:
   - Казак?
   - Девка, - за  Григория  отозвалась  Аксинья  и,  уловив  недовольство,
проплывшее по лицу и застрявшее в бороде старика,  торопясь,  добавила:  -
Такая уж писаная, вся в Гришу.
   Пантелей Прокофьевич деловито оглядел чернявую  головку,  торчавшую  из
вороха тряпья, и не без гордости удостоверил:
   - Наших кровей... Эк-гм... Ишь ты!..
   - Ты на чем приехал, батя? - спросил Григорий.
   - В дышлах, на обыденке да на Петровом.
   - Ехал бы на одной, моего бы припрягли.
   - Не к чему, пущай порожнем идет. А конь справный.
   - Видал?
   - Чудок поглядел.
   Говорили о разных нестоящих вещах, волнуемые одним  общим.  Аксинья  не
вмешивалась в разговор, сидела на кровати, как в воду  опущенная.  Каменно
набухшие груди распирали ей створки кофты. Она  заметно  потолстела  после
родов, обрела новую, уверенно-счастливую осанку.
   Легли спать поздно. Прижимаясь к Григорию, Аксинья  мочила  ему  рубаху
рассолом слез и молоком, стекавшим из невысосанных грудей.
   - Помру с тоски... Как я одна буду.
   - Небось, - таким же шепотом отзывался Григорий.
   - Ночи длинные... дите не спит... Иссохну об тебе... Вздумай, Гриша,  -
четыре года!
   - В старину двадцать пять лет служили, гутарют.
   - На что мне старина...
   - Ну, будя!
   - Будь она проклята, служба твоя, разлучница!
   - Приду в отпуск.
   - В отпуск, - эхом стонала Аксинья, всхлипывая и сморкаясь в рубаху,  -
покеда придешь, в Дону воды много стекет...
   - Не скули... Как дождь осенью, так и ты: одно да добро.
   - Тебя б в мою шкуру!
   Уснул Григорий перед светом. Аксинья покормила дитя  и,  облокотившись,
не мигая, вглядывалась в мутно черневшие линии Григорьева лица, прощалась.
Вспоминалась ей та ночь, когда она уговаривала его в своей горнице идти на
Кубань; так же только месяц был да двор за окном белел, затопленный лунным
половодьем.
   Так же было, а Григорий сейчас и тот и не тот. Легла за плечи  длинная,
протоптанная днями стежка...
   Григорий повернулся на бок, сказал внятно:
   - На хуторе Ольшанском... - И смолк.
   Аксинья пробовала уснуть, но мысли разметывали  сон,  как  ветер  копну
сена. Она до света продумала об этой бессвязной фразе,  подыскивая  к  ней
отгадку...  Пантелей  Прокофьевич  проснулся,  лишь  чуть   запенился   на
обыневших окнах свет.
   - Григорий, вставай, светает!
   Аксинья, привстав на колени, надела юбку; вздыхая, долго искала спички.
   Пока позавтракали и  уложились  -  рассвело.  Синими  переливами  играл
утренний свет.  Четко,  как  врезанный  в  снег,  зубчатился  плетень,  и,
прикрывая нежную сиреневую дымку неба, темнела крыша конюшни.
   Пантелей Прокофьевич отправился запрягать.  Григорий  оторвал  от  себя
исступленно целовавшую его Аксинью, пошел  проститься  с  дедом  Сашкой  и
остальными.
   Закутав ребенка, Аксинья вышла провожать.
   Григорий коснулся губами влажного лобика дочери, подошел к коню.
   - Садись в сани! - крикнул отец, трогая лошадей.
   - Не, верхом я.
   Григорий с рассчитанной медлительностью затягивал подпруги, садился  на
коня и  разбирал  поводья.  Аксинья,  касаясь  пальцами  его  ноги,  часто
повторяла:
   - Гриша, погоди... что-то хотела сказать... - И  морщилась,  вспоминая,
растерянная, дрожащая.
   - Ну, прощай! Дите гляди... Поеду, а то батя вон где уж...
   - Погоди, родимый!.. - Аксинья левой  рукой  хватала  холодное  стремя,
правой прижимая завернутого в полу ребенка, и глядела ненасытно, и не было
свободной  руки,  чтобы  утереть  слезы,  падавшие  из   широко   открытых
немигающих глаз.
   На крыльцо вышел Вениамин.
   - Григорий, пан зовет.
   Григорий выругался, взмахнул плетью и поскакал со двора. Аксинья бежала
за ним следом, застревая в сугробах, засыпавших двор, и неловко  вскидывая
обутыми в валенки ногами.
   На гребне Григорий догнал отца. Крепясь, оглянулся.  Аксинья  стояла  у
ворот, прижимая к груди закутанного в полу ребенка, ветер  трепал,  кружил
на плечах ее концы красного шалевого платка.
   Григорий поравнялся  с  санями.  Поехали  шагом.  Пантелей  Прокофьевич
повернулся спиной к лошади, спросил:
   - Значится, не думаешь с женой жить?
   - Давнишний сказ... отгутарили...
   - Не думаешь, стал быть?
   - Стал быть, так.
   - Не слыхал, что она руки на себя накладывала?
   - Слыхал.
   - От кого?
   - В станицу пана возил, хуторных припало повидать.
   - А бог?
   - Что ж, батя, на самом-то деле... что с возу упало, то пропало.
   -  Ты  мне  чертовую  не  расписывай!  Я  с  тобой  подобру  гутарю,  -
озлобляясь, зачастил Пантелей Прокофьевич.
   - У меня вон дите; об чем гутарить? Теперича уж не прилепишься.
   - Ты гляди... не чужого вскармливаешь?
   Григорий побледнел: тронул  отец  незарубцованную  болячку.  Все  время
после рождения ребенка Григорий мучительно вынашивал в себе,  таясь  перед
Аксиньей, перед самим собой, подозрение. По ночам, когда спала Аксинья, он
часто подходил к люльке, всматривался,  выискивая  в  розово-смуглом  лице
ребенка свое, и отходил такой же неуверенный, как и  раньше.  Темно-русый,
почти черный был и Степан, -  как  узнать,  чью  кровь  гоняет  сердце  по
голубеющей сетке жил, просвечивающей  под  кожей  ребенка?  Временами  ему
казалось, что дочь похожа на него, иногда до боли напоминала она  Степана.
К ней ничего не чувствовал Григорий, разве только неприязнь за те  минуты,
которые пережил, когда вез корчившуюся  в  родах  Аксинью  со  степи.  Раз
как-то (Аксинья стряпала на кухне) вынул дочь из люльки и,  сменяя  мокрую
пеленку, почувствовал острое, щиплющее волнение. Воровато нагнулся,  пожал
зубами красный оттопыренный палец на ноге.
   Отец безжалостно кольнул в больное, и Григорий, сложив на луке  ладони,
глухо ответил:
   - Чей бы ни был, а дитя не брошу.
   Пантелей Прокофьевич, не поворачиваясь, махнул на лошадей кнутом.
   -  Наталья  спортилась  с  того  разу...  Голову  криво  держит,  будто
параликом зашибленная. Жилу нужную перерезала, вот шею-то кособочит.
   Он  помолчал.  Скрипели  полозья,  кромсая  снег;   щелкал   подковами,
засекаясь, Григорьев конь.
   - Что ж она, как? - спросил Григорий, с особенным вниманием выковыривая
из конской гривы обопревший репей.
   - Очунелась, никак. Семь месяцев лежала. На троицу вовзят доходила. Поп
Панкратий соборовал... А посля отошла. С тем поднялась, поднялась и пошла.
Косу-то пырнула под сердце, а рука дрогнула, мимо взяла, а то б концы...
   - Трогай под горку. - Григорий махнул плетью и, опережая отца,  брызгая
в сани снежными, из-под копыт, ошлепками, зарысил, привстав на стременах.
   - Наталью мы возьмем! - кричал, догоняя его, Пантелей Прокофьевич. - Не
хочет баба у своих жить. Надысь видал ее, кликал, чтоб шла к нам.
   Григорий не отвечал. До первого хутора ехали молча, и больше  разговора
об этом Пантелей Прокофьевич не заводил.
   За день сделали верст семьдесят. На другие сутки (в  домах  уже  зажгли
огни) приехали в слободу Маньково.
   - А в каком  квартале  вешенские?  -  спросил  Пантелей  Прокофьевич  у
первого встречного.
   - Держи по большой улице.
   На квартире, в которую попали, стояло пять призывников  с  провожавшими
их отцами.
   - С каких хуторов? - осведомился Пантелей Прокофьевич,  заводя  лошадей
под навес сарая.
   - С Чиру, - густо ответили из темноты.
   - А с хутора?
   - С Каргина есть, с Наполова, с Лиховидова, а вы откель?
   - С Кукуя, - засмеялся Григорий, расседлывая коня  и  щупая  вспотевшую
под седлом конскую спину.
   Наутро станичный атаман Вешенской станицы Дударев  привел  вешенцев  на
врачебную комиссию.  Григорий  увидел  хуторных  ребят-одногодков;  Митька
Коршунов  на  высоком   светло-гнедом   коне,   подседланном   новехоньким
щегольским седлом, с богатым нагрудником и наборной  уздечкой,  еще  утром
проскакал к колодцу и, завидев Григория, стоявшего у ворот своей квартиры,
прожег мимо, не здороваясь,  придерживая  левой  рукой  надетую  набекрень
фуражку.
   В холодной комнате волостного правления раздевались  по  очереди.  Мимо
сновали военные  писаря  и  помощник  пристава,  в  коротких  лакированных
сапожках частил мимо адъютант окружного атамана;  перстень  его  с  черным
камнем и розовые припухшие белки красивых  черных  глаз  сильнее  оттеняли
белизну кожи и аксельбантов. Из  комнаты  просачивались  разговор  врачей,
отрывистые замечания.
   - Шестьдесят девять:
   - Павел Иванович, дайте чернильный карандаш, - близко, у двери,  хрипел
похмельный голос.
   - Объем груди...
   - Да, да, явно выраженная наследственность.
   - Сифилис, запишите.
   - Что ты рукой-то закрываешься? Не девка.
   - Сложен-то как...
   - ...хуторе рассадник этой  болезни.  Необходимы  особые  меры.  Я  уже
рапортовал его превосходительству.
   - Павел Иванович, посмотрите на сего субъекта. Сложен-то каково?
   - Мда-а-а...
   Григорий  раздевался  рядом  с  высоким  рыжеватым  парнем   с   хутора
Чукаринского. Из дверей вышел писарь, морщиня на спине гимнастерку,  четко
сказал:
   - Панфилов Севастьян, Мелехов Григорий.
   - Скорей! - испуганно шепнул  сосед  Григория,  краснея  и  выворачивая
чулок.
   Григорий вошел, неся на спине сыпкие мурашки. Его смуглое тело отливало
цветом томленого дуба. Он конфузился, глядя на свои ноги,  густо  поросшие
черным волосом. В углу на весах стоял голый угловатый парень.  Кто-то,  по
виду фельдшер, передвинув мерку, крикнул:
   - Четыре, десять. Слезай.
   Унизительная процедура осмотра  волновала  Григория.  Седой,  в  белом,
доктор ослушал его трубкой, другой, помоложе, отдирал веки  и  смотрел  на
язык, третий  -  в  роговых  очках  -  вертелся  позади,  потирая  руки  с
засученными по локоть рукавами.
   - На весы.
   Григорий ступил на рубчатую холодную платформу.
   - Пять, шесть с половиной, - щелкнув металлической навеской,  определил
весовщик.
   - Что за черт, не особенно высокий... -  замурлыкал  седой  доктор,  за
руку поворачивая Григория кругом.
   - Уди-ви-тельно! - заикаясь, поперхнулся другой, помоложе.
   - Сколько? - изумленно спросил один из сидевших за столом.
   - Пять пудов, шесть с половиной фунтов, - не опуская вздернутых бровей,
ответил седой доктор.
   - В гвардию? - спросил  окружной  военный  пристав,  наклоняясь  черной
прилизанной головой к соседу за столом.
   - Рожа бандитская... Очень дик.
   - Послушай, повернись! Что это у тебя на  спине?  -  крикнул  офицер  с
погонами полковника, нетерпеливо стуча пальцем по столу.
   Седой доктор бормотал непонятное, а  Григорий,  поворачиваясь  к  столу
спиной, ответил, с трудом удерживая дрожь, рябью покрывшую все тело:
   - С весны простыл. Чирьяки это.
   К концу обмера чины, посоветовавшись за столом, решили:
   - В армию.
   - В Двенадцатый полк, Мелехов. Слышишь?
   Григория отпустили. Направляясь к двери, он услышал брезгливый шепот:
   - Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую  рожу,  что  тогда?  У
него одни глаза...
   - Переродок! С Востока, наверное.
   - Притом тело нечисто, чирьи...
   Хуторные, ожидавшие очереди, окружили Григория.
   - Ну как, Гришка?
   - Куда?
   - В Атаманский, небось?
   - Сколько заважил на весах?
   Чикиляя на одной ноге, Григорий просунул ногу в штанину, ответил сквозь
зубы:
   - Отвяжитесь, какого черта надо? Куда? В Двенадцатый полк.
   - Коршунов Дмитрий, Каргин Иван. - Писарь высунул голову.
   На ходу застегивая полушубок, Григорий обежал с крыльца.
   Ростепель дышала теплым  ветром,  парилась  оголенная  местами  дорога.
Через улицу пробегали клохчущие куры, в лужине,  покрытой  косой  плывущей
рябью, шлепали гуси. Лапы их розовели в воде, оранжево-красные, похожие на
зажженные морозом осенние листья.
   Через день  начался  осмотр  лошадей.  По  площади  засновали  офицеры;
развевая полами шинелей, прошли ветеринарный врач и фельдшер с  кономером.
Вдоль ограды длинно выстроились разномастные лошади. К поставленному среди
площади  столику,  где  писарь  записывал  результаты  осмотра  и  обмера,
оскользаясь, пробежал от весов вешенский станичный атаман Дударев,  прошел
военный пристав, что-то объясняя молодому сотнику, сердито дрыгая ногами.
   Григорий, по счету сто восьмой,  подвел  коня  к  весам.  Обмерили  все
участки на конском теле, взвесили его, и не успел конь сойти с  платформы,
- ветеринарный врач снова, с привычной властностью, взял  его  за  верхнюю
губу, осмотрел рот; сильно надавливая, ощупал грудные мышцы и,  как  паук,
перебирая цепкими пальцами, перекинулся к ногам.
   Он сжимал коленные суставы, стукал по связкам сухожилий, жал кость  над
щетками...
   Долго выслушивал и выщупывал насторожившегося коня и  отошел,  развевая
полами белого халата, сея вокруг терпкий запах карболовой кислоты.
   Коня забраковали. Не оправдалась надежда деда Сашки, и у дошлого  врача
хватило "хисту" найти тот потаенный изъян, о котором говорил дед Сашка.
   Взволнованный Григорий посоветовался с отцом  и  через  полчаса,  между
очередью, ввел  на  весы  Петрова  коня.  Врач  пропустил  его,  почти  не
осматривая.
   Тут же неподалеку выбрал Григорий место  посуше  и,  расстелив  попону,
выложил на нее свое снаряжение; Пантелей Прокофьевич держал  позади  коня,
переговариваясь с другим стариком, тоже провожавшим сына.
   Мимо них в бледно-серой шинели и серебристой каракулевой папахе  прошел
высокий седой генерал. Он слегка  заносил  вперед  левую  ногу,  помахивая
рукой, затянутой в белую перчатку.
   - Вон окружной атаман, -  шепнул  Пантелей  Прокофьевич,  толкая  сзади
Григория.
   - Генерал, видно?
   - Генерал-майор Макеев. Строгий дуром!
   Позади атамана толпой шли приехавшие из полков и батарей офицеры.  Один
подъесаул, широкий в плечах  и  бедрах,  в  артиллерийской  форме,  громко
говорил товарищу, высокому красавцу офицеру  из  лейб-гвардии  Атаманского
полка:
   - ...Что за черт! Эстонская деревушка, народ преимущественно белесый, и
таким резким контрастом эта девушка, да ведь не одна! Мы строим  различные
предположения и вот узнаем, что лет двадцать назад... - Офицеры шли  мимо,
удаляясь от места,  где  Григорий  раскладывал  на  попоне  свою  казацкую
справу, и он, за ветром,  с  трудом  расслышал  покрытые  смехом  офицеров
последние слова артиллериста-подъесаула: - ...оказывается, стояла  в  этой
деревушке сотня вашего Атаманского полка.
   Писарь  пробежал,  застегивая  дрожащими,  измазанными   в   химических
чернилах пальцами пуговицы сюртука, вслед ему помощник окружного пристава,
распаляясь, кричал:
   - В трех экземплярах, оказано тебе! Закатаю!
   Григорий с любопытством  всматривался  в  незнакомые  лица  офицеров  и
чиновников.  На  нем  остановил  скучающие  влажные  глаза  шагавший  мимо
адъютант и отвернулся, повстречавшись  с  внимательным  взглядом;  догоняя
его, почти  рысью,  шел  старый  сотник,  чем-то  взволнованный,  кусающий
желтыми зубами верхнюю  губу.  Григорий  заметил,  как  над  рыжей  бровью
сотника трепетал, трогая веко, живчик.
   Под  ногами  Григория  лежала  ненадеванная  попона,  на  ней  порядком
разложены седло с окованным, крашенным в зеленое  ленчиком,  с  саквами  и
задними сумами, две шинели, двое шаровар, мундир, две пары  сапог,  белье,
фунт и пятьдесят  четыре  золотника  сухарей,  банка  консервов,  крупа  и
прочая, в полагаемом для всадника количестве, снедь.
   В раскрытых сумах виднелся круг - на  четыре  ноги  -  подков,  ухнали,
завернутые в промасленную тряпку, шитвянка с  двумя  иголками  и  нитками,
полотенце.
   В последний раз оглядел Григорий свои пожитки,  присел  на  корточки  и
вытер рукавом измазанные края вьючных пряжек. От  конца  площади  медленно
тянулась вдоль ряда выстроившихся около попон казаков комиссия. Офицеры  и
атаман внимательно рассматривали казачье снаряжение,  приседали,  подбирая
полы светлых шинелей, рылись в  сумках,  разглядывали  шитвянки,  на  руку
прикидывали вес сумок с сухарями.
   - Гля, ребята, вон энтот длинный, - говорил парень,  стоявший  рядом  с
Григорием, указывая пальцем на окружного военного пристава, - копает,  как
кобель хориную норю.
   - Ишь, ишь, чертило!.. Суму выворачивает!
   - Должно, непорядок, а то б не стал требушить.
   - Чтой-то он, никак, ухнали считает?..
   - Во кобель!
   Разговоры постепенно смолкли, комиссия  подходила  ближе,  до  Григория
оставалось несколько человек. Окружной атаман в левой руке  нес  перчатку,
правой помахивал, не  сгибая  ее  в  локте.  Григорий  подтянулся,  позади
покашливал отец. Ветер нес по площади запах  конской  мочи  и  подтаявшего
снега. Невеселое, как с похмелья, посматривало солнце.
   Группа офицеров задержалась около казака, стоявшего рядом с  Григорием,
и по одному перешла к нему.
   - Фамилия, имя?
   - Мелехов Григорий.
   Пристав  за  хлястик  приподнял  шинель,   понюхал   подкладку,   бегло
пересчитал застежки; другой офицер, с погонами хорунжего,  мял  в  пальцах
добротное сукно шаровар; третий, нагибаясь так, что  ветер  на  спину  ему
запрокидывал полы шинели, шарил  по  сумам.  Пристав  мизинцем  и  большим
пальцем осторожно, точно к горячему,  прикоснулся  к  тряпке  с  ухналями,
шлепая губами, считал.
   - Почему двадцать три ухналя? Это что такое? - Он сердито  дернул  угол
тряпки.
   - Никак нет, ваше высокоблагородие, двадцать четыре.
   - Что я, слепой?
   Григорий  суетливо  отвернул  заломившийся  угол,  прикрывший  двадцать
четвертый ухналь, пальцы его, шероховатые и черные, слегка прикоснулись  к
белым, сахарным пальцам пристава. Тот дернул руку, словно накололся, потер
ее о боковину серой шинели; брезгливо морщась, надел перчатку.
   Григорий  заметил  это;  выпрямившись,  зло   улыбнулся.   Взгляды   их
столкнулись, и пристав, краснея верхушками щек, поднял голос:
   - Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак? - Щека его, с  присохшим  у  скулы
бритвенным порезом, зарумянела сверху донизу. - Почему вьючные пряжки не в
порядке? Это еще что такое? Казак ты или мужицкий лапоть?.. Где отец?
   Пантелей Прокофьевич дернул коня за повод, сделал шаг  вперед,  щелкнул
хромой ногой.
   - Службу не знаешь?.. - насыпался на  него  пристав,  злой  с  утра  по
случаю проигрыша в преферанс.
   Подошел окружной атаман, и пристав стих. Окружной ткнул носком сапога в
подушку седла, - икнув, перешел к следующему. Эшелонный офицер того полка,
в который  попал  Григорий,  вежливенько  перерыл  все  -  до  содержимого
шитвянки, и отошел последним, пятясь, закуривая на ветру.
   Через день поезд, вышедший со  станции  Чертково,  пер  состав  красных
вагонов, груженных казаками, лошадьми и фуражом, на Лиски - Воронеж.
   В одном из них, привалившись к дощатой кормушке, стоял  Григорий.  Мимо
раздвинутых  дверок  вагона  скользила  чужая   равнинная   земля,   вдали
каруселила голубая и нежная прядка леса.
   Лошади хрустели сеном, переступали, чуя зыбкую опору под ногами.
   Пахло в вагоне степной полынью, конским потом,  вешней  ростепелью,  и,
далекая,  маячила  на  горизонте  прядка  леса,  голубая,   задумчивая   и
недоступная, как вечерняя неяркая звезда.




         * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * 


        I

   В марте 1914 года в ростепельный веселый день пришла Наталья к  свекру.
Пантелей Прокофьевич заплетал пушистым сизым хворостом разломанный  бугаем
плетень.  С  крыши  капало,  серебрились  сосульки,  дегтярными  полосками
чернели на карнизе следы стекавшей когда-то воды.
   Ласковым  телком  притулялось  к  оттаявшему  бугру  рыжее  потеплевшее
солнце, и  земля  набухала,  на  меловых  мысах,  залысинами  стекавших  с
обдонского бугра, малахитом зеленела ранняя трава.
   Наталья, изменившаяся  и  худая,  подошла  сзади  к  свекру,  наклонила
изуродованную, покривленную шею:
   - Здорово живете, батя.
   -  Натальюшка!  Здорово,  милая,   здорово!   -   засуетился   Пантелей
Прокофьевич. Хворостина, выпавшая из рук его, свилась и выпрямилась. -  Ты
чего ж это глаз не кажешь? Ну,  пойдем  в  курень,  погоди,  мать-то  тебе
возрадуется.