слова производил?
   - Я! - храбрился кто-то позади.
   - Видали такого сукина сына? - Авдеич поворачивался, ища сочувствия,  и
оно приходило в изобилии:
   - Он гад, я давно говорю.
   - У них вся порода такая.
   - Вот был бы я помоложе... - Щеки у  Авдеича  загорались,  как  гроздья
калины. - Был бы помоложе, я бы тебе показал развязку! У  тебя  и  выходка
вся хохлачья! Мазница ты таганрогская! Гашник хохлачий!..
   - Чего же ты, Авдеич, не возьмешься с ним? Кужонок супротив тебя.
   - Авдеич отломил, видно...
   - Боится, пупок у него с натуги развяжется...
   Рев провожал отходившего с достоинством  Авдеича.  На  майдане  кучками
стояли казаки. Григорий, давным-давно не видавший Мишки Кошевого,  подошел
к нему.
   - Здорово, полчок!
   - Слава богу.
   -  Где  пропадал?  Под  каким  знаменем  службицу  ломал?  -   Григорий
улыбнулся, сжимая руку Мишки, засматривая в голубые его глаза.
   - Ого! Я, браток, и на отводе, и в штрафной сотне на Калачовском фронте
был. Где только не был! Насилу домой прибился. Хотел к красным  на  фронте
перебечь, но за мной глядели  дюжей,  чем  мать  за  непробованной  девкой
глядит. Иван-то Алексеевич надысь приходит ко мне, бурка на нем,  походная
справа: "Ну, мол, винтовку наизготовку - и пошел". Я только  что  приехал,
спрашиваю:  "Неужели  будешь  отступать?"  Он  плечами  дрогнул,  говорит:
"Велят. Атаман присылал. Я ить при  мельнице  служил,  на  учете  у  них".
Попрощался и ушел. Я думал, он и справди отступил. На другой день Мценский
полк уже прошел, гляжу - является... Да вот он метется! Иван Алексеевич!
   Вместе с Иваном Алексеевичем подошел и Давыдка-вальцовщик. У Давыдки  -
полон рот кипенных зубов. Давыдка смеется, будто железку нашел...  А  Иван
Алексеевич помял руку  Григория  в  своих  мослаковатых  пальцах,  навылет
провонявших машинным маслом, поцокал языком:
   - Как же ты, Гриша, остался?
   - А ты как?
   - Ну мне-то... Мое дело другое.
   - На мое офицерство  указываешь?  Рисканул!  Остался...  Чуть  было  не
убили... Когда погнались, зачали стрелять - пожалел, что не ушел, а теперь
опять не жалею.
   - За что привязались-то? Это из Тринадцатого?
   - Они. Гуляли у Аникушки.  Кто-то  доказал,  что  офицер  я.  Петра  не
тронули, ну а меня... За погоны возгорелось дело. Ушел за Дон, руку одному
кучерявому попортил трошки... Они за это пришли  домой,  мое  все  дочиста
забрали. И шаровары и поддевки. Что на мне было, то и осталось.
   - Ушли бы мы в красные тогда, перед Подтелковым... Теперь  не  пришлось
бы глазами моргать. - Иван Алексеевич скис в улыбке, стал закуривать.
   Народ все подходил. Собрание открыл приехавший из Вешенской подхорунжий
Лапченков, сподвижник Фомина.
   - Товарищи станишники! Советская власть  укоренилась  в  нашем  округе.
Надо установить правление, выбрать исполком,  председателя  и  заместителя
ему. Это - один вопрос. А затем привез я приказ от  окружного  Совета,  он
короткий: сдать все огнестрельное и холодное оружие.
   - Здорово! - ядовито сказал кто-то сзади. И потом надолго во весь  рост
встала тишина.
   -  Тут  нечего,  товарищи,  такие  возгласы  выкрикивать!  -  Лапченков
вытянулся, положил на стол папаху. - Оружие, понятно, надо сдать, как  оно
не нужное в домашности. Кто хочет идтить на защиту  Советов,  тому  оружие
дадут. В трехдневный срок винтовочки снесите. Затем приступаем к  выборам.
Председателя я обяжу довести приказ до  каждого,  и  должон  он  печать  у
атамана забрать и все хуторские суммы.
   - Они нам давали оружию, что лапу на нее накладывают?..
   Спрашивающий еще не докончил фразы,  к  нему  дружно  все  повернулись.
Говорил Захар Королев.
   - А на что она тебе сдалась? - просто спросил Христоня.
   - Она мне не нужна. Но уговору не было, как  мы  пущали  Красную  Армию
через свой округ, чтобы нас обезоруживали.
   - Верно!
   - Фомин говорил на митинге!
   - Шашки на свои копейки справляли!
   - Я со своим винтом с германской пришел, а тут отдай!
   - Оружие, скажи, не отдадим!
   - Казаков обобрать норовят! Я что же значу  без  вооружения?  На  каком
полозу я должен ехать? Я без оружия, как баба с задратым подолом, - голый.
   - При нас останется!
   Мишка Кошевой чинно попросил слова:
   - Дозвольте, товарищи! Мне  даже  довольно  удивительно  слухать  такие
разговоры. Военное положение или нет у нас?
   - Да нехай хучь сзади военного!
   - А раз военное - гутарить долго нечего. Вынь и  отдай!  Мы-то  не  так
делали, как занимали хохлачьи слободы?
   Лапченков погладил свою папашку и как припечатал:
   - Кто в этих трех днях не сдаст  оружие,  будет  предан  революционному
суду и расстрелян, как контра.
   После минуты молчания Томилин, кашляя, прохрипел:
   - Просим выбирать власть!
   Двинули кандидатуры. Накричали с десяток  фамилий.  Один  из  молодятни
крикнул:
   - Авдеича!
   Однако шутка успеха не возымела. Первым голосовали  Ивана  Алексеевича.
Прошел единогласно.
   - Дальше и голосовать нечего, - предложил Петро Мелехов.
   Сход  охотно  согласился,  и   товарищем   председателя   выбрали   без
голосования Мишку Кошевого.
   Мелеховы и Христоня не успели до дома дойти, а Аникушка уж повстречался
им на полдороге. Под мышкой нес винтовку и патроны,  завернутые  в  женину
завеску. Увидел казаков - засовестился, шмыгнул в боковой переулок.  Петро
глянул  на  Григория,  Григорий  -  на  Христоню.  Все,  как  по  сговору,
рассмеялись.



        XIX

   Казакует по родимой  степи  восточный  ветер.  Лога  позанесло  снегом.
Падины и яры сровняло. Нет  ни  дорог,  ни  тропок.  Кругом,  наперекрест,
прилизанная ветрами, белая голая  равнина.  Будто  мертва  степь.  Изредка
пролетит в вышине ворон, древний, как эта степь, как курган над летником в
снежной шапке с бобровой княжеской опушкой чернобыла. Пролетит  ворон,  со
свистом разрубая крыльями воздух, роняя горловой стонущий  клекот.  Ветром
далеко пронесет его крик, и долго и грустно будет звучать он  над  степью,
как ночью в тишине нечаянно тронутая басовая струна.
   Но под снегом все  же  живет  степь.  Там,  где  как  замерзшие  волны,
бугрится  серебряная  от   снега   пахота,   где   мертвой   зыбью   лежит
заборонованная с осени земля, - там, вцепившись в почву жадными,  живучими
корнями, лежит поваленное морозом озимое жито. Шелковисто-зеленое,  все  в
слезинках застывшей росы, оно зябко жмется к хрушкому чернозему,  кормится
его живительной черной кровью и ждет весны, солнца,  чтобы  встать,  ломая
стаявший паутинно-тонкий алмазный наст, чтобы буйно зазеленеть  в  мае.  И
оно встанет, выждав время! Будут биться в нем перепела, будет звенеть  над
ним апрельский жаворонок. И так же будет светить  ему  солнце,  и  тот  же
будет баюкать его ветер. До поры, пока вызревший, полнозерный колос, мятый
ливнями и лютыми ветрами, не поникнет усатой головой, не ляжет  под  косой
хозяина и покорно уронит на ток улитые, тяжеловесные зерна.
   Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили  дни.
События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по  Чиру,  по
Цуцкану, по  Хопру,  по  Бланке,  по  большим  и  малым  рекам,  усыпанным
казачьими хуторами. Говорили о том, что не  фронт  страшен,  прокатившийся
волной  и  легший  возле  Донца,  а  чрезвычайные  комиссии  и  трибуналы.
Говорили, что со  дня  на  день  ждут  их  в  станицах,  что  будто  бы  в
Мигулинской и Казанской  уже  появились  они  и  вершат  суды  короткие  и
неправые над казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство, что
бросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до  отказу  прост:
обвинение, пара вопросов, приговор - и под пулеметную  очередь.  Говорили,
что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна казачья голова валяется  в
хворосте  без  призрения...  Фронтовики  только   посмеивались:   "Брехня!
Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!"
   Слухам верили и не верили. И до этого мало ли что брехали  по  хуторам.
Слабых духом молва толкнула на отступление. Но когда фронт прошел,  немало
оказалось и таких, кто не спал ночами, кому подушка была  горяча,  постель
жестка и родная жена немила.
   Иные уже жалковали о том, что  не  ушли  за  Донец,  но  сделанного  не
воротишь, уроненной слезы не поднимешь...
   В Татарском казаки собирались вечерами на проулках, делились новостями,
а потом шли пить самогон, кочуя из куреня  в  курень.  Тихо  жил  хутор  и
горьковато. В начале мясоеда одна лишь свадьба прозвенела бубенцами: Мишка
Кошевой выдал замуж сестру. Да и про ту говорили с ехидной издевкой:
   - Нашли время жениться! Приспичило, видно!
   На другой день после выборов  власти  хутор  разоружился  до  двора.  В
моховском доме,  занятом  под  ревком,  теплые  сени  и  коридор  завалили
оружием. Петро Мелехов тоже отнес свою и Григория винтовки, два  нагана  и
шашку. Два офицерских нагана братья оставили, сдали лишь те, что  остались
еще от германской.
   Облегченный, Петро пришел домой. В горнице Григорий, засучив по  локоть
рукава,  разбирал  и  отмачивал  в  керосине   приржавевшие   части   двух
винтовочных затворов. Винтовки стояли у лежанки.
   - Это откуда? - У Петра даже усы обвисли от удивления.
   - Батя привез, когда ездил ко мне на Филонове.
   У Григория в сузившихся прорезях глаз заиграли светлячки. Он захохотал,
лапая бока смоченными в керосине руками. И так же неожиданно оборвал смех,
по-волчьи клацнув зубами.
   - Винтовки - это что!.. Ты знаешь, - зашептал он, хотя в курене  никого
чужого не было, - отец мне  нынче  признался,  -  Григорий  снова  подавил
улыбку, - у него пулемет есть.
   - Бре-ше-ешь! Откуда? Зачем?
   - Говорит, казаки-обозники  ему  отдали  за  сумку  кислого  молока,  а
по-моему, брешет, старый черт! Украл, небось! Он ить,  как  жук  навозный,
тянет все, что и поднять не в силах. Шепчет мне:  "Пулемет  у  меня  есть,
зарытый на гумне. Пружина в нем, гожая на нарезные  крючки,  но  я  ее  не
трогал". - "Зачем он тебе?" - спрашиваю. "На дорогую пружину  позавидовал,
может, ишо на что сгодится. Штука ценная, из железа..."
   Петро обозлился, хотел идти в кухню к отцу, но Григорий рассоветовал:
   - Брось! Помоги почистить и прибрать. Чего ты с него спросишь?
   Протирая стволы, Петро долго сопел, а потом раздумчиво сказал:
   - Оно, может, и правда... сгодится. Нехай лежит.
   В этот день Томилин Иван принес слух, что в Казанской  идут  расстрелы.
Покурили у печки, погутарили. Петро под разговор о  чем-то  упорно  думал.
Думалось с непривычки трудно, до бисера на лбу. После  ухода  Томилина  он
заявил:
   - Зараз поеду на Рубежин, к Яшке Фомину. Он у своих  нынче,  слыхал  я.
Говорят, он окружным ревкомом заворачивает, как-никак -  кочка  на  ровном
месте. Попрошу, чтоб, на случай чего, заступился.
   В пичкатые сани Пантелей Прокофьевич запряг кобылу. Дарья  укуталась  в
новую шубу и о чем-то долго шепталась с Ильиничной. Вместе они шмыгнули  в
амбар, оттуда вышли с узлом.
   - Чего это? - спросил старик.
   Петро промолчал, а Ильинична скороговоркой шепнула:
   - Я тут маслица насбирала, блюла на всякий случай. А теперь  уж  не  до
масла, отдала его  Дарье,  нехай  Фоминихе  гостинца  повезет,  может,  он
сгодится Петюшке. - И заплакала. - Служили, служили,  жизней  решались,  и
теперь за погоны за ихние, того и гляди...
   - Цыц, голосуха! - Пантелей Прокофьевич с сердцем кинул  в  сено  кнут,
подошел к Петру: - Ты ему пшенички посули.
   - На черта она ему нужна! - вспыхнул Петро. - Вы бы, батя, лучше  пошли
к Аникушке дымки купили, а то - пшеницы?
   Под  полой  Пантелей  Прокофьевич  принес  ведерный  кувшин   самогона,
отозвался одобрительно:
   - Хороша водка, мать ее курица! Как николаевская.
   - А ты уж хлебнул, кобель старый! - насыпалась на  него  Ильинична;  но
старик вроде не слыхал, по-молодому захромал в курень,  сыто,  по-котовски
жмурясь, покрякивая и вытирая рукавом обожженные дымкой губы.
   Петро тронул со двора и, как гость, ворота оставил открытыми.
   Вез и он подарок могущественному теперь сослуживцу:  кроме  самогона  -
отрез довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с  цветком.  Все  это
раздобыл он в Лисках, когда 28-й полк с боем  взял  станцию  и  рассыпался
грабить вагоны и склады...
   Тогда же в отбитом поезде захватил он корзину с дамским бельем.  Послал
ее с отцом, приезжавшим на фронт. И Дарья, на великую  зависть  Наталье  и
Дуняшке, защеголяла  в  невиданном  досель  белье.  Тончайшее  заграничное
полотно было белее снега, шелком на  каждой  штучке  были  вышиты  герб  и
инициалы. Кружева на панталонах вздымались пышнее пены на  Дону.  Дарья  в
первую ночь по приезде мужа легла спать в панталонах.
   Петро, перед тем как гасить огонь, снисходительно ухмыльнулся:
   - Мущинские исподники подцепила и носишь?
   - В них теплее и красивше, - мечтательно ответила Дарья. - Да их  и  не
поймешь: кабы они мущинские - были б длиннее.  И  кружева...  На  что  они
вашему брату?
   - Должно, благородного звания мущины с кружевами носют. Да мне-то  что?
Носи, - сонно почесываясь, ответил Петро.
   Вопрос этот его не особенно интересовал. Но в последующие  дни  ложился
он рядом с женой, уже с  опаской  отодвигаясь,  с  невольным  почтением  и
беспокойством глядя на кружева, боясь малейше  коснуться  их  и  испытывая
некоторое отчуждение от Дарьи. К белью он так и не привык. На третью ночь,
озлившись, решительно потребовал:
   - Скидай к черту штаны свои! Негоже их бабе  носить,  и  они  вовсе  не
бабские. Лежишь, как барыня! Ажник какая-то чужая в них!
   Утром встал он раньше Дарьи. Покашливая и хмурясь, попробовал примерить
панталоны на себя. Долго и настороженно глядел на завязки, на кружева и на
свои голые, ниже колен волосатые ноги. Повернулся  и,  нечаянно  увидел  в
зеркале свое отображение с пышными складками назади, плюнул,  чертыхнулся,
медведем полез из широчайших штанин.  Большим  пальцем  ноги  зацепился  в
кружевах, чуть не упал  на  сундук  и,  уже  разъярясь  всерьез,  разорвал
завязки, выбрался на волю. Дарья сонно спросила:
   - Ты чего?
   Петро обиженно промолчал, сопя и часто поплевывая. А панталоны, которые
неизвестно на какой пол шились, Дарья в тот же день,  вздыхая,  сложила  в
сундук (там лежало еще немало вещей, которым никто из  баб  не  мог  найти
применения).  Сложные  вещи  эти  должны  были  впоследствии  перешить  на
лифчики. Вот юбки Дарья использовала; были они неведомо для чего  коротки,
но хитрая владелица надставила сверху так, чтобы нижняя юбка была  длиннее
длинной верхней, чтобы виднелись на полчетверти  кружева.  И  пошла  Дарья
щеголять, заметать голландским кружевом земляной пол.
   Вот и сейчас, отправляясь с мужем на гости, была  она  одета  богато  и
видно. Под донской, опушенной поречьем шубой и кружева исподней виднелись,
и верхняя, шерстяная, была добротна и нова, чтобы поняла вылезшая из грязи
в князи  фоминская  жена,  что  Дарья  не  простая  казачка,  а  как-никак
офицерша.
   Петро помахивал кнутом, чмокал  губами.  Брюхатая  кобылка  с  облезлой
кобаржиной трюпком  бежала  по  накатанной  дороге,  по  Дону.  В  Рубежин
приехали к обеду. Фомин действительно оказался  дома.  Он  встретил  Петра
по-хорошему, усадил его за стол, улыбнулся в рыжеватые усы, когда отец его
принес из  Петровых  саней,  запушенных  инеем,  осыпанный  сенной  трухой
кувшин.
   - Ты что-то, односум, и глаз  не  кажешь,  -  говорил  Фомин  протяжно,
приятным баском, искоса поглядывая на Дарью широко поставленными  голубыми
глазами женолюба, и с достоинством закручивал ус.
   - Сам знаешь, Яков Ефимыч, частя шли, время сурьезное...
   - Оно-то так. Баба! Ты бы нам огурцов, капустой, рыбки донской сушеной.
   В тесной хате было жарко натоплено. На печи лежали детишки: похожий  на
отца мальчик, с такими же голубыми, широкими в поставе глазами, и девочка.
Подвыпив, Петро приступил к делу:
   - Гутарют по хуторам, будто чеки приехали, добираются до казаков.
   - Трибунал Пятнадцатой Инзенской дивизии в Вешенскую приехал. Ну, а что
такое? Тебе-то что?
   - Как же, Яков Ефимыч, сами знаете, офицер считаюсь. Я-то офицер, можно
сказать, - одна видимость.
   - Ну так что?
   Он чувствовал себя хозяином положения. Хмель сделал его самоуверенным и
хвастливым. Фомин все приосанивался, оглаживая  усы,  смотрел  исподлобно,
властно.
   Раскусив его,  Петро  прикинулся  сиротой,  униженно  и  подобострастно
улыбался, но с "вы" незаметно перешел на "ты".
   - Вместе служили с тобой. Плохого про меня ты не могешь сказать. Или  я
был когда супротив? Сроду нет! Покарай бог, я всегда стоял за казаков!
   - Мы знаем. Ты, Петро Пантелеевич,  не  сумлевайся.  Мы  всех  наизусть
выучили. Тебя не тронут. А кое до кого мы доберемся. Кой-кого  возьмем  за
хиршу [хирша - загривок]. Тут много гадов засело. Остались, а сами -  себе
на уме. Оружие хоронют... Ты-то отдал свое? А?
   Фомин так быстро перешел от медлительной речи к натиску, что  Петро  на
минуту растерялся, кровь заметно кинулась ему в лицо.
   - Ты-то сдал? Ну чего же ты? - наседал Фомин, перегибаясь через стол.
   - Сдал, конешно, Яков Ефимыч, ты не подумай... я с открытой душой.
   - С открытой? Знаем мы вас...  Сам  тутошний.  -  Он  пьяно  подмигнул,
раскрыл плоскозубый ядреный рот. - С богатым казаком одной рукой ручкайся,
а в другой  нож  держи,  а  то  саданет...  Собаки!  Откровенных  нету!  Я
перевидал немало людей. Предатели! Но ты не бойся, тебя не тронут. Слово -
олово!
   Дарья закусывала холодцом, из вежливости почти не ела хлеба. Ее усердно
угощала хозяйка.
   Уехал Петро уже перед вечером, обнадеженный и веселый.


   Проводив Петра, Пантелей Прокофьевич пошел проведать  свата  Коршунова.
Он был у него перед приходом красных. Лукинична собирала  тогда  Митьку  в
дорогу,  в  доме  были  суета,  беспорядок.  Пантелей  Прокофьевич   ушел,
почувствовав себя лишним. А  на  этот  раз  решил  пойти  узнать,  все  ли
благополучно, да кстати погоревать вместе о наступивших временах.
   Дохромал он в тот конец хутора не скоро. Постаревший и уже  растерявший
несколько зубов, дед Гришака встретил его на базу. Было воскресенье, и дед
направлялся в церковь к вечерне. Пантелея Прокофьевича с ног шибануло  при
взгляде на свата: под распахнутой шубой у  того  виднелись  все  кресты  и
регалии за турецкую войну, красные петлички  вызывающе  сияли  на  стоячем
воротнике старинного мундира, старчески обвисшие шаровары с лампасами были
аккуратно заправлены в белые чулки, а на голове по самые восковые  крупные
уши надвинут картуз с кокардой.
   - Что ты, дедушка! Сваток, аль не при уме? Да кто же в эту пору  кресты
носит, кокарду?
   - Ась? - Дед Гришака приставил к уху ладонь.
   - Кокарду,  говорю,  сыми!  Кресты  скинь!  Заарестуют  тебя  за  такое
подобное. При Советской власти нельзя, закон возбраняет.
   - Я, соколик, верой-правдой своему белому царю служил. А власть эта  не
от бога. Я их за власть не сознаю. Я Александру-царю присягал, а мужикам я
не присягал, так-то! - Дед Гришака пожевал блеклыми губами, вытер  зеленую
цветень усов и ткнул костылем в направлении дома. - Ты к Мирону,  что  ль?
Он дома. А Митюшку проводили мы в отступ. Сохрани его, царица  небесная!..
Твои-то остались? Ась? А то что  ж...  Вот  они  какие  казачки-то  пошли!
Наказному, небось, присягали. Войску нужда подошла,  а  они  остались  при
женах... Натальюшка жива-здорова?
   - Живая... Кресты - воротись - сыми, сват!  Не  полагается  их  теперь.
Господи боже, одурел ты, сваток?
   - Ступай с богом! Молод меня учить-то! Ступай себе.
   Дед Гришака пошел прямо на свата, и тот уступил ему  дорогу,  сойдя  со
стежки в снег, оглядываясь и безнадежно качая головой.
   - Служивого нашего встрел? Вот наказание! И не приберет его господь.  -
Мирон Григорьевич, заметно сдавший за эти дни, встал  навстречу  свату.  -
Нацепил свои висюльки, фуражку с кокардой надел и пошел. Хучь силом с него
сы