рустящих  донских
кредиток.
   В поле  Дарья  так  и  не  поехала.  Пантелей  Прокофьевич  хотел  было
отправить ее с харчами, но Дарья решительно отказалась:
   - Отвяжитесь, батенка, я уморилась с дороги!
   Старик  нахмурился.  Тогда  Дарья,  чтобы  сгладить  грубоватый  отказ,
полушутливо сказала:
   - В такой день грех вам будет заставлять меня ехать на поля. Мне  нынче
праздник!
   - Отвезу и сам, - согласился старик. - Ну, а деньги как?
   - Что - деньги? - Дарья удивленно приподняла брови.
   - Деньги, спрашиваю, куда денешь?
   - А это уж мое дело. Куда захочу, туда и дену!
   - То есть как же это так? Деньги-то за Петра тебе выдали?
   - Выдали их мне, и вам ими не распоряжаться.
   - Да ты семьянинка или кто?
   - А вы чего от этой семьянинки хотите, батенка? Деньги себе забрать?
   - Не к тому, что  все  забрать,  но  Петро-то  сын  нам  был  или  кто,
по-твоему? Мы-то со старухой должны быть в части?
   Притязания свекра  были  явно  неуверенны,  и  Дарья  решительно  взяла
перевес. Издевательски спокойно она сказала:
   - Ничего я вам не дам, даже рубля не дам! Вашей части тут нету,  ее  бы
вам на руки выдали. Да с чего вы взяли, будто и ваша часть  тут  есть?  Об
этом и разговору не было, и вы за моими хоть не тянитесь, не получите!
   Тогда Пантелей Прокофьевич предпринял последнюю попытку.
   - Ты в семье живешь, наш хлеб ешь, значит - и все  у  нас  должно  быть
общее. Что это за порядки, ежели  каждый  зачнет  поврозь  свое  хозяйство
заводить? Я этого не дозволю! - сказал он.
   Но Дарья отразила и эту попытку овладеть собственно  ей  принадлежащими
деньгами. Бесстыдно улыбаясь, она заявила:
   - Я с вами, батенка, не венчанная, нынче у вас  живу,  а  завтра  замуж
выйду, и только вы меня и видали! А за прокорм я вам не обязана платить. Я
на вашу семью десять лет работала, спину не разгинала.
   - Ты на себя работала, сука поблудная! -  возмущенно  крикнул  Пантелей
Прокофьевич. Он еще что-то орал, но Дарья и слушать не стала,  повернулась
перед самым его носом, взмахнув подолом, ушла к себе  в  горницу.  "Не  на
таковскую напал!" - шептала она, насмешливо улыбаясь.
   На том разговор и  кончился.  Воистину,  не  такая  была  Дарья,  чтобы
уступить свое, убоявшись стариковского гнева.
   Пантелей Прокофьевич собрался ехать в поле  и  перед  отъездом  коротко
поговорил с Ильиничной.
   - Ты за Дарьей поглядывай, - попросил он.
   - А чего за ней глядеть? - удивилась Ильинична.
   - Того, что она сорвется и уйдет из дому и  из  нашего  добра  с  собой
прихватит. Я так гляжу, что  неспроста  она  крылья  распущает...  Видать,
приискала себе в пару и не нынче-завтра выскочит замуж.
   - Должно быть, так, - со вздохом согласилась Ильинична.  -  Живет  она,
как хохол на отживе, ничего ей не мило, все  не  по  ней...  Она  зараз  -
отрезанный ломоть, а отрезанный ломоть, как ни старайся, не прилепишь.
   - Нам ее и прилепливать не к чему! Гляди, старая дура,  не  вздумай  ее
удерживать, ежели разговор зайдет. Нехай идет с двора. Мне  уж  надоело  с
ней вожжаться. - Пантелей Прокофьевич взобрался на  арбу;  погоняя  быков,
закончил: - Она от работы хоронится, как собака от мух, а сама все норовит
сладкий кусок сожрать да увеяться на игрища. Нам после Петра, царство  ему
небесное, такую в семье не держать. Это не баба, а зараза липучая!
   Предположения стариков были ошибочны. У Дарьи  и  в  помыслах  не  было
выходить замуж. О замужестве она не думала, иная  у  нее  на  сердце  была
забота...
   Весь этот день Дарья была общительной  и  веселой.  Даже  стычка  из-за
денег не отразилась на ее настроении. Она долго вертелась перед  зеркалом,
всячески рассматривая медаль, раз пять переодевалась,  примеряя,  к  какой
кофточке больше всего идет полосатая георгиевская ленточка,  шутила:  "Мне
бы теперича ишо крестов нахватать!" - потом отозвала Ильиничну в  горенку,
сунула ей в рукав две бумажки по  двадцать  рублей  и,  прижимая  к  груди
горячими  руками  узловатую  руку  Ильиничны,  зашептала:  "Это   -   Петю
поминать... Закажите, мамаша, вселенскую панихиду, кутьи наварите..." -  И
заплакала... Но через минуту, еще с блестящими от слез глазами, уже играла
с Мишаткой, покрывала его своей шелковой праздничной  шалькой  и  смеялась
так, как будто никогда не плакала и не знала соленого вкуса слез.
   Окончательно развеселилась после  того,  как  с  поля  пришла  Дуняшка.
Рассказала  ей,  как  получала  медаль,   и   шутливо   представила,   как
торжественно говорил генерал и  каким  чучелом  стоял  и  смотрел  на  нее
англичанин, а потом, лукаво, заговорщицки подмигнув Наталье,  с  серьезным
лицом стала уверять Дуняшку, что  скоро  ей,  Дарье,  как  вдове  офицера,
награжденной георгиевской медалью, тоже дадут офицерский чин и назначат ее
командовать сотней старых казаков.
   Наталья чинила детские рубашонки и слушала Дарью,  подавляя  улыбку,  а
сбитая с толку Дуняшка, умоляюще сложив руки, просила:
   - Дарьюшка! Милая! Не бреши, ради Христа! А то я уж и не пойму, где  ты
брешешь, а где правду говоришь. Ты рассказывай сурьезно.
   - Не веришь? Ну, значит,  ты  глупая  девка!  Я  тебе  истинную  правду
говорю. Офицеры-то все на фронте, а кто будет стариков обучать  маршировке
и всему такому  прочему,  что  по  военному  делу  полагается?  Вот  их  и
предоставят под мою команду, а уж я с ними, со старыми чертями, управлюсь!
Вот как я ими буду командовать! - Дарья притворила дверь в кухню, чтобы не
видела свекровь, быстрым движением  просунула  между  ног  подол  юбки  и,
захватив  его  сзади  рукой,  сверкая   оголенными   лоснящимися   икрами,
промаршировала  по  горнице,  стала  около  Дуняшки,  басом  скомандовала:
"Старики, смирно! Бороды поднять выше! Кругом налево ша-а-гай!"
   Дуняшка не выдержала и  пырскнула,  спрятав  в  ладонях  лицо.  Наталья
сквозь смех сказала:
   - Ох, будет тебе! Ты как не перед добром расходилась!
   - Так уж и не перед добром! Да вы его, добро-то, видите?  Вас  ежли  не
расчудить, так вы тут от тоски заплеснеете!
   Но этот порыв веселья у Дарьи кончился так же внезапно, как  и  возник.
Спустя полчаса она ушла к себе в боковушку, с досадой сорвала  с  груди  и
кинула в сундук злополучную медаль; подперев щеки ладонями, долго сидела у
окошка, а в ночь куда-то исчезла и вернулась только после первых петухов.
   Дня четыре после этого она прилежно работала в поле.
   Покос шел невесело. Не хватало  рабочих  рук.  За  день  выкашивали  не
больше двух десятин. Сено в  валках  намочил  дождь,  прибавилось  работы:
пришлось валки растрясать, сушить на солнце. Не успели сметать в  копны  -
снова спустился проливной дождь и шел с вечера до  самой  зари  с  осенним
постоянством и настойчивостью. Потом установилось ведро,  подул  восточный
ветер, в степи снова застрекотали косилки, от  почерневших  копен  понесло
сладковато-прогорклым запахом плесени, степь  окуталась  паром,  а  сквозь
голубоватую  дымку  чуть-чуть  наметились  неясные  очертания   сторожевых
курганов, синеющие русла балок и зеленые шапки верб над далекими прудами.
   На четвертые сутки Дарья прямо с поля собралась  идти  в  станицу.  Она
заявила об этом, когда сели на стану полудновать.
   Пантелей Прокофьевич с неудовольствием и насмешкой спросил:
   - Чего это тебе приспичило? До воскресенья не могешь подождать?
   - Стало быть, дело есть и ждать некогда.
   - Так-таки и дня подождать нельзя?
   Дарья сквозь зубы ответила:
   - Нет!
   - Ну уж раз так гребтится, что и трошки  потерпеть  нельзя,  -  иди.  А
все-таки, что это у тебя за дела такие спешные проявились? Прознать можно?
   - Все будете знать - раньше времени помрете.
   Дарья, как  и  всегда,  за  словом  в  карман  не  лазила,  и  Пантелей
Прокофьевич, сплюнув от досады, прекратил расспросы.
   На другой день, по дороге из станицы, Дарья зашла в  хутор.  Дома  была
одна Ильинична с детишками. Мишатка подбежал было к тетке, но она  холодно
отстранила его рукой, спросила у свекрови:
   - А Наталья где же, мамаша?
   - Она на огороде, картошку полет. На что она  тебе  понадобилась?  Либо
старик за ней прислал? Нехай он с ума не сходит! Так ему и скажи!
   - Никто за ней не присылал, я сама хотела кое-что ей сказать.
   - Ты пеши пришла?
   - Пеши.
   - Скоро управятся наши?
   - Должно, завтра.
   - Да погоди, куда ты летишь? Сено-то дюже дожди попортили? -  назойливо
выспрашивала старуха, идя следом за сходившей с крыльца Дарьей.
   - Нет, не дюже. Ну, я пойду, а то некогда...
   - С огорода зайди рубаху старику возьми. Слышишь?
   Дарья сделала вид, будто  не  расслышала,  и  торопливо  направилась  к
скотиньему  базу.  Возле  пристани  остановилась,  прищурившись,  оглядела
зеленоватый,  дышащий  пресной  влагой  простор  Дона,  медленно  пошла  к
огородам.
   Над Доном гулял ветер, сверкали крыльями чайки. На пологий берег лениво
наползала  волна.  Тускло  сияли  под  солнцем  меловые   горы,   покрытые
прозрачной сиреневой марью, а  омытый  дождями  прибрежный  лес  за  Доном
зеленел молодо и свежо, как в начале весны.
   Дарья сняла с натруженных ног чирики, вымыла ноги  и  долго  сидела  на
берегу,  на  раскаленной  гальке,  прикрыв  глаза   от   солнца   ладонью,
вслушиваясь в тоскливые крики чаек, в равномерные всплески волн.  Ей  было
грустно до слез от этой тишины, от хватающего за сердце крика чаек, и  еще
тяжелей и горше казалось то несчастье, которое так внезапно обрушилось  на
нее.
   Наталья с трудом разогнула спину, прислонила к плетню мотыгу и, завидев
Дарью, пошла к ней навстречу.
   - Ты за мной, Даша?
   - К тебе со своим горюшком...
   Они присели рядом. Наталья сняла платок,  поправила  волосы,  выжидающе
глянула на Дарью. Ее поразила перемена, происшедшая с  Дарьиным  лицом  за
эти дни: щеки осунулись и потемнели,  на  лбу  наискось  залегла  глубокая
морщинка, в глазах появился горячий тревожный блеск.
   - Что это с тобой? Ты ажник с  лица  почернела,  -  участливо  спросила
Наталья.
   - Небось почернеешь... - Дарья насильственно улыбнулась,  помолчала.  -
Много тебе ишо полоть?
   - К вечеру кончу. Так что с тобой стряслось?
   Дарья судорожно проглотила слюну и глухо и быстро заговорила:
   - А вот что: захворала я... У меня - дурная болезня... Вот как ездила в
этот раз и зацепила... Наделил проклятый офицеришка!
   - Догулялась!.. - Наталья испуганно и горестно всплеснула руками.
   - Догулялась... И сказать нечего, и жаловаться не на  кого...  Слабость
моя...  Подсыпался  проклятый,  улестил.  Зубы  белые,  а   сам   оказался
червивый... Вот я и пропала теперь.
   - Головушка горькая! Ну как  же  это?  Как  же  ты  теперь?  -  Наталья
расширившимися глазами смотрела на Дарью, а та, овладев собой, глядя  себе
под ноги, уже спокойнее продолжала:
   -  Видишь,  я  ишо  в  дороге  за  собой  стала   примечать...   Думала
спервоначалу: может, это так что... У нас, сама знаешь,  по  бабьему  делу
бывает всякое... Я вон весной подняла с земли  чувал  с  пшеницей,  и  три
недели месячные шли! Ну, а тут вижу, чтой-то не так... Знаки  появились...
Вчера ходила в станицу к фершалу. Было со стыда пропала... Зараз  уж  все,
отыгралась бабочка!
   - Лечиться надо, да ить  страмы  сколько!  Их,  эти  болезни,  говорят,
залечивают.
   - Нет, девка, мою не вылечишь. - Дарья криво улыбнулась  и  впервые  за
разговор подняла полышущие огнем глаза. - У меня - сифилис. Это от  какого
не вылечивают. От какого носы проваливаются... Вон, как у бабки Андронихи,
видала?
   - Как же ты теперь? - спросила Наталья плачущим  голосом,  и  глаза  ее
налились слезами.
   Дарья долго молчала. Сорвала прилепившийся  к  стеблю  кукурузы  цветок
повители, близко поднесла  его  к  глазам.  Нежнейший,  розовый  по  краям
раструб крохотного цветочка, такого прозрачно-легкого,  почти  невесомого,
источал тяжелый плотский запах нагретой солнцем земли. Дарья  смотрела  на
него с жадностью и изумлением, словно впервые видела  этот  простенький  и
невзрачный цветок; понюхала его,  широко  раздувая  вздрагивающие  ноздри,
потом бережно положила на взрыхленную, высушенную ветрами землю, сказала:
   - Как я буду, спрашиваешь? Я шла из станицы  -  думала,  прикидывала...
Руки на себя наложу, вот как буду! Оно и жалковато, да, видно, выбирать не
из чего. Все равно, ежли мне лечиться - все  в  хуторе  узнают,  указывать
будут, отворачиваться, смеяться... Кому я такая буду  нужна?  Красота  моя
пропадет, высохну вся, живьем буду гнить... Нет, не хочу! -  Она  говорила
так, как будто рассуждала сама с собой, и на протестующее движение Натальи
не обратила внимания. - Я думала, как ишо в станицу не ходила, ежли это  у
меня дурная болезня - буду лечиться. Через это и деньги  отцу  не  отдала,
думала - они мне пригодятся фершалам платить... А зараз  иначе  решила.  И
надоело мне все! Не хочу!
   Дарья выругалась страшным мужским  ругательством,  сплюнула  и  вытерла
тыльной стороной ладони повисшую на длинных ресницах слезинку.
   - Какие ты речи ведешь... Бога побоялась бы! - тихо сказала Наталья.
   - Мне он, бог, зараз ни к чему. Он мне и так всю жизню мешал.  -  Дарья
улыбнулась, и в этой улыбке, озорной и лукавой, на секунду Наталья увидела
прежнюю Дарью. - Того нельзя было делать, этого  нельзя,  все  грехами  да
страшным судом пужали... Страшнее этого суда, какой я над собой сделаю, не
придумаешь. Надоело, Наташка, мне все! Люди все поопостылели... Мне  легко
будет с собой расквитаться. У меня - ни сзади, ни спереди никого нет. И от
сердца отрывать некого... Так-то!
   Наталья начала горячо уговаривать, просила одуматься и не  помышлять  о
самоубийстве, но Дарья, рассеянно слушавшая вначале, опомнилась  и  гневно
прервала ее на полуслове:
   - Ты это брось, Наташка! Я не за тем пришла, чтоб ты меня  отговаривала
да упрашивала! Я пришла сказать тебе про свое горе и  предупредить,  чтобы
ты ко  мне  с  нонешнего  дня  ребят  своих  не  подпускала.  Болезня  моя
прилипчивая, фершал сказал, да я и сама про нее слыхала, и как бы  они  от
меня не заразились, поняла, глупая? И старухе ты скажи, у меня совести  не
хватает. А я... я не сразу в петлю полезу, не думай,  с  этим  успеется...
Поживу, порадуюсь на белый свет, попрощаюсь с ним. А то ить мы знаешь как?
Пока под сердце не кольнет - ходим и округ себя ничего не видим...  Я  вон
какую жизню прожила и была вроде слепой, а вот как пошла из станицы по-над
Доном да как вздумала, что мне скоро надо будет расставаться со всем этим,
и кубыть глаза открылись! Гляжу на Дон, а по нем  зыбь,  и  от  солнца  он
чисто серебряный, так и переливается  весь,  аж  глазам  глядеть  на  него
больно, Повернусь кругом, гляну - господи, красота-то какая! А я ее  и  не
примечала...  -  Дарья  застенчиво  улыбнулась,  смолкла,  сжала  руки  и,
справившись с подступившим к горлу рыданием, заговорила снова, и голос  ее
стал  еще  выше  и  напряженнее:  -  Я  уж  за  дорогу  и  отревела  разов
несколько... Подошла к хутору, гляжу  -  ребятишки  махонькие  купаются  в
Дону... Ну, поглядела на них, сердце зашлось,  и  разревелась,  как  дура.
Часа два лежала на песке. Оно и мне нелегко, ежли подумать... -  Поднялась
с земли, отряхнула юбку, привычным движением поправила платок на голове. -
Только у меня и радости, как вздумаю про смерть: придется же на том  свете
увидаться с Петром... "Ну, скажу, дружечка мой, Петро Пантелевич, принимай
свою непутевую жену!" - И с обычной для нее циничной шутливостью добавила:
- А драться ему на том свете нельзя, драчливых в рай не пущают, верно? Ну,
прощай, Наташенька! Не забудь свекрухе сказать про мою беду.
   Наталья сидела, закрыв лицо узкими грязными ладонями. Между пальцев ее,
как в расщепах сосны  смола,  блестели  слезы.  Дарья  дошла  до  плетеных
хворостяных дверец, потом вернулась, деловито сказала:
   - С нонешнего дня я буду  есть  из  отдельной  посуды.  Скажи  об  этом
матери. Да ишо вот что: пущай она отцу не говорит про  это,  а  то  старик
взбесится и выгонит меня из дому. Этого  ишо  мне  недоставало.  Я  отсюда
пойду прямо на покос. Прощай!



        XIV

   На другой день вернулись с поля косари. Пантелей  Прокофьевич  решил  с
обеда начинать возку сена. Дуняшка погнала к Дону  быков,  а  Ильинична  и
Наталья проворно накрыли на стол.
   Дарья пришла к столу последняя, села с краю. Ильинична поставила  перед
ней небольшую миску со щами, положила ложку и ломоть хлеба, остальным, как
и всегда, налила в большую, общую миску.
   Пантелей Прокофьевич удивленно  взглянул  на  жену,  спросил,  указывая
глазами на Дарьину миску:
   - Это что такое? Почему это ей отдельно влила? Она, что, не нашей  веры
стала?
   - И чего тебе надо? Ешь!
   Старик насмешливо поглядел на Дарью, улыбнулся:
   - Ага, понимаю! С той поры как ей медаль дали, она из общей  посуды  не
желает жрать. Тебе что,  Дашка,  аль  гребостно  с  нами  из  одной  чашки
хлебать?
   - Не гребостно, а нельзя, - хрипло ответила Дарья.
   - Через чего же это?
   - Глотка болит.
   - Ну и что?
   - Ходила в станицу, и фершал сказал, чтобы ела из отдельной посуды.
   - У меня глотка болела, так я не отделялся, и, слава богу, моя  болячка
на других не перекинулась. Что же это у тебя за простуда такая?
   Дарья побледнела, вытерла ладонью губы и  положила  ложку.  Возмущенная
расспросами старика, Ильинична прикрикнула на него:
   - Чего ты привязался к бабе? И за столом от тебя нету покоя! Прилипнет,
как репей, и отцепы от него нету!
   - Да мне-то что? - раздраженно буркнул Пантелей Прокофьевич. - По  мне,
вы хоть через край хлебайте.
   С досады он опрокинул в  рот  полную  ложку  горячих  щей,  обжегся  и,
выплюнув на бороду щи, заорал дурным голосом:
   - Подать не умеете, распроклятые! Кто такие щи, прямо с пылу, подает?!
   - Поменьше бы  за  столом  гутарил,  оно  бы  и  не  пекся,  -  утешала
Ильинична.
   Дуняшка чуть не прыснула, глядя, как  побагровевший  отец  выбирает  из
бороды капусту и кусочки  картофеля,  но  лица  остальных  были  настолько
серьезны, что и она сдержалась и взгляд от  отца  отвела,  боясь  некстати
рассмеяться.
   После обеда за сеном поехали на двух арбах старик и обе снохи. Пантелей
Прокофьевич длинным навильником  подавал  на  арбы,  а  Наталья  принимала
вороха пахнущего гнильцой сена, утаптывала его. С  поля  она  возвращалась
вдвоем с Дарьей. Пантелей Прокофьевич  на  старых  шаговитых  быках  уехал
далеко вперед.
   За курганом садилось солнце. Горький полынный запах выкошенной степи  к
вечеру усилился, но стал мягче,  желанней,  утратив  полдневную  удушливую
остроту. Жара спала. Быки шли охотно, и взбитая копытами пресная  пыль  на
летнике подымалась и оседала на кустах  придорожного  татарника.  Верхушки
татарника с распустившимися малиновыми макушками пламенно сияли. Над  ними
кружились шмели. К далекому степному пруду, перекликаясь, летели чибисы.
   Дарья лежала на покачивающемся возе  вниз  лицом,  опираясь  на  локте,
изредка взглядывая на Наталью.  Та,  о  чем-то  задумавшись,  смотрела  на
закат; на спокойном чистом лице ее бродили  медно-красные  отблески.  "Вот
Наташка счастливая, у нее и муж и дети, ничего ей  не  надо,  в  семье  ее
любят, а я - конченый человек. Издохну - никто и ох не скажет",  -  думала
Дарья, и у нее вдруг шевельнулось  желание  как-нибудь  огорчить  Наталью,
причинить и ей боль. Почему только она, Дарья, должна биться  в  припадках
отчаяния, беспрестанно  думать  о  своей  пропащей  жизни  и  так  жестоко
страдать? Она еще  раз  бегло  взглянула  на  Наталью,  сказала,  стараясь
придать голосу задушевность:
   - Хочу, Наталья, повиниться перед тобою...
   Наталья отозвалась  не  сразу.  Она  вспомнила,  глядя  на  закат,  как
когда-то давно, когда она была  еще  невестой  Григория,  приезжал  он  ее
проведать, и она вышла проводить его за  ворота,  и  тогда  так  же  горел
закат, малиновое зарево вставало на  западе,  кричали  в  вербах  грачи...
Григорий отъез