, в меру умна, вот только арцыбашевщиной от нее
попахивает, ощутимо даже на расстоянии. Пришел от нее поздно. Набивал
папиросы и думал о вещах, не имеющих абсолютно никакого отношения к ней, -
в частности, о деньгах. Костюм мой изношен до дикости, а "капитала" нет. В
общем - хреновина.
1 мая
Ознаменован сей день событием. В Сокольниках во время очень безобидного
времяпровождения напоролись на историю: полиция и отряд казаков, человек в
двадцать, рассеивали рабочую маевку. Один пьяный ударил лошадь казака
палкой, а тот пустил в ход плеть. (Принято почему-то называть плеть
нагайкой, а ведь у нее собственное славное имя, к чему же?..) Я подошел и
ввязался. Обуревали меня самые благородные чувства, по совести говорю.
Ввязался и сказал казаку, что он чапура, и кое-что из иного-прочего. Тот
было замахнулся и на меня плетью, но я с достаточной твердостью сказал,
что я сам казак Каменской станицы и так могу его помести, что чертям
станет тошно. Казак попался добродушный, молодой: служба, видно, не
замордовала еще. Ответил, что он из станицы Усть-Хоперской и биток по
кулачкам. Мы разошлись мирно. Если б он что-либо предпринял в отношении
меня, была бы драка и еще кое-что похуже для моей персоны. Мое
вмешательство объясняется тем, что в нашей компании была Елизавета, а меня
в ее присутствии подмывает этакое мальчишеское желание "подвига". На
собственных глазах превращаюсь в петуха и чувствую, как под фуражкой
вырастает незримый красный гребень... Ведь вот до чего допер!
3 мая
Запойное настроение. Ко всему прочему, нет денег. На развилках,
попросту говоря, ниже мотни, безнадежно порвались брюки, репнули; как
переспелый задонский арбуз. Надежда на то, что шов будет держаться, -
призрачна. С таким Же успехом можно сшить и арбуз. Приходил Володька
Стрежнев. Завтра иду на лекции.
7 мая
Получил от отца деньги. Поругивает в письме, а мне ни крохотки не
стыдно. Знал бы батя, что у сына подгнили нравственные стропила... Купил
костюм. На галстук даже извозчики обращают внимание. Брился в
парикмахерской на Тверской. Вышел оттуда свежим, галантерейным
приказчиком. На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся городовой. Этакий
плутишка! Ведь есть что-то общее у меня с ним в этом виде! А три месяца
назад? Впрочем, не стоит ворошить белье истории... Видел Елизавету
случайно, в окне трамвая. Помахала перчаткой и улыбнулась. Каков я?
8 мая
"Любви все возрасты покорны". Так и представляется мне рот Татьяниного
муженька, раззявленный, как пушечное дуло. Мне с галереи непреодолимо
хотелось плюнуть в рот ему. А когда в уме встает эта фраза, особенно
конец: "По-коо-о-р-ны-ы-ы..." - челюсти мне судорожно сводит зевота,
нервная, по всей вероятности.
Но дело-то в том, что я в своем возрасте влюблен. Пишу эти строки, а
волосы дыбом... Был у Елизаветы. Очень выспренно и издалека начал. Делала
вид, что не понимает, и пыталась свести разговор на другие рельсы. Не рано
ли? Э, черт, костюм этот дело попутал!.. Погляжусь в зеркало - неотразим:
дай, думаю, выскажусь. У меня как-то здравый расчет преобладает над всем
остальным. Если не объясниться сейчас, то через два месяца будет уже
поздно; брюки износятся и обопреют в таком месте, что никакое объяснение
будет немыслимо. Пишу и сам собой восторгаюсь: до чего ярко сочетались во
мне все лучшие чувства лучших людей нашей эпохи. Тут вам и нежно-пылкая
страсть, и "глас рассудка твердый". Винегрет добродетелей помимо остальных
достоинств.
Я так и не кончил предварительной подготовки с ней. Помешала хозяйка
квартиры, которая вызвала ее в коридор и, я слышал, попросила у нее взаймы
денег. Она отказала, в то время как деньги у нее были. Я это достоверно
знал, и я представил себе ее лицо, когда она правдивым голосом отказывала,
и глаза ее ореховые и вполне искренние. Охота говорить о любви у меня
исчезла.
13 мая
Я основательно влюблен. Это не подлежит никакому сомнению. Все признаки
налицо. Завтра объяснюсь. Роли своей я так и не уяснил пока.
14 мая
Дело обернулось неожиданнейшим образом. Был дождь, тепленький такой,
приятный. Мы шли по Моховой, плиты тротуара резал косой ветер. Я говорил,
а она шла молча, потупив голову, словно раздумывая. Со шляпки на щеку ее
стекали дождевые струйки, и она была прекрасна. Приведу наш разговор:
- Елизавета Сергеевна, я изложил вам то, что я чувствую. Слово за вами.
- Я сомневаюсь в подлинности ваших чувств.
Я глупейшим образом пожал плечами и сморозил, что готов принять
присягу, или что-то в этом роде.
Она сказала:
- Слушайте, вы заговорили языком тургеневских героев. Вы бы попроще.
- Проще некуда. Я вас люблю.
- И что же?
- За вами слово.
- Вы хотите ответного признания?
- Я хочу ответа.
- Видите ли, Тимофей Иванович... Что я вам могу сказать? Вы мне чуточку
нравитесь... Высокий вы очень.
- Я еще подрасту, - пообещал я.
- Но мы так мало знакомы, общность...
- Съедим вместе пуд соли и плотней узнаем друг друга.
Она розовой ладонью вытерла мокрые щеки и сказала:
- Что ж, давайте сойдемся. Поживем - увидим. Только дайте мне срок,
чтобы я могла покончить с моей бывшей привязанностью.
- Кто он? - поинтересовался я.
- Вы его не знаете. Доктор один, венеролог.
- Когда вы освободитесь?
- Я надеюсь, к пятнице.
- Мы будем вместе жить? То есть в одной квартире?
- Да, пожалуй, это будет удобней. Вы переберетесь ко мне.
- Почему?
- У меня очень удобная комната. Чисто, и хозяйка симпатичная особа.
Я не возражал. На углу Тверской мы расстались. Мы поцеловались к
великому изумлению какой-то дамы.
Что день грядущий мне готовит?
22 мая
Переживаю медовые дни. "Медовое" настроение омрачено было сегодня тем,
что Лиза сказала мне, чтобы я переменил белье. Действительно, белье мое -
изношенный кошмар. Но деньги, деньги... Тратим мои, их не так-то много.
Придется поискать работы.
24 мая
Сегодня решил купить себе на белье, но Лиза ввела меня в непредвиденный
расход. Ей до зарезу захотелось пообедать в хорошем ресторане и купить
себе шелковые чулки. Пообедали и купили, но я в отчаянии: ухнуло мое
белье!
27 мая
Она меня истощает. Я опустошен физически и напоминаю голый подсолнечный
стебель. Это не баба, а огонь с дымом!
2 июня
Мы проснулись сегодня в девять. Проклятая привычка шевелить пальцами
ног привела к следующим результатам: она открыла одеяло и долго
рассматривала мою ступню. Она так резюмировала свои наблюдения:
- У тебя не нога, а лошадиное копыто! Хуже! И потом эти волосы на
пальцах, фи! - Она лихорадочно-брезгливо передернула плечами и, укрывшись
одеялом, отвернулась к стене.
Я был сконфужен. Поджал ноги и тронул ее плечо.
- Лиза!
- Оставьте меня!
- Лиза, это ни на что не похоже. Не могу же я изменить форму своей
ноги, ведь делалась она не по заказу, а что касается растительности, то
волос - дурак, он всюду растет. Тебе, как медичке, надо бы знать законы
естественного развития.
Она повернулась ко мне лицом. Ореховые глаза приняли злой шоколадный
оттенок.
- Сегодня же извольте купить присыпанье от пота: у вас трупный запах от
ног!
Я резонно заметил, что у нее постоянно мокрые ладони. Она промолчала, а
на мою душу, выражаясь высоким "штилем", упала облачная тень... Тут не в
ногах дело и не в шерсти...
4 июня
Сегодня мы катались в лодке по Москве-реке. Вспоминали Донщинку.
Елизавета ведет себя недос