ольшое, угрюмоватое лицо, называли то
Бунчуком, то Ильей Митричем, то Илюшей, но во  всех  голосах  одним  тоном
звучал товарищеский, теплый привет.
   В вагоне стало душно.  На  дощатых  стенах  танцевали  световые  блики,
качались и увеличивались в размерах  безобразные  тени,  жирным  лампадным
светом дымился фонарь.
   Бунчука заботливо  усадили  к  свету.  Передние  сидели  на  корточках,
остальные, стоя, обручем сомкнулись вокруг. Тенористый Дугин откашлялся.
   - Письмо твою, Илья Митрич, мы  надысь  получили,  одначе  нам  хотится
послушать от тебя и чтоб ты посоветовал нам, как в  дальнейшем  быть.  Ить
двигают нас к Питеру - что ты поделаешь?
   - Видишь, какое дело, Митрич, - заговорил стоявший у самых дверей казак
с серьгой в морщеной мочке уха, тот самый казак, которого  обидел  некогда
Листницкий, не разрешив  кипятить  чай  на  окопном  щите,  -  тут  к  нам
подбиваются разные агитаторы, отговаривают - мол, не ходите на  Петроград,
мол, воевать нам промеж себя не из чего, и  разное  подобное  гутарют.  Мы
слухать - слухаем, а веры им дюже не даем. Чужой народ. Может, они нас под
монастырь надворничать  ведут,  -  кто  их  знает?  Откажись,  а  Корнилов
черкесов направит - и вот опять кроворазлитие выйдет.  А  вот  ты  -  наш,
казак, и мы тебе веры  больше  даем  и  очень  даже  благодарственны,  что
письмишки нам из Питера  писал  и  газеты  опять  же...  тут,  признаться,
бумагой бедствовали, а газеты получим...
   - Чего мелешь, чего брешешь, дурья голова? - возмущенно перебил один. -
Ты - неграмотный, так думаешь - и всем темно, как тебе? Как  будто  мы  на
курево газеты потребляли! Вперед, Илья Митрич, мы их от головы  до  хвоста
перечитаем, бывалоча.
   - Набрехал, дьявол грызной!
   - "На курево" - рубанул тоже!
   - С дуру, как с дубу!
   - Братушки! Я не в том понятии сказал, - оправдывался казак с  серьгой.
- Конешно, спервоначалу мы газеты читали...
   - Вы самое читали?
   - Мне грамоту не привелось узнать... к тому говорю, что вообче  читали,
а потом уж на курево...
   Бунчук, скупо улыбаясь, сидел на седле,  посматривал  на  казаков;  ему
неудобно было говорить сидя, он привстал и, поворачиваясь к фонарю спиной,
медленно, натужно заговорил:
   - В Петрограде вам делать нечего. Никаких бунтов там  нет.  Знаете  вы,
для чего вас туда посылают?  Чтобы  свергнуть  Временное  правительство...
Вот! Кто вас ведет? - царский генерал Корнилов. Для чего ему надо спихнуть
Керенского?  Чтобы  самому  сесть  на  это  место.  Смотрите,  станичники!
Деревянное ярмо с вас хочут скинуть,  а  уж  ежели  наденут,  так  наденут
стальное! Из двух бед надо выбирать беду, какая поменьше. Не так ли? Вот и
рассудите сами: при царе в зубы вас  били,  вашими  руками  на  войне  жар
загребали. Загребают и при  Керенском,  но  в  зубы  не  бьют.  Но  совсем
по-другому будет после Керенского, когда власть  перейдет  к  большевикам.
Большевики войны не хотят. Будь власть в их руках - сейчас же был бы  мир.
Я не за Керенского, черт ему брат, - все они одним миром мазаны! -  Бунчук
улыбнулся и, вытирая рукавом пот со лба, продолжал: - Но  я  зову  вас  не
проливать кровь рабочих. Если будет Корнилов, то в рабочей крови по колено
станет бродить Россия, при нем труднее будет вырвать власть и передать  ее
в руки трудящегося народа.
   - Погоди трошки,  Илья  Митрич!  -  сказал,  выходя  из  задних  рядов,
небольшой казак, такой же коренастый, как и Бунчук; он  откашлялся,  потер
длинные руки, похожие на обмытые водой корни дуба-перестарка, и, глядя  на
Бунчука улыбающимися  светло-зелеными,  клейкими,  как  молодые  листочки,
глазами, спросил: - Ты вот про ярмо гутарил... А большевики, как заграбают
власть, какую ярмо на нас наденут?
   - Ты что же, сам на себя будешь ярмо надевать?
   - Как это - сам?
   - А так. Ведь при большевиках кто  будет  у  власти?  Ты  будешь,  если
выберут, или Дугин, или вот этот дядя. Выборная власть, Совет. Понял?
   - А сверху кто?
   - Опять же кого выберут. Выберут тебя - и ты будешь сверху.
   - Ой ли? А не брешешь ты, Митрич?
   Казаки засмеялись, заговорили  все  сразу,  даже  часовой,  стоявший  у
двери, отошел на минуту, вмешался в разговор.
   - А всчет землишки они как?
   - Не заберут у нас?
   - Войну-то прикончут? Или, может, зараз тольки  сулятся,  чтоб  за  них
руки подымали?
   - Ты нам все по совести рассказывай!
   - Мы тут в потемках блукаем.
   - Чужим-то верить опасно. Брехни много...
   - Вчерась матросик какой-то об Керенском плакал, а мы его за волосья да
из вагона.
   - "Вы, шумит, кондры!.." Чудак!
   - Мы этих слов не понимаем, с чем их едят.
   Бунчук, поворачиваясь во все стороны, щупал глазами казаков, ждал, пока
угомонятся. У него исчезла бывшая вначале неуверенность  в  успехе  своего
предприятия, и он, завладев настроением казаков, уже твердо знал,  что  во
что бы то ни стало задержит эшелон в Нарве. Днем раньше, когда, явившись в
Петроградский районный  комитет  партии,  он  предложил  себя  в  качестве
агитатора для работы среди подходивших к  Петрограду  частей  1-й  Донской
дивизии, был уверен в успехе, но добрался до Нарвы - и уверенность  в  нем
поколебалась. Он  знал,  что  какими-то  иными  словами  надо  говорить  с
казаками, со страхом чувствовал, что, пожалуй, и не найдет  общего  языка,
потому что, вернувшись девять месяцев назад в рабочую гущу,  вновь  кровно
сросся с ней - выступая, привык, что его чувствуют и понимают с полуслова,
а тут, с  земляками,  требовались  иной,  полузабытый,  черноземный  язык,
ящериная изворотливость, какая-то большая сила убеждения - чтобы не только
опалить, но и  зажечь,  чтобы  уничтожить  напластовавшийся  веками  страх
ослушания, раздавить косность, внушить чувство своей правоты и повести  за
собой.
   Вначале, когда заговорил,  собственным  слухом  ловил  в  голосе  своем
спотыкающуюся неуверенность, наигранность, будто со стороны вслушивался  в
свои  бессочные  слова,  ужасался  неубедительности  приводимых   доводов,
мучительно шарил в голове,  разыскивал  какие-то  большие,  тяжелые  глыбы
слов, чтобы ломать ими, крушить... И вместо этого с  неизъяснимой  горечью
ощущал, как мыльными пузырями срываются с его губ легковесные фразы,  а  в
голове путаются выхолощенные, скользкие мысли. Он стоял, обжигаясь  потом,
тяжко дыша. Говорил, просверливаемый навылет одной мыслью:  "Мне  доверили
такое большое дело - и вот я его поганю собственными  руками...  Слова  не
свяжу... Да что же это со мной? Другой на моем месте сказал бы и убедил  в
тысячу раз лучше... О, черт, какая же я бездарь!"
   Казак  с  зелеными  клейкими  глазами,  спросивший  о  ярме,  выбил  из
состояния дурного полузабытья;  разговор,  поднявшийся  после  этого,  дал
Бунчуку возможность встряхнуться, оправиться, и потом, дивясь самому себе,
чувствуя необычайный прилив сил и  богатейший  подбор  ярких,  отточенных,
режущих слов, он загорелся и, тая под  внешним  спокойствием  прихлынувшее
возбуждение, уже веско и зло разил  ехидные  вопросы,  вел  разговор,  как
всадник, усмиривший досель необъезженного, запененного в скачке коня.
   - А ну, скажи: чем плохое Учредительное собрание?
   - Ленина-то вашего немцы привезли... нет? А откель же  он  взялся...  с
вербы?
   - Митрич, ты своей охотой приехал аль подослали тебя?
   - Войсковые земли кому отойдут?
   - А чем нам при царе плохо жилось?
   - Меньшевики ить тоже за народ?
   - У-нас Войсковой  круг,  власть  народная  -  на  что  нам  Советы?  -
спрашивали казаки.
   Разошлись за полночь.  Порешили  собраться  на  следующее  утро  обеими
сотнями на митинг. Бунчук остался ночевать в вагоне.  Чикамасов  предложил
ему ложиться с, ним. Крестясь на сон грядущий, укладываясь, предупредил:
   - Ты, Илья Митрич, может, без опаски ложишься, так ты извиняй... У нас,
дружок, вошки водются. Коли  наберешься  -  не  обижайся.  С  тоски  такую
ядреную вшу развели, что прямо беда! Каждая с холмогорскую телку ростом. -
Помолчав, тихонько спросил: - Илья Митрич, а из каких народов Ленин будет?
Словом, где он родился и произрастал?
   - Ленин-то? Русский.
   - Хо?!
   - Верно, русский.
   -  Нет,  браток!  Ты,  видать,  плохо  об  нем  знаешь,  -  с  оттенком
собственного превосходства пробасил Чикамасов. - Знаешь, каких он  кровей?
Наших. Сам он из донских  казаков,  родом  из  Сальского  округа,  станицы
Великокняжеской, - понял? Служил батарейцем, гутарют. И  личность  у  него
подходящая - как у низовских казаков: скулья здоровые и опять же глаза.
   - Откуда ты слышал?
   - Гутарили промеж собой казаки, довелось слыхать.
   - Нет, Чикамасов! Он - русский, Симбирской губернии рожак.
   - Нет, не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач  из  казаков?  А
Степан Разин? А Ермак Тимофеевич? То-то и оно! Все, какие беднеюшчий народ
на царей подымали, - все из  казаков.  А  ты  вот  говоришь  -  Симбирской
губернии. Даже обидно, Митрич, слухать такое...
   Улыбаясь, Бунчук спросил:
   - Так говорят, что - казак?
   - Он и есть казак, только зараз не  объявляется.  Я,  как  на  личность
глазами кину, - доразу опознаю. - Чикамасов закурил и, дыша в лицо Бунчуку
густым махорочным запахом, задумчиво кашлянул. - Диву я даюсь, и мы тут до
драки спорили: ежели он, Владимир Ильгич, - нашинский казак, батареец,  то
откель он мог такую огромную науку почерпнуть? Гутарют, будто спервоначалу
войны попал он к немцам в плен, обучался там, а потом все науки прошел  да
как начал ихних рабочих бунтовать  да  ученым  очки  вставлять,  -  они  и
перепужались до смерти.  "Иди,  говорят,  лобастый,  восвоясы.  Христос  с
тобой, а то ты нам таких делов напутляешь, что и в жисть не расхлебать!" -
и проводили его в Россию, забоялись, как бы  он  рабочих  не  настропалил.
Ого! Он, брат, зубец! - не без хвастливости произнес  Чикамасов  последнюю
фразу и радостно засмеялся в темноту: - Ты, Митрич,  не  видал  его?  Нет?
Жалко. Гутарют, у  него  башка  агромадная.  -  Покашлял,  выпустил  через
ноздрину рыжий сноп дыма и, докуривая цигарку, продолжал: - Во каких  бабы
побольше бы родили. Зубец, пра! Он ишо не одному царю перекрут  сделает...
- И вздохнул: - Нет, Митрич, ты не спорий со мной:  Ильгич-то  -  казак...
Чего уж там тень наводить! В Симбирской губернии  таких  и  на  кореню  не
бывает.
   Бунчук промолчал, долго лежал, улыбаясь, не закрывая глаз.
   Уснул не скоро, - его и в самом деле густо  обсыпали  вши,  расползлись
под  рубахой  огневой,  нудной  чесоткой;  рядом  вздыхал  и  скреб   тело
Чикамасов, отпугивала дремоту  чья-то  фыркающая  беспокойная  лошадь.  Он
совсем уже было заснул, но неполадившие лошади  подрались,  затопали,  зло
взвизжались.
   - Балуй, дьявол!.. Тр-р-р! Тр-р-р, проклятый!..  -  заспанным  тенорком
вскричал вскочивший Дугин и чемто тяжелым ударил ближнюю лошадь.
   Бунчук, одолеваемый вшами, поворочался, перевернулся на другой бок и, с
досадой сознавая, что сон ушел надолго, стал думать о завтрашнем  митинге.
Пытался представить себе  -  во  что  выльется  противодействие  офицеров,
усмехнулся: "Сбегут, наверное, если казаки дружно запротестуют, а впрочем,
черт их знает! На  всякий  случай  договорюсь  с  гарнизонным  комитетом".
Как-то непроизвольно вспомнил эпизод из войны, атаку в октябре 1915  года,
а затем память,  словно  обрадовавшись,  что  направили  ее  на  знакомую,
утоптанную  тропу,  настойчиво  и  злорадно  стала   подсовывать   обрезки
воспоминаний: лица, безобразные позы убитых  русских  и  немецких  солдат,
разноголосую речь, бескрасочные, стертые временем куски виденных  когда-то
пейзажей, невысказанные,  почему-то  сохранившиеся  мысли,  внутренне  еле
ощутимые отзвуки канонады, знакомый стук пулемета и шорох ленты, бравурную
мелодию, красивый до боли,  чуть  блеклый  рисунок  рта  любимой  когда-то
женщины и опять клочки войны: убитые, осевшие холмики братских могил...
   Бунчук засуетился; приподнявшись, сел, вслух сказал или только подумал:
"До смерти буду носить вот эти воспоминания, и  не  я  один,  а  все,  кто
уцелеет. Искалечили, надругались над жизнью!.. Проклятые! Проклятые!..  Вы
и смертью не покроете свою вину!.."
   И  еще  вспомнил  двенадцатилетнюю  Лушу,   дочь   убитого   на   войне
петроградского рабочего-металлиста, приятеля,  с  которым  некогда  вместе
работали в Туле. Вечером шел по бульвару. Она  -  этот  угловатый,  щуплый
подросток - сидела на крайней скамье,  ухарски  раскинув  тоненькие  ноги,
покуривая. На увядшем лице ее - усталые глаза, горечь в углах накрашенных,
удлиненных преждевременной зрелостью губ. "Не узнаете, дяденька?" - хрипло
спросила она, улыбаясь с профессиональной заученностью, и  встала,  совсем
по-детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь,  прижимаясь  головой  к
локтю Бунчука.
   Он чуть не задохнулся от хлынувшей в него ядовитой, как газ, ненависти;
бледнея, заскрипел зубами, застонал. После долго растирал волосатую грудь,
дрожал губами; ему казалось,  что  ненависть  скипелась  в  груди  горячим
комком шлака, - тлея, мешает дышать и причиняет эту боль в  левой  стороне
под сердцем.
   Он не уснул до утра. А с рассветом, пожелтевший,  угрюмый  больше,  чем
всегда, пошел в комитет железнодорожников, договорился, что казачий эшелон
из Нарвы не выпустят, и через час  вышел  на  поиски  членов  гарнизонного
комитета.
   Вернулся к составу в восьмом часу.  Шел,  всем  телом  ощущая  утреннюю
тепловатую прохладу, смутно радуясь и вероятному успеху своей  поездки,  и
солнцу,  перелезавшему  через  ржавую  крышу  пакгауза,  и   музыкальному,
певучему тембру  доносившегося  откуда-то  женского  голоса.  Перед  зарей
отзвенел дождь, буйный, проливной и короткий. Песчаная земля на путях была
размыта, извилюжена следами крохотных ручейков, пресно пахла дождем и  еще
хранила на своей поверхности, там, где втыкались  дождевые  капли,  густой
засев чуть подсохших крохотных ямочек - будто оспа изрябила ее.
   Обходя  состав,  навстречу  Бунчуку  шел  офицер  в  шинели  и  высоких
обляпанных грязью сапогах. Бунчук узнал есаула  Калмыкова,  чуть  замедлил
шаг, выжидая. Они сошлись. Калмыков остановился,  холодно  блеснул  косыми
черными глазами:
   - Хорунжий Бунчук? Ты на свободе? Прости, руки я тебе не подам...
   Он туго сжал губы, сунул руки в карманы шинели.
   - Я не собираюсь протягивать тебе руку...  ты  поспешил,  -  насмешливо
отозвался Бунчук.
   - Ты что же, спасаешь здесь шкуру? Или... приехал из Петрограда? Не  от
душки ли Керенского?
   - Это что - допрос?
   - Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.
   Бунчук, затая усмешку, пожал плечами:
   - Могу тебя успокоить: я приехал сюда не от Керенского.
   -  Но  ведь  вы  же  сейчас,  перед  лицом   надвигающейся   опасности,
трогательно  единитесь.  Итак,  все  же,  кто  ты?   Погон   нет,   шинель
солдатская...  -  Калмыков,  шевеля  ноздрями,  презрительно  и  сожалеюще
оглядел сутуловатую фигуру Бунчука. - Политический коммивояжер? Угадал?  -
не дожидаясь ответа, повернулся, размашисто зашагал.
   У своего вагона Бунчука встретил Дугин.
   - Чего же ты? Митинг уже начался.
   - Как начался?
   - А так. Наш сотенный есаул Калмыков в отлучке был, а нынче прикатил из
Питера на паровозе, созвал казаков. Зараз только пошел их уговаривать.
   Бунчук  задержался,  выспрашивая  о   том,   с   какого   времени   был
откомандирован в  Петроград  Калмыков.  Со  слов  Дугина  узнал,  что  тот
отсутствовал почти месяц.
   "Один из тех душителей революции, которых Корнилов посылал в Питер  под
предлогом изучения бомбометания. Значит, надежный корниловец. Ну ладно", -
отрывочно подумал он, направляясь вместе с Дугиным к месту митинга.
   За пакгаузом - серо-зеленый частокол казачьих гимнастерок и шинелей.  В
средине, окруженный офицерами  на  опрокинутом  бочонке,  стоял  Калмыков,
резко, раздельно кричал:
   - ...довести до победного конца! Нам доверяют  -  и  мы  оправдаем  это
доверие! Сейчас я прочту телеграмму генерала Корнилова к казакам.
   Он с излишней торопливостью вытащил из бокового кармана френча  помятый
листок, пошептался с эшелонным.
   Бунчук и Дугин подошли, смешались с казаками.
   - "Казаки, дорогие станичники! - выразительно и не  без  подъема  читал
Калмыков. - Не на костях ли ваших  предков  расширялись  и  росли  пределы
государства Российского? Не вашей  ли  могучей  доблестью,  не  вашими  ли
подвигами, жертвами и геройством была сильна великая Россия? Вы,  вольные,
свободные сыны тихого Дона, красавицы  Кубани,  буйного  Терека,  залетные
могучие  орлы  уральских,  оренбургских,  астраханских,  семиреченских   и
сибирских степей и гор и далеких Забайкалья, Амура и Уссури, всегда стояли
на страже чести и славы ваших знамен, и русская земля полна  сказаниями  о
подвигах ваших отцов и дедов. Ныне настал час, когда вы должны  прийти  на
помощь  родине.  Я  обвиняю  Временное  правительство  в   нерешительности
действий, в неумении и  неспособности  управлять,  в  допущении  немцев  к
полному хозяйничанию внутри страны, о чем свидетельствует взрыв в  Казани,
где взорвалось около миллиона снарядов и погибло  12000  пулеметов.  Более
того. Я обвиняю некоторых  членов  правительства  в  прямом  предательстве
родины и тому привожу доказательства: когда я был на заседании  Временного
правительства в Зимнем дворце, 3 августа,  министр  Керенский  и  Савинков
указали мне, что нельзя всего говорить, так как среди министров есть  люди
неверные. Ясно, что такое правительство ведет страну к гибели, что  такому
правительству верить  нельзя  и  вместе  с  ним  не  может  быть  спасения
несчастной России. Поэтому, когда вчера Временное правительство,  в  угоду
врагам,   потребовало   от   меня    оставления    должности    верховного
главнокомандующего, я, как казак, по долгу совести и чести,  вынужден  был
отказаться от исполнения этого  требования,  предпочитая  смерть  на  поле
брани позору и предательству родины.  Казаки,  рыцари  земли  русской!  Вы
обещали встать вместе со мной  на  спасенье  родины,  когда  я  найду  это
нужным. Час пробил - родина накануне смерти! Я не подчиняюсь распоряжениям
Временного правительства и ради спасения свободной России иду против  него
и против тех безответственных  советников  его,  которые  продают  родину.
Поддержите, казаки, честь и славу беспримерно  доблестного  казачества,  и
этим вы спасете родину и свободу, завоеванную революцией. Слушайтесь же  и
исполняйте мои приказания!  Идите  же  за  мной!  28  августа  1917  года.
Верховный главнокомандующий генерал Корнилов".
   Калмыков помолчал; свертывая листок, выкрикнул:
   - Агенты большевиков и Керенского препятствуют продвижению наших частей
по железной дороге. Получено приказание верховного  главнокомандующего:  в
том  случае,  если  не  представится  возможным  совершать  переброску  по
железной дороге, то идти на Петроград походным  порядком.  Сегодня  же  мы
выступаем. Приготовьтесь к выгрузке!
   Бунчук, грубовато работая локтями, прорвался на средину; не  подходя  к
кругу офицеров, зычно, по-митинговому крикнул:
   - Товарищи казаки! Я послан к вам петроградскими рабочими и  солдатами.
Вас ведут на братоубийственную  войну,  на  разгром  революции.  Если  вам
хочется идти против народа,  если  вам  хочется  восстановить  монархию  -
идите!.. Но петроградские рабочие и солдаты надеются,  что  вы  не  будете
каинами. Они шлют вам пламенный братский привет  и  хотят  видеть  вас  не
врагами, а союзниками...
   Договорить ему не дали. Поднялся неуемный  шум,  буря  выкриков  словно
сорвала Калмыкова с  бочонка.  Наклонившись,  он  быстрыми  шагами  шел  к
Бунчуку; не дойдя нескольких шагов, крутнулся на каблуках:
   - Казаки! Хорунжий Бунчук в прошлом году дезертировал с фронта - вы это
знаете. Что же, неужели мы будем слушать этого труса и предателя?
   Командир шестой сотни, войсковой старшина Сукин, смял  голос  Калмыкова
басистым раскатом:
   - Арестовать ег