евыми
курганами, на которых некогда дозорные половцев и  воинственных  бродников
караулили приход врага, стали красные батареи.
   Расположившаяся на Белогорской горе батарея начала  обстрел  Вешенской.
Первая граната разорвалась на  площади,  а  потом  серые  дымки  снарядных
разрывов и молочно-белые тающие на ветру шапки шрапнелей покрыли  станицу.
Еще три батареи начали обстреливать Вешенскую и казачьи траншеи у Дона.
   На большом Громке яростно  возговорили  пулеметы.  Два  "гочкиса"  били
короткими очередями, а баритонистый "максим" рассыпал неумолчную  железную
дробь, пристрелявшись  по  звеньям  перебегавшей  за  Доном  повстанческой
пехоты. К буграм подтягивались обозы. На поросших терновником склонах  гор
рыли окопы. По Гетманскому шляху цокотали колеса двуколок и  фурманок,  за
ними длинным клубящимся подолом тянулась пыль.
   Орудийный гул шел по всему фронту. С  господствовавших  над  местностью
обдонских гор красные батареи обстреливали  Задонье  до  позднего  вечера.
Изрезанное траншеями повстанцев займище молчало  на  всем  протяжении,  от
Казанской до Усть-Хоперской.  Коноводы  укрылись  с  лошадьми  в  потайных
уремах  [урема  -  мелкий  лес  и  кустарник  в  низменных  долинах  рек],
непролазно заросших камышом, осокой и кугой. Там коней не беспокоил  гнус,
в оплетенной диким хмелем чаще было прохладно. Деревья и  высокий  белотал
надежно укрывали от красноармейских наблюдателей.
   Ни души не  было  на  зеленой  луговой  пойме.  Изредка  лишь  на  лугу
показывались согбенные от страха фигурки беженцев, пробиравшихся  подальше
от Дона. Красноармейский пулемет выщелкивал  по  ним  несколько  очередей,
тягучий посвист пуль кидал перепуганных беженцев на землю.  Они  лежали  в
густой траве до сумерек и только  тогда  на  рысях  уходили  к  лесу,  без
оглядки спешили  на  север,  в  ендовы,  гостеприимно  манившие  густейшей
зарослью ольшаника и берез.


   Два дня Вешенская была под усиленным артиллерийским  обстрелом.  Жители
не показывались  из  погребов  и  подвалов.  Лишь  ночью  оживали  изрытые
снарядами улицы станицы.
   В штабе высказывали предположения, что столь интенсивный  обстрел  есть
не что иное, как подготовка к наступлению, к переправе. Были опасения, что
красные начнут переправу именно против Вешенской, с  целью  занять  ее  и,
вонзившись клином в протянувшийся по прямой линии  фронт,  расчленить  его
надвое, а затем уже  фланговым  наступлением  с  Калача  и  Усть-Медведицы
сокрушить окончательно.
   По приказу  Кудинова  в  Вешенской  у  Дона  было  сосредоточено  более
двадцати  пулеметов,  снабженных  достаточным  числом   пулеметных   лент.
Командиры батарей получили приказ расстрелять оставшиеся снаряды только  в
том случае, если красные вздумают переправляться. Паром и все  лодки  были
заведены в затон выше Вешенской, находились там под сильной охраной.
   Григорию  Мелехову  опасения  штабных  казались   необоснованными.   На
происходившем 24 мая совещании он высмеял предположения  Ильи  Сафонова  и
его единомышленников.
   - На чем они будут переправляться против Вешек?  -  говорил  он.  -  Да
разве ж тут дозволительное для переправы  место?  Вы  поглядите:  с  энтой
стороны голый, как бубен, берег, песчаная ровная коса, у самого Дона -  ни
лесочка,  ни  кусточка.  Какой  же  дурак   сунется   в   этой   местности
переправляться? Один Илья Сафонов при его  способностях  мог  бы  в  такую
пропасть лезть... Пулеметы на таком голом берегу выкосят всех до  единого!
И ты не думай, Кудинов, что красные командиры дурее нас с тобой. Средь них
есть башковитей нас! В лоб на Вешки они не пойдут, и нам  следовает  ждать
переправы не тут, а либо там,  где  мелко,  где  броды  образовываются  на
россыпях, либо там, где местность потаенная,  в  складках  и  в  лесу.  За
такими угрожаемыми местами надо дюже наблюдать, особенно  ночьми;  казаков
предупреждать, чтобы маху не дали, чтобы  не  програчевали,  а  к  опасным
местам загодя подвести резервы, чтобы было что сунуть на случай беды.
   - Говоришь - не пойдут на Вешки? А почему они допоздна кроют но станице
из орудий? - задал вопрос помощник Сафонова.
   - Это ты уже у них спроси. По одним  Вешкам  стреляют,  что  ли?  И  по
Казанке бьют, по Еринскому, вон с Семеновской горы -  и  то  наворачивают.
Они сквозь бьют из орудий. У них снарядов, должно, трошки  поболе,  чем  у
нас. Это наша с... артиллерия имеет пять снарядов, да и у энтих стаканы из
дуба тесаные.
   Кудинов захохотал:
   - Ну вот это в точку попал!
   - Тут критику нечего наводить! - обиделся присутствовавший на совещании
командир 3-й батареи. - Тут надо о деле гутарить.
   - Гутарь, кто ж тебе на язык наступает? - Кудинов  нахмурился,  заиграл
пояском. - Говорено было не раз вам,  чертям:  "Не  расходуйте  без  толку
снаряды, блюдите для важных случаев!" Так нет,  били  по  чем  попадя,  по
обозам - и то били. А сейчас вот подошло гузном к пузу  -  вдарить  нечем.
Чего  же  обижаться  на  критику?  Правильно  Мелехов  над  вашей  дубовой
артиллерией надсмехается. Справа ваша истинно смеху достойна!
   Кудинов стал на сторону Григория, решительно поддержав его  предложение
об  усиленной  охране   наиболее   подходящих   для   переправы   мест   и
сосредоточения  в  непосредственной  близости   от   угрожаемых   участков
резервных частей. Было решено из имевшихся  в  самой  Вешенской  пулеметов
выделить  несколько  штук  для  передачи   Белогорской,   Меркуловской   и
Громковской сотням, на участках которых переправа была всего возможней.
   Предположение Григория  о  том,  что  красные  не  будут  предпринимать
попыток к переправе против Вешенской, а изберут для  этого  более  удобное
место, подтвердилось на другой же день. Утром командир  Громковской  сотни
сообщил, что красные готовятся к переправе. Всю ночь на той  стороне  Дона
слышались гомон, стук молотков, скрип колес. Откуда-то  на  многочисленных
подводах на Громок привозили доски, их сбрасывали, и  тотчас  же  начинали
повизгивать пилы, слышно было, как стучали топорами и молотками. По  всему
можно было судить, красные что-то сооружают. Казаки вначале  предполагали,
что наводится понтонный мост. Двое смельчаков  ночью  зашли  на  полверсты
выше того места, откуда доносились шумы плотницкой  работы,  растелешились
и, под прикрытием надетых на головы кустов, по течению тихо сплыли на низ.
Они были у самого берега, неподалеку от них переговаривались красноармейцы
расположившейся под вербами пулеметной заставы, отчетливо слышались голоса
и стук топоров в хуторе, но на воде ничего не было видно. Красные  если  и
строили что-то, то, во всяком случае, не мост.
   Громковский сотенный усилил наблюдение за неприятельской  стороной.  На
заре наблюдатели, неотрывно смотревшие в бинокль, долго ничего не  видели.
Но вскоре один из них, считавшийся еще на германской войне лучшим стрелком
в полку, приметил в предрассветном сумеречье красноармейца,  спускавшегося
к Дону с двумя оседланными лошадьми.
   - Красный слушается к воде, - шепнул казак товарищу и отложил бинокль.
   Лошади забрели по колено, стали пить.
   Казак накинул на локоть левой руки длинно отпущенный винтовочный погон,
поднял навесную рамку, долго и тщательно выцеливал...
   После  выстрела  одна  из  лошадей  мягко  завалилась  на  бок,  другая
поскакала в гору. Красноармеец  нагнулся,  чтобы  снять  с  убитой  лошади
седло. Казак  выстрелил  вторично,  тихо  засмеялся:  красноармеец  быстро
выпрямился, побежал было от Дона, но вдруг упал. Упал ничком и больше  уже
не поднялся...
   Григорий Мелехов, как только получил сообщение о подготовке  красных  к
переправе, оседлал коня, поехал на участок Громковской сотни. За  станицей
он вброд переехал узкий  усынок  озера,  рукавом  отходившего  от  Дона  и
тянувшегося до конца станицы, поскакал лесом.
   Дорога лежала лугом, но по лугу было  опасно  ехать,  поэтому  Григорий
избрал несколько кружный путь: лесом проехал до конца озера Рассохова,  по
кочкам и белоталу добрался до  Калмыцкого  брода  (узкого  протока,  густо
заросшего кувшинками, резучкой и камышом,  соединявшего  одну  из  луговых
музг  с  озером  Подстойлицей),  и  только  перебравшись  через   стрямкий
Калмыцкий брод, остановил коня, дал ему несколько минут отдохнуть.
   До Дона было по прямой около двух  верст.  Ехать  к  траншеям  лугом  -
значило подвергнуться обстрелу. Можно  было  дождаться  вечерних  сумерек,
чтобы пересечь ровное полотнище луга затемно,  но  Григорий,  не  любивший
ожидания, всегда говаривавший, что "хуже всего на свете - это дожидаться и
догонять", решил ехать сейчас же. "Ахну наметом во всю  конскую  резвость,
небось не попадут!" - подумал он, выезжая из кустов.
   Выбрал зеленую гривку верб, отножиной выходившую из  придонского  леса,
поднял плеть. От удара, обжегшего круп, от дикого гика конь  дрогнул  всем
телом, заложил уши и, все больше набирая скорость, птицей понесся к  Дону.
Не успел Григорий проскакать полсотни саженей, как  с  бугра  правобережья
навстречу ему длинными очередями затакал пулемет.  "Тюуть!  Тюуть!  Тюуть!
Тью! Тью!" - по-сурчиному  засвистали  пули.  "Увышал,  дядя!"  -  подумал
Григорий,  стискивая  конские  бока,   пуская   поводья,   касаясь   щекой
вихрившейся под встречным ветром  конской  гривы.  И,  словно  угадав  его
мысль, красный пулеметчик, лежавший за зеленым щитком станкового  пулемета
где-то на беломысом бугре,  взял  прицел  с  упреждением,  резанул  струею
пулеметного огня ниже, и уже под передними копытами коня смачно зачмокали,
по-змеиному зашипели накаленные в полете пули. Они вгрызались во  влажную,
еще не просохшую от полой воды почву,  брызгали  горячей  грязью...  "Цок!
Шшшиу! Цок! Цок!" - и опять над головой и возле конского корпуса:  "Тиууу!
Тьють!.. Тиииуууу".
   Приподнявшись на стременах, Григорий почти лежал на  вытянутой  конской
шее. Со страшной быстротой катилась навстречу зеленая грядина верб.  Когда
он достиг  уже  половины  пути,  с  Семеновского  бугра  садануло  орудие.
Железный скрежет снаряда потряс воздух. Близкий  грохот  разрыва  заставил
Григория качнуться в седле. Еще не заглох в ушах его стонущий визг  и  вой
осколков, еще не успели  подняться  в  ближней  музге  камыши,  поваленные
буревым давлением  воздуха,  с  шорохом  выпрямлявшиеся,  -  как  на  горе
раздался гром орудийного выстрела, и  вой  приближавшегося  снаряда  снова
стал давить Григория, прижимать его к седлу.
   Ему показалось, что гнетущий, достигший предельного напряжения  скрежет
на какую-то сотую долю секунды оборвался, и вот  в  эту-то  сотую  секунды
перед  глазами  его  дыбом  встало   взметнувшееся   черное   облако,   от
сокрушающего  удара  задрожала  земля,  передние  ноги  коня   как   будто
провалились куда-то...
   Григорий очнулся в момент падения. Он ударился о землю так сильно,  что
на коленях его лопнули защитные  суконные  шаровары,  оборвались  штрипки.
Мощная волна сотрясенного разрывом воздуха далеко отбросила его от коня, и
уже упав, он еще несколько саженей скользил  по  траве,  обжигая  о  землю
ладони и щеку.
   Оглушенный падением, Григорий поднялся на ноги.  Сверху  черным  дождем
сыпались комки и крохи земли, вывернутые корневища трав...  Конь  лежал  в
двадцати шагах от воронки. Голова его была  неподвижна,  но  задние  ноги,
закиданные землей, мокрый от пота  круп  и  пологий  скат  репицы  дрожали
мелкой, конвульсивной дрожью.
   Пулемет на той стороне Дона умолк. Минут пять стояла тишина. Над музгой
тревожно кричали голубые  рыбники.  Григорий  пошел  к  коню,  преодолевая
головокружение. Ноги его тряслись, были странно тяжелы. Он испытывал такое
ощущение, какое обычно  бывает  при  ходьбе  после  долгого  и  неудобного
сидения, когда от временно нарушенного кровообращения отекшие ноги кажутся
чужими и каждый шаг звоном отдается во всем теле...
   Григорий снял с убитого коня седло и едва вошел в посеченные  осколками
камыши ближайшей музги, как снова с ровными промежутками застучал пулемет.
Полета  пуль  не  было  слышно  -  очевидно,  с  бугра  стреляли  уже   по
какой-нибудь новой цели.
   Час спустя он добрался до землянки сотенного.
   - Зараз перестали плотничать, -  говорил  командир  сотни,  -  а  ночью
непременно опять заработают. Вы бы нам патронишков  подкинули,  а  то  ить
хучь кричи - по обойме, по две на брата.
   - Патроны привезут к вечеру. Глаз не своди с энтого берега!
   - И то глядим. Ноне ночью думаю вызвать охотников, чтобы  переплыли  да
поглядели, что они там выстраивают.
   - А почему этой ночью не послал?
   - Посылал, Григорий  Пантелеевич,  двоих,  но  они  забоялись  в  хутор
идтить. Возле берега проплыли, а в хутор  -  забоялись...  Да  и  кого  же
понудишь зараз? Дело рисковое,  напхнешься  на  ихнюю  заставу  -  и  враз
заворот кровям сделают. Поблизу от своих  базов  что-то  казачки  не  дюже
лихость показывают... На германской,  бывало,  до  черта  было  рискателей
кресты добывать, а зараз не то что в глыбокую разведку - в заставу и то не
допросишься идтить. А тут с бабами беда: понашли к мужьям, ночуют тут же в
окопах, а выгнать не моги. Вчерась начал их выгонять,  а  казаки  на  меня
грозятся: "Пущай, дескать, посмирнее себя  ведет,  а  то  мы  с  ним  живо
управимся!"
   Григорий из землянки сотенного пошел в траншеи. Они  зигзагом  тянулись
по лесу саженях в двадцати от  Дона.  Дубняк,  кусты  чилизника  и  густая
поросль  молодых  тополей  скрывали  желтую  насыпь  бруствера   от   глаз
красноармейцев.  Ходы  сообщения  соединяли  траншеи  с  блиндажами,   где
отдыхали казаки.  Около  землянок  валялись  сизая  шелуха  сушеной  рыбы,
бараньи кости, подсолнечная лузга, окурки, какие-то  лоскутья;  на  ветках
висели выстиранные чулки, холстинные исподники, портянки, бабьи  рубахи  и
юбки...
   Из первой же землянки высунула простоволосую голову  молодая  заспанная
бабенка. Она протерла глаза, равнодушно оглядела Григория;  как  суслик  в
норе, скрылась в черном отверстии выхода. В соседней землянке тихо пели. С
мужскими голосами сплетался  придушенный,  но  высокий  и  чистый  женский
голос. У самого входа в третью землянку сидела немолодая,  опрятно  одетая
казачка. На коленях  у  нее  покоилась  тронутая  сединой  чубатая  голова
казака. Он дремал, удобно лежа на боку, а жена проворно искала  его,  била
на деревянном зубчатом гребне черноспинных головных  вшей,  отгоняла  мух,
садившихся  на  лицо  ее  престарелого  "дружечки".  Если  бы  не  злобное
тарахтенье пулемета за Доном, не гулкое буханье  орудий,  доносившееся  по
воде откуда-то сверху, не то с Мигулинского, не  то  с  Казанского  юртов,
можно было бы подумать, что у Дона станом стали косари - так мирен был вид
пребывавшей на линии огня Громковской повстанческой сотни.
   Впервые за пять лет войны Григорий видел столь необычайную  позиционную
картину. Не в силах сдержать улыбки, он шел мимо землянок, и всюду  взгляд
его натыкался на баб, прислуживавших мужьям, чинивших,  штопавших  казачью
одежду, стиравших служивское бельишко,  готовивших  еду  и  мывших  посуду
после немудрого полуднования.
   - Ничего вы тут живете! С удобствами... -  сказал  сотенному  Григорий,
возвратись в его землянку.
   Сотенный осклабился:
   - Живем - лучше некуда.
   - Уже дюже удобно! - Григорий нахмурился: - Баб отседова  убрать  зараз
же! На войне - и такое!.. Базар тут у тебя али  ярмарка?  Что  это  такое?
Этак красные Дон перейдут, а вы и не услышите: некогда будет  слухать,  на
бабах будете страдать... Гони всех длиннохвостых, как только смеркнется! А
то завтра приеду, и ежели завижу  какую  в  юбке  -  голову  тебе  первому
сверну!
   - Оно-то так... - охотно соглашался сотенный. - Я сам супротив баб,  да
что  с  казаками  поделаешь?  Дисциплина  рухнулась...  Бабы   по   мужьям
наскучили, ить третий месяц воюем!
   А сам,  багровея,  садился  на  земляные  нары,  чтобы  прикрыть  собою
брошенную на нары красную бабью завеску,  и,  отворачиваясь  от  Григория,
грозно косился на отгороженный дерюгой угол землянки,  откуда  высматривал
смеющийся карий глаз его собственной женушки...



        LXII

   Аксинья Астахова поселилась  в  Вешенской  у  своей  двоюродной  тетки,
жившей на краю станицы,  неподалеку  от  новой  церкви.  Первый  день  она
разыскивала Григория, но его еще не было в Вешенской, а на следующий  день
допоздна по улицам и переулкам свистали пули, рвались снаряды,  и  Аксинья
не решилась выйти из хаты.
   "Вызвал в Вешки, сулил - вместе будем, а сам лытает  черт  те  где!"  -
озлобленно думала она, лежа в горнице на сундуке, покусывая яркие, но  уже
блекнущие губы. Старуха тетка сидела у окна, вязала чулок,  после  каждого
орудийного выстрела крестилась.
   - Ох, господи Иисусе! Страсть-то какая! И чего они воюют?  И  чего  они
взъелися один на одного?
   На улице, саженях в пятнадцати от  хаты,  разорвался  снаряд.  В  хате,
жалобно звякая, посыпались оконные глазки.
   - Тетка! Уйди ты от окна, ить могут в тебя попасть! - просила Аксинья.
   Старуха из-под очков усмешливо осматривала ее, с досадой отвечала:
   - Ох, Аксютка! Ну и дурная же ты, погляжу я на тебя. Что я, неприятель,
что ли, им? С какой стати они будут в меня стрелять?
   - Нечаянно убьют! Ить они же не видют, куда пули летят.
   - Так уж и убьют! Так уж и не видют! Они в казаков стреляют, казаки им,
красным-то, неприятели, а я - старуха, вдова,  на  что  я  им  нужна?  Они
знают, небось, в кого им целить из ружьев, из пушков-то!
   В полдень по улице, по направлению к нижней луке промчался пригнувшийся
к конской шее Григорий, Аксинья увидела его в окно,  выскочила  на  увитое
диким виноградом крылечко, крикнула: "Гриша!.." - но Григорий уже  скрылся
за поворотом, только пыль, вскинутая копытами его коня,  медленно  оседала
на дороге. Бежать вдогонку было бесполезно. Аксинья постояла  на  крыльце,
заплакала злыми слезами.
   - Это не Степа промчался? Чегой-то ты выскочила как бешеная? - спросила
тетка.
   - Нет... Это - один наш хуторный... - сквозь слезы отвечала Аксинья.
   - А чего же ты слезу сронила? - допытывалась любознательная старуха.
   - И чего вам, тетинка, надо? Не вашего ума дело!
   - Так уж и не нашего ума... Ну, значит, любезный промчался. А  то  чего
же! Ни с того ни с сего ты бы не закричала... Сама жизню прожила, знаю!
   К вечеру в хату вошел Прохор Зыков.
   - Здорово живете! А что у вас, хозяюшка, никого нету из Татарского?
   - Прохор! - обрадованно ахнула Аксинья, выбежала из горницы.
   - Ну, девка, задала ты мне пару! Все ноги прибил, тебя искамши! Он  ить
какой?  Весь  в  батю,  взгальный.  Стрельба  идет   темная,   все   живое
похоронилось, а он - в одну душу: "Найди ее, иначе в гроб вгоню!"
   Аксинья схватила Прохора за рукав рубахи, увлекла в сенцы.
   - Где же он, проклятый?
   - Хм... Где же ему быть? С позицией пеши припер.  Коня  под  ним  убили
ноне. Злой пришел, как цепной кобель. "Нашел?" - спрашивает. "Где же я  ее
найду? - говорю. - Не родить же мне ее!" А он: "Человек не иголка!" Да как
зыкнет на меня... Истый бирюк в человечьей коже!
   - Чего он говорил-то!
   - Собирайся и пойдем, боле ничего!
   Аксинья в минуту связала свой узелок, наспех попрощалась с теткой.
   - Степан прислал, что ли?
   - Степан, тетинка!
   - Ну, поклон ему неси. Что же он сам-то не  зашел?  Молочка  бы  попил,
вареники, вон, у нас осталися...
   Аксинья, не дослушав, выбежала из хаты.
   Пока дошла до квартиры Григория  -  запыхалась,  побледнела,  уж  очень
быстро шла, так что Прохор под конец даже стал упрашивать:
   - Послухай ты меня! Я сам в молодых годах за  девками  притоптывал,  но
сроду так не поспешал, как ты. Али тебе терпежу нету? Али пожар  какой?  Я
задвыхаюсь! Ну кто так по песку летит? Все у вас как-то не по-людски...
   А про себя думал: "Сызнова склещились... Ну, зараз их  и  сам  черт  не
растянет! Они свой интерес справляют, а я должон был ее, суку, п