Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
еясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело - рубить,
не спрашивая. В бою убить врага - святое дело. За каждого убитого
скащивает тебе бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы
нельзя губить - телка, скажем, или ишо что, - а человека унистожай.
Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде
гриба-поганки.
На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.
Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся все
лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну
кучу, будто зверь шел к ним, а не человек. Под Станиславчиком сотня,
наступая по лесистой и топкой местности, вынуждена была спешиться.
Коноводы брали лошадей и отъезжали в лощинку, под прикрытие. Чубатому
досталось коноводить, но он отказался наотрез.
- Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней?
- налетел на него взводный урядник.
- Они меня боятся. Ей-богу! - уверял тот, тая постоянный смешок в
глазах.
Он никогда не был коноводом. Со своим конем обращался ласково, холил
его заботой, но всегда замечал Григорий: как только хозяин подходил к
коню, по привычке не шевеля прижатыми к бедрам руками, - по спине коня
волною шла дрожь: конь беспокоился.
- Ты скажи, угодник, чего от тебя кони полохаются? - спросил как-то
Григорий.
- Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею.
- Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый.
- Во мне сердце твердое, они чуют.
- Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо
него заложенный.
- Могет быть, - охотно соглашался Чубатый.
Под городом Каменка-Струмилово третий взвод целиком со взводным
офицером выехал в рекогносцировку: накануне чех-перебежчик сообщил
командованию о дислокации австрийских частей и предполагаемом
контрнаступлении по линии Гороши - Ставинцкий; требовалось постоянное
наблюдение за дорогой, по которой предполагалось передвижение частей
противника; с этой целью взводный офицер оставил на опушке леса четырех
казаков со взводным урядником, а с остальными поехал к видневшимся за
взгорьем черепичным крышам какого-то выселка.
На опушке, возле старой остроконечной часовни со ржавым распятием,
остались Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых - Силантьев, Чубатый
и Мишка Кошевой.
- Спешивайся, ребята, - приказал урядник. - Кошевой, отведи коней вон
за энти сосны, ну да, вон за энти, какие погуще.
Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник глаз не
отрывал от бинокля. Шагах в десяти от них волнилось неубранное,
растерявшее зерно жито. Выхолощенные ветром колосья горбились и скорбно
шуршали. Полчаса пролежали казаки, перебрасываясь ленивыми фразами. Где-то
правее города неумолчно колыхался орудийный гул. Григорий подполз к хлебам
и, выбирая полные колосья, обминая их, жевал черствое, перестоявшееся
зерно.
- Никак, австрийцы! - вполголоса воскликнул урядник.
- Где? - встрепенулся Силантьев.
- Вон, из леса. Правей гляди!
Кучка всадников выехала из-за дальнего перелеска. Остановившись, они
разглядывали поле с далеко выпяченными мысами леса, потом тронулись по
направлению на казаков.
- Мелехов! - позвал урядник.
Григорий ползком добрался до сосны.
- Подпустим ближе и вдарим залпом. Готовь винтовки, ребята! -
лихорадочно шептал урядник.
Всадники, забирая вправо, двигались шагом. Четверо лежали под сосной
молча, тая дыхание.
- ...аухт, капраль! - донесло ветром молодой звучный голос.
Григорий приподнял голову: шесть венгерских гусар, в красивых, расшитых
шнурами куртках, ехали кучкой. Передний, на вороном крупном коне, держал
на руке карабин и негромко басовито смеялся.
- Крой! - шепнул урядник.
"Гу-гу-гак!" - гукнул залп.
"Ака-ка-ка - ка-ак!" - залаяло позади эхо.
- Чего вы? - испуганно крикнул из-за сосен Кошевой - и по лошадям: -
Тррр, проклятый! Взбесился! Тю, черт! - Голос его прозвучал отрезвляюще
громко.
По хлебам скакали, разбившись, цепкой, гусары. Один из них, тот,
который ехал передним на сытом вороном коне, стрелял вверх. Последний,
отставший, припадая к шее лошади, оглядывался, держал левой рукой кепи.
Чубатый вскочил первый и побежал, путаясь ногами в житах, держа
наперевес винтовку. Саженях в Ста взбрыкивала и сучила ногами упавшая
лошадь, около нее без кепи стоял венгерский гусар, потирая ушибленное при
падении колено. Он что-то крикнул еще издали и поднял руки, оглядываясь на
скакавших вдали товарищей.
Все это произошло так быстро, что Григорий опомнился только тогда,
когда Чубатый подвел пленника к сосне.
- Сымай, вояка! - крикнул он, грубо рванув к себе палаш.
Пленник растерянно улыбнулся, засуетился. Он с готовностью стал снимать
ремень, но руки его заметно дрожали, ему никак не удавалось отстегнуть
пряжку. Григорий осторожно помог ему, и гусар - молодой, рослый,
пухлощекий парень, с крохотной бородавкой, прилепившейся на уголке бритой
верхней губы, - благодарно ему улыбаясь, закивал головой. Он словно
обрадовался, что его избавили от оружия, пошарил в карманах, оглядывая
казаков, достал кожаный кисет и залопотал что-то, жестами предлагая
покурить.
- Угощает, - улыбнулся урядник, а сам уж щупал в кармане бумажку.
- Закуривай на чужбяк, - хохотнул Силантьев.
Казаки свернули цигарки, закурили. Черный трубочный табак крепко ударил
в головы.
- Винтовка его где? - с жадностью затягиваясь, спросил урядник.
- Вот она. - Чубатый показал из-за спины простроченный желтый ремень.
- Надо его в сотню. В штабе небось нуждаются в "языке". Кто погонит,
ребяты? - спросил урядник, перхая и обводя казаков посоловелыми глазами.
- Я провожу, - вызвался Чубатый.
- Ну, гони.
Пленный, видимо, понял, заулыбался кривой, жалкой улыбкой; пересиливая
себя, он суетился, вывернул карманы и совал казакам помятый влажный
шоколад.
- Русин их... русин... нихт австриц! - Он коверкал слова, смешно
жестикулировал и все совал казакам пахучий мятый шоколад.
- Оружие есть окромя? - спросил его урядник. - Да ты не лопочи, не
поймем все одно. Ливорверт есть? Бах-бах есть? - Урядник нажал мнимый
спуск.
Пленный яростно замотал головой.
- Не есть! Не есть!
Он охотно дал себя обыскать, пухлые щеки его дрожали.
Из разорванных на колене рейтуз стекала кровь, виднелась на розовом
теле ссадина. Он прикладывал к ней носовой платок, морщился, чмокал
губами, безумолчно говорил... Кепи его осталось возле убитой лошади, он
просил позволения сходить взять одеяло, кепи и записную книжку, в ней ведь
фотография его родных. Урядник тщетно силился его понять и безнадежно
махнул рукой:
- Гони.
Чубатый взял у Кошевого своего коня, сел, поправляя винтовочный ремень,
указал рукой:
- Иди, служивый, тоже вояка, едрена-матрена!
Поощренный его улыбкой, пленный улыбнулся и, шагая рядом с лошадью,
даже с заискивающей фамильярностью хлопнул ладонью по сухой голени
Чубатого. Тот сурово откинул его руку, натянул поводья, пропуская его
вперед.
- Иди, черт! Шутки шутишь?
Пленный виновато заторопился, пошел уже серьезный, часто оглядываясь на
оставшихся казаков. Белесые его вихры задорно торчали на макушке. Таким он
и остался в памяти Григория - накинутая внапашку расшивная гусарская
куртка, белесые, торчмя поднятые вихры и уверенная, бравая походка.
- Мелехов, поди его коня расседлай, - приказал урядник и с сожалением
плюнул на остаток цигарки, уже припекавшей пальцы.
Григорий снял с убитой лошади седло, зачем-то поднял лежавшее
неподалеку кепи. Он понюхал подкладку, ощутил пряный запах дешевого мыла и
пота. Нес седло и бережно держал в левой руке гусарское кепи. Казаки, сидя
на корточках у сосны, копались в сумках, рассматривая невиданной формы
седло.
- Табачок хорош у него, надо бы ишо на цигарку попросить, - пожалел
Силантьев.
- Да, что верно, то верно, хорош табак.
- Будто ажник сладкий, так маслом по глотке и идет... - Урядник
вздохнул при воспоминании и проглотил слюну.
Спустя несколько минут из-за сосны показалась голова лошади. Чубатый
ехал обратно.
- Ну?.. - испуганно вскочил урядник - Упустил?
Помахивая плетью. Чубатый подъехал, спешился, потянулся, разминая
плечи.
- Куда дел австрийца? - допытывался, подступая, урядник.
- Чего лезешь? - огрызнулся Чубатый. - Побег он... Думал убечь...
- Упустил?
- Выехали на просеку, он и ахнул... Срубил я его.
- Брешешь ты! - крикнул Григорий. - Зря убил!
- Ты чего шумишь? Тебе какое дело? - Чубатый поднял на Григория ледяные
глаза.
- Ка-а-ак? - Григорий медленно привстал, шарил вокруг себя
подпрыгивающими руками.
- Не лезь, куда не надо! Понял, а? Не лезь! - строго повторил Чубатый.
Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно вскинул ее к плечу.
Палец его прыгал, не попадая на спуск, странно косилось побуревшее
лицо.
- Но-нно! - угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию.
Толчок опередил выстрел, и пуля, сбивая хвою с сосен, запела
тягуче-тонко.
- Что ж это! - ахнул Кошевой.
Силантьев как сидел с открытым ртом, так и остался.
Урядник, пихая Григория в грудь, вырвал у него винтовку, лишь Чубатый
не изменил положения: он все так же стоял, отставив ногу, держался левой
рукой за поясок.
- Стреляй ишо.
- Убью!.. - рванулся к нему Григорий.
- Да вы что?.. Как это? Под суд, под расстрел хочете? Клади оружие!.. -
заорал урядник и, отпихнув Григория, стал между ними, распятьем расклячив
руки.
- Брешешь, не убьешь!.. - сдержанно смеялся Чубатый, подрыгивая
отставленной ногой.
На обратном пути, уже в сумерках, Григорий первый заметил на просеке
труп зарубленного. Подскакал, опережая остальных, удерживая всхрапывающего
коня, всмотрелся: на курчавом мху, далеко откинув вывернутую руку, плашмя,
зарывшись лицом в мох, лежал зарубленный. На траве тускло, осенним листом
желтела ладонь. Ужасающий удар, нанесенный, по всей вероятности, сзади,
расклинил пленного надвое, от плеча наискось до пояса.
- Полохнул он его... - глухо проговорил урядник, проезжая, испуганно
косясь на белесые вихры убитого, никло торчавшие на покривленной голове.
Казаки ехали молча до места стоянки сотни. Сгущались сумерки. Черную
перистую тучу гнал с запада ветерок. Откуда-то с болота подползал пресный
запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья; гукала выпь. Дремная тишина
прерывалась звяком конской сбруи, случайным стуком шашки о стремя, хрустом
хвои под копытами лошадей. Над просекой меркли на стволах сосен
темно-рудые следы ушедшего солнца. Чубатый часто курил. Тлеющий огонек
освещал его толстые, с выпуклыми черными ногтями пальцы, крепко сжимавшие
цигарку.
Туча наплывала над лесом, подчеркивая, сгущая кинутые на землю линялые,
непередаваемо-грустные краски вечера.
XIII
Операция по захвату города началась рано утром. Пехотные части, имея на
флангах и в резерве кавалерию, должны были повести наступление от леса с
рассветом. Где-то произошла путаница: два полка пехоты не пришли вовремя;
211-й стрелковый полк получил распоряжение переброситься на левый фланг;
во время обходного движения, предпринятого другим полком, его обстреляла
своя же батарея; творилось несуразное, губительная путаница коверкала
планы, и наступление грозило окончиться если не разгромом наступающих, то,
во всяком случае, неудачей. Пока перетасовывалась пехота и выручали
артиллеристы упряжки и орудия, по чьему-то распоряжению направленные ночью
в болото, 11-я дивизия пошла в наступление. Лесистая и болотистая
местность не позволяла атаковать противника широким фронтом, на некоторых
участках эскадронам нашей кавалерии приходилось идти в атаку повзводно.
Четвертая и пятая сотни 12-го полка были отведены в резерв, остальные уже
втянулись в волну наступления, и до оставшихся донесло через четверть часа
гул и трясучий рвущийся вой:
- "Ррр-а-а-а-а - р-а-а-а-а - ррр-а-а-а!.."
- Тронулись наши!
- Пошли.
- Пулемет-то частит.
- Наших, должно, выкашивает...
- Замолчали, а?
- Добираются, значит.
- Зараз и мы любовнику потянем, - отрывочно переговаривались казаки.
Сотни стояли на лесной поляне. Крутые сосны жали глаз. Мимо, чуть не на
рысях, прошла рота солдат. Молодецки затянутый фельдфебель приотстал;
пропуская последние ряды, крикнул хрипато:
- Не мни ряды!
Рота протопотала, звякая манерками, и скрылась за ольховой зарослью.
Совсем издалека, из-за лесистого увала, удаляясь, опять приплыл
ослабевший перекатистый крик: "Ра-аа - а-урр-ррра-а-а!.. Аа-а!.." - и
сразу, как обрезанный, крик смолк. Густая, нудная нависла тишина.
- Вот когда добрались!
- Ломают один одного... Секутся!
Все напряженно вслушивались, но тишина стояла непроницаемая. На правом
фланге громила наступающих австрийская артиллерия и частой строчкой
прошивали слух пулеметы.
Мелехов Григорий оглядывал взвод. Казаки нервничали, кони беспокоились,
будто овод жалил. Чубатый, повесив на луку фуражку, вытирал сизую потную
лысину, рядом с Григорием жадно напивался махорочным дымом Мишка Кошевой.
Все предметы вокруг были отчетливо и преувеличенно реальны, - так бывает,
когда не спишь всю ночь.
Сотни простояли в резерве часа три. Стрельба утихала и нарастала с
новой силой. Над ними прострекотал и дал несколько кругов чей-то аэроплан.
Он кружился на недоступной высоте и полетел на восток, забирая все выше;
под ним в голубом плесе вспыхнули молочные дымки шрапнельных разрывов:
били из зенитки.
Резерв ввели в дело к полудню. Уже искурен был весь запас махорки и
люди изныли в ожидании, когда прискакал ординарец-гусар. Сейчас же
командир четвертой сотни вывел сотню на просеку и повел куда-то в сторону.
(Григорию казалось, что едут они назад.) Минут двадцать ехали по чаще,
смяв построение. К ним все ближе подползали звуки боя; где-то неподалеку,
сзади, беглым огнем садила батарея; над ними с клекотом и скрежетом,
одолевая сопротивление воздуха, проносились снаряды. Сотня, расчлененная
блужданием по лесу, в беспорядке высыпала на чистое. В полуверсте от них
на опушке венгерские гусары рубили прислугу русской батареи.
- Сотня, стройся!
Не успели разомкнуть строй:
- Сотня, шашки вон, в атаку марш-э-марш!
Голубой ливень клинков. Сотня, увеличивая рысь, перешла в намет.
Возле запряжки крайнего орудия суетилось человек шесть венгерских
гусар. Один из них тянул под уздцы взноровившихся лошадей; второй бил их
палашом, остальные, спешенные, пытались стронуть орудие, помогали,
вцепившись в спины колес. В стороне на куцехвостой шоколадной масти
кобылице гарцевал офицер. Он отдавал приказание. Венгерцы увидели казаков
и, бросив оружие, поскакали.
"Вот так, вот так, вот так!" - мысленно отсчитывал Григорий конские
броски. Нога его на секунду потеряла стремя, и он, чувствуя свое
неустойчивое положение в седле, ловил стремя с внутренним страхом;
свесившись, поймал, вдел носок и, подняв глаза, увидел орудийную запряжку
шестерней, на передней - обнявшего руками конскую шею зарубленного
ездового, в заплавленной кровью и мозгами рубахе. Копыта коня опустились
на хрустнувшее под ними тело убитого номерного. Возле опрокинутого
зарядного ящика лежало еще двое, третий навзничь распластался на лафете.
Опередив Григория, скакал Силантьев. Его почти в упор застрелил венгерский
офицер на куцехвостой кобылице. Подпрыгнув на седле, Силантьев падал,
ловил, обнимал руками голубую даль... Григорий дернул поводья, норовя
зайти с подручной стороны, чтобы удобней было рубить; офицер, заметив его
маневр, выстрелил из-под руки. Он расстрелял в Григория револьверную
обойму и выхватил палаш. Три сокрушительных удара он, как видно искусный
фехтовальщик, отразил играючи. Григорий, кривя рот, настиг его в четвертый
раз, привстал на стременах (лошади их скакали почти рядом, и Григорий
видел пепельно-серую, тугую, бритую щеку венгерца и номерную нашивку на
воротнике мундира), он обманул бдительность венгерца ложным взмахом и,
изменив направление удара, пырнул концом шашки, второй удар нанес в шею,
где кончается позвоночный столб. Венгерец, роняя руку с палашом и поводья,
выпрямился, выгнул грудь, как от укуса, слег на луку седла. Чувствуя
чудовищное облегчение, Григорий рубанул его по голове. Он видел, как шашка
по стоки въелась в кость выше уха.
Страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он ощутил во
рту горячий рассол крови и понял, что падает, - откуда-то сбоку, кружась,
стремительно неслась на него одетая жнивьем земля.
Жесткий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Он
открыл глаза; омывая, их залила кровь. Топот возле уха и тяжкий дух
лошади: "хап, хап, хап!" В последний раз открыл Григорий глаза, увидел
раздутые розовые ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. "Все", -
змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота.
XIV
В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из
лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк. Он
подал рапорт и через три недели выхлопотал себе назначение в один из
полков, находившихся в действующей армии. Оформив назначение, он перед
отъездом из Петрограда известил отца о принятом решении коротким письмом:
"Папа, я хлопотал о переводе меня из Атаманского полка в армию. Сегодня
я получил назначение и уезжаю в распоряжение командира 2-го корпуса. Вас,
по всей вероятности, удивит принятое мною решение, но я объясняю его
следующим образом: меня тяготила та обстановка, в которой приходилось
вращаться. Парады, встречи, караулы - вся эта дворцовая служба набила мне
оскомину. Приелось все это до тошноты, хочется живого дела и... если
хотите - подвига. Надо полагать, что во мне сказывается славная кровь
Листницких, тех, которые, начиная с Отечественной войны, вплетали лавры в
венок русского оружия. Еду на фронт. Прошу вашего благословения. На той
неделе я видел императора перед отъездом в Ставку. Я обожествляю этого
человека. Я стоял во внутреннем карауле во дворце. Он шел с Родзянко и,
проходя мимо меня, улыбнулся, указывая на меня глазами, сказал
по-английски: "Вот моя славная гвардия. Ею в свое время я побью карту
Вильгельма". Я обожаю его, как институтка. Мне не стыдно признаться вам в
этом, даже несмотря на то, что мне перевалило за 28. Меня глубоко волнуют
те дворцовые сплетни, которые паутиной кутают светлое имя монарха. Я им не
верю и не могу верить. На днях я едва не застрелил есаула Громова за то,
что он в моем присутствии осмелился непочтительно отозваться об ее
императорском величестве. Это гнусно, и я ему сказал, что только люди, в
жилах которых течет холопская кровь, могут унизиться до грязной сплетни.
Этот инцидент произошел в присутствии нескольких офицеров. Меня охватил
пароксизм бешенства, я вытащил револьвер и хотел истратить одну пулю на
хама, но меня обезоружили товарищи. С каждым днем мне все тяжелее было
пребывать в этой клоаке. В гвардейских полках - в офицерстве, в частности,
- нет того подлинного патриотизма, страшно сказать - нет даже любви к
династии. Это не дворянство, а сброд. Этим, в сущности, и объясняется мой
разрыв с полком. Я не могу общаться с людьми, которых не