руководства частями и винтовочных патронов.
   Петр Богатырев остался на Сингином, потом переехал в Вешенскую.  Летчик
отправился обратно с кудиновским письмом в Новочеркасск.
   С того дня между донским правительством и  повстанческим  командованием
установилась тесная связь. Почти ежедневно  стали  прилетать  из-за  Донца
новехонькие,  выпущенные  французскими  заводами  аэропланы,  доставлявшие
офицеров, винтовочные патроны и в незначительном  количестве  снаряды  для
трехдюймовых орудий. Летчики привозили письма  от  верхнедонских  казаков,
отступивших с Донской армией, из Вешенской везли на Донец  казакам  ответы
родных.
   Сообразуясь с положением на фронте, со своими стратегическими  планами,
новый  командующий  Донской  армией,  генерал  Сидорин,  начал   присылать
Кудинову разработанные штабом планы операции, приказы, сводки,  информации
о перебрасываемых на повстанческий фронт красноармейских частях.
   Кудинов только несколько  человек  избранных  посвящал  в  переписку  с
Сидориным, от остальных все это держалось в строжайшем секрете.



        LVI

   Пленных пригнали  в  Татарский  часов  в  пять  дня.  Уже  близки  были
быстротечные весенние  сумерки,  уже  сходило  к  закату  солнце,  касаясь
пылающим диском края распростертой на западе лохматой сизой тучи.
   На улице, в тени огромного общественного амбара сидела и  стояла  пешая
сотня татарцев. Их перебросили на правую сторону Дона на  помощь  еланским
сотням, с трудом удерживавшим натиск красной конницы, и татарцы по пути на
позиции всею сотнею зашли в хутор, чтобы проведать  родных  и  подживиться
харчишками.
   Им в этот день надо было выходить, но  они  прослышали  о  том,  что  в
Вешенскую гонят пленных  коммунистов,  среди  которых  находятся  и  Мишка
Кошевой с Иваном  Алексеевичем,  что  пленные  вот-вот  должны  прибыть  в
Татарский, а поэтому и решили подождать. Особенно настаивали на встрече  с
Кошевым и Иваном Алексеевичем казаки, доводившиеся роднею убитым в  первом
бою вместе с Петром Мелеховым.
   Татарцы, вяло  переговариваясь,  прислонив  к  стене  амбара  винтовки,
сидели и стояли, курили, лузгали семечки;  их  окружали  бабы,  старики  и
детвора. Весь хутор высыпал на улицу, а с крыш куреней ребятишки неустанно
наблюдали - не гонят ли?
   И вот ребячий голос заверещал!
   - Показалися! Гонют!
   Торопливо поднялись служивые, затомашился народ, взметнулся глухой  гул
оживившегося говора, затопотали ноги бежавших навстречу пленным ребятишек.
Вдова Алешки  Шамиля,  под  свежим  впечатлением  еще  не  утихшего  горя,
кликушески заголосила.
   - Гонют врагов! - басисто сказал какой-то старик.
   - Побить их, чертей! Чего вы смотрите, казаки?!
   - На суд их!
   - Наших исказнили!
   - На шворку Кошевого с его дружком!
   Дарья Мелехова стояла рядом с  Аникушкиной  женой.  Она  первая  узнала
Ивана Алексеевича в подходившей толпе избитых пленных.
   - Вашего хуторца пригнали! Покрасуйтеся  на  него,  на  сукиного  сына!
Похристосуйтеся с ним! - покрывая  свирепо  усиливающийся  дробный  говор,
бабьи крики и плач, захрипел вахмистр -  начальник  конвоя  -  и  протянул
руку, указывая с коня на Ивана Алексеевича.
   - А другой где? Кошевой Мишка где?
   Антип Брехович полез сквозь толпу, на ходу снимая с  плеча  винтовочный
погон, задевая людей прикладом и штыком болтающейся винтовки.
   - Один ваш хуторец, окромя не было. Да по куску  на  человека  и  этого
хватит растянуть... - говорил вахмистр-конвоир,  сгребая  красной  утиркой
обильный пот со лба, тяжело перенося ногу через седельную луку.
   Бабьи взвизгивания и крик, нарастая, достигли предела напряжения. Дарья
пробилась к конвойным и в нескольких  шагах  от  себя,  за  мокрым  крупом
лошади конвоира увидела зачугуневшее от  побоев  лицо  Ивана  Алексеевича.
Чудовищно распухшая голова его со слипшимися в сохлой крови волосами  была
вышиной с торчмя поставленное ведро. Кожа на лбу вздулась и  потрескалась,
щеки багрово лоснились, а на самой макушке, покрытой студенистым  месивом,
лежали шерстяные перчатки. Он, как видно, положил их на  голову,  стараясь
прикрыть сплошную рану от жалящих  лучей  солнца,  от  мух  и  кишевшей  в
воздухе мошкары. Перчатки присохли к ране, да так и остались на голове...
   Он затравленно озирался, разыскивая и боясь  найти  взглядом  жену  или
своего маленького сынишку, хотел  обратиться  к  кому-нибудь  с  просьбой,
чтобы их увели отсюда, если они тут. Он уже понял, что  дальше  Татарского
ему не уйти, что здесь он умрет, и  не  хотел,  чтобы  родные  видели  его
смерть,  а  самую  смерть  ждал  со  всевозраставшим  жадным  нетерпением.
Ссутулясь, медленно и  трудно  поворачивая  голову,  обводил  он  взглядом
знакомые лица хуторян и ни в одном встречном взгляде не прочитал сожаления
или сочувствия, - исподлобны и люты были взгляды казаков и баб.
   Защитная  вылинявшая  рубаха  его  топорщилась,  шуршала   при   каждом
повороте. Вся она была в бурых подтеках стекавшей крови, в  крови  были  и
ватные стеганые красноармейские штаны, и босые  крупные  ноги  с  плоскими
ступнями и искривленными пальцами.
   Дарья стояла против него. Задыхаясь от подступившей к горлу  ненависти,
от жалости и томительного ожидания  чего-то  страшного,  что  должно  было
совершиться вот-вот, сейчас, смотрела в лицо ему и никак не могла  понять:
видит ли он ее и узнает ли?
   А Иван Алексеевич все так же  тревожно,  взволнованно  шарил  по  толпе
одним  дико  блестевшим  глазом  (другой  затянула   опухоль)   и   вдруг,
остановившись взглядом на лице Дарьи, бывшей от него в  нескольких  шагах,
неверно, как сильно пьяный, шагнул вперед.  У  него  кружилась  голова  от
большой потери крови, его покидало сознание, но это переходное  состояние,
когда все окружающее кажется нереальным, когда горькая одурь кружит голову
и затемняет свет в глазах, беспокоило, и он с огромным напряжением все еще
держался на ногах.
   Увидев и узнав Дарью, шагнул,  качнулся.  Какое-то  отдаленное  подобие
улыбки тронуло его некогда твердые,  теперь  обезображенные  губы.  И  вот
эта-то похожая на улыбку гримаса заставила  сердце  Дарьи  гулко  и  часто
забиться; казалось ей, что оно бьется где-то около самого горла.
   Она подошла к Ивану Алексеевичу вплотную, часто и бурно дыша, с  каждой
секундой все больше и больше бледнея.
   - Ну, здорово, куманек!
   Звенящий, страстный  тембр  ее  голоса,  необычайные  интонации  в  нем
заставили толпу поутихнуть.
   И в тишине глуховато, но твердо прозвучал ответ:
   - Здорово, кума Дарья.
   - Расскажи-ка, родненький куманек, как ты кумя своего... моего  мужа...
- Дарья задохнулась, схватилась руками за грудь. Ей не хватало голоса.
   Стояла полная, туго  натянутая  тишина,  и  в  этом  недобром  затишном
молчании даже в самых  дальних  рядах  услышали,  как  Дарья  чуть  внятно
докончила вопрос:
   - ...как ты мужа моего, Петра Пантелеевича, убивал-казнил?
   - Нет, кума, не казнил я его!
   - Как же не казнил? - еще выше поднялся Дарьин стенящий голос. - Ить вы
же с Мишкой Кошевым казаков убивали? Вы?
   - Нет, кума... Мы его... я не убивал его...
   - А кто же со света его перевел? Ну кто? Скажи!
   - Заамурский полк тогда...
   - Ты! Ты убил!.. Говорили казаки, что тебя видали на бугре! Ты  был  на
белом коне! Откажешься, проклятый?
   - Был и я в том бою... - Левая рука Ивана Алексеевича трудно  поднялась
на уровень головы, поправила присохшие  к  ране  перчатки.  В  голосе  его
явственная оказалась неуверенность, когда он  проговорил:  -  Был  и  я  в
тогдашнем бою, но убил твоего мужа не я, а Михаил Кошевой. Он стрелял его.
Я за кума Петра не ответчик.
   - А ты, вражина, кого убивал из наших хуторных? Ты сам чьих детишков по
миру сиротами пораспустил? - пронзительно крикнула из  толпы  вдова  Якова
Подковы.
   И  снова,  накаляя  и  без   того   накаленную   атмосферу,   раздались
истерические  бабьи  всхлипы,  крик  и  голошенье  по   мертвому   "дурным
голосом"...
   Впоследствии Дарья говорила, что она не помнила, как и откуда  в  руках
ее  очутился  кавалерийский  карабин,  кто  ей  его  подсунул.  Но   когда
заголосили бабы,  она  ощутила  в  руках  своих  присутствие  постороннего
предмета, не глядя, на ощупь догадалась, что это - винтовка. Она  схватила
ее сначала за ствол, чтобы  ударить  Ивана  Алексеевича  прикладом,  но  в
ладонь ее больно вонзилась мушка, и она перехватила пальцами  накладку,  а
потом повернула, вскинула винтовку и даже взяла  на  мушку  левую  сторону
груди Ивана Алексеевича.
   Она видела, как за спиной его шарахнулись  в  сторону  казаки,  обнажив
серую рубленую стену амбара; слышала напуганные крики: "Тю! Сдурела! Своих
побьешь!  Погоди,  не  стреляй!"  И  подталкиваемая  зверино-настороженным
ожиданием толпы, сосредоточенными на ней взглядами, желанием отомстить  за
смерть мужа и отчасти тщеславием, внезапно  появившимся  оттого,  что  вот
сейчас она совсем не такая, как остальные бабы, что на нее с удивлением  и
даже со страхом смотрят и ждут развязки казаки,  что  она  должна  поэтому
сделать что-то необычное, особенное, могущее устрашить  всех,  -  движимая
одновременно всеми этими  разнородными  чувствами,  с  пугающей  быстротой
приближаясь к чему-то предрешенному в глубине ее сознания, о  чем  она  не
хотела, да и не могла в  этот  момент  думать,  она  помедлила,  осторожно
нащупывая спуск, и вдруг, неожиданно для самой себя, с силой нажала его.
   Отдача заставила ее резко качнуться, звук выстрела оглушил,  но  сквозь
суженные прорези глаз она увидела, как мгновенно - страшно и непоправимо -
изменилось дрогнувшее лицо Ивана Алексеевича, как он развел и сложил руки,
словно собираясь прыгнуть с большой высоты в воду, а потом упал  навзничь,
и с  лихорадочной  быстротой  задергалась  у  него  голова,  зашевелились,
старательно заскребли землю пальцы раскинутых рук...
   Дарья бросила винтовку, все еще не отдавая себе ясного  отчета  в  том,
что  она  только  что  совершила,  повернулась   спиной   к   упавшему   и
неестественным  в  своей  обыденной  простоте  жестом  поправила  головной
платок, подобрала выбившиеся волосы.
   -  А  он  еще  двошит...  -  оказал  один  из  казаков,  с   чрезмерной
услужливостью сторонясь от проходившей мимо Дарьи.
   Она оглянулась, не понимая, о ком и что  это  такое  говорят,  услышала
глубокий, исходивший не из горла, а откуда-то, словно бы из самого  нутра,
протяжный на одной ноте стон, прерываемый предсмертной  икотой.  И  только
тогда осознала, что это стонет Иван Алексеевич,  принявший  смерть  от  ее
руки. Быстро и легко  пошла  она  мимо  амбара,  направляясь  на  площадь,
провожаемая редкими взглядами.
   Внимание людей переметнулось к Антипу Бреховичу.  Он,  как  на  учебном
смотру, быстро, на одних носках, подбегал к лежавшему  Ивану  Алексеевичу,
почему-то пряча  за  спиной  оголенный  ножевой  штык  японской  винтовки.
Движения его были рассчитаны и верны. Присел на корточки, направил  острие
штыка в грудь Ивана Алексеевича, негромко сказал:
   - Ну, издыхай, Котляров! - и налег на рукоять штыка со всей силой.
   Трудно и долго умирал Иван Алексеевич. С неохотой  покидала  жизнь  его
здоровое, мослаковатое тело. Даже после третьего удара штыком он  все  еще
разевал  рот,  и  из-под   ощеренных,   залитых   кровью   зубов   неслось
тягуче-хриплое:
   - А-а-а!..
   - Эх, резак, к чертовой матери! - отпихнув Бреховича, сказал  вахмистр,
начальник конвоя, и поднял наган, деловито прижмурив левый глаз, целясь.
   После выстрела, послужившего как  бы  сигналом,  казаки,  допрашивавшие
пленных, начали их избивать. Те кинулись врассыпную. Винтовочные выстрелы,
перемежаясь с криками, прощелкали сухо и коротко...


   Через час в Татарский прискакал Григорий Мелехов.  Он  насмерть  загнал
коня, и тот пал по дороге  из  Усть-Хоперской,  на  перегоне  между  двумя
хуторами. Дотащив на себе седло до ближайшего хутора,  Григорий  взял  там
плохонькую лошаденку. И опоздал... Пешая сотня  татарцев  ушла  бугром  на
Усть-Хоперские хутора, на  грань  Усть-Хоперского  юрта,  где  шли  бои  с
частями красной кавалерийской дивизии. В хуторе было тихо, безлюдно.  Ночь
темной ватолой крыла окрестные бугры, Задонье, ропчушие тополя и ясени...
   Григорий въехал на баз, вошел в курень. Огня не было. В густой  темноте
звенели комары, тусклой позолотой блестели иконы в переднем углу.  Вдохнув
с детства знакомый, волнующий запах родного жилья, Григорий спросил:
   - Есть кто там дома? Маманя! Дуняшка!
   - Гриша! Ты, что ли? - Дуняшкин голос из горенки.
   Шлепающая поступь босых ног, в  вырезе  дверей  белая  фигура  Дуняшки,
торопливо затягивающей поясок исподней юбки.
   - Чего это вы так рано улеглись? Мать где?
   - У нас тут...
   Дуняшка замолчала. Григорий услышал, как она часто, взволнованно дышит.
   - Что тут у вас? Пленных давно прогнали?
   - Побили их.
   - Ка-а-ак?..
   - Казаки побили... Ох, Гриша! Наша  Дашка,  стерва  проклята-я...  -  в
голосе Дуняшки послышались негодующие слезы, -  ...она  сама  убила  Ивана
Алексеевича... стрельнула в него...
   - Чего ты мелешь?! - испуганно хватая сестру за ворот расшитой  рубахи,
вскричал Григорий.
   Белки Дуняшкиных глаз сверкнули слезами, и по страху, застывшему  в  ее
зрачках, Григорий понял, что он не ослышался.
   - А Мишка Кошевой? А Штокман?
   - Их не было с пленными.
   Дуняшка коротко, сбивчиво рассказала о расправе над пленными, о Дарье.
   - ...Маманя забоялась ночевать с ней в одной хате, ушла  к  соседям,  а
Дашка откель-то явилась пьяная... Пьянее грязи пришла. Зараз спит...
   - Где?
   - В амбаре.
   Григорий вошел в амбар, настежь открыл дверь. Дарья,  бесстыже  заголив
подол, спала на полу. Тонкие руки ее были раскинуты, правая щека блестела,
обильно смоченная  слюной,  из  раскрытого  рта  резко  разило  самогонным
перегаром. Она лежала, неловко подвернув голову, левой щекой прижавшись  к
полу, бурно и тяжко дыша.
   Никогда еще Григорий не испытывал  такого  бешеного  желания  рубануть.
Несколько секунд он стоял над Дарьей, стоная и раскачиваясь, крепко сцепив
зубы, с чувством непреодолимого отвращения и гадливости  рассматривая  это
лежащее тело. Потом шагнул,  наступил  кованым  каблуком  сапога  на  лицо
Дарьи, черневшее полудужьями высоких бровей, прохрипел:
   - Ггга-дю-ка!
   Дарья застонала, что-то пьяно бормоча, а Григорий схватился  руками  за
голову и, гремя по порожкам ножнами шашки, выбежал на баз.
   Этою же ночью, не повидав матери, он уехал на фронт.



        LVII

   8-я и 9-я красные армии, не смогшие до начала весеннего паводка сломить
сопротивление частей Донской  армии  и  продвинуться  за  Донец,  все  еще
пытались на отдельных участках переходить в  наступление.  Попытки  эти  в
большинстве оканчивались неудачей. Инициатива переходила в  руки  донского
командования.
   К середине мая на Южном фронте все еще не  было  заметных  перемен.  Но
вскоре они должны были произойти.  По  плану,  разработанному  еще  бывшим
командующим Донской армией генералом Денисовым и  его  начштаба  генералом
Поляковым, в районе станиц Каменской и Усть-Белокалитвенской заканчивалось
сосредоточение частей так  называемой  ударной  группы.  На  этот  участок
фронта были  стянуты  лучшие  силы  из  обученных  кадров  молодой  армии,
испытанные  низовские  полки:  Гундоровский,  Георгиевский  и  другие.  По
грубому подсчету, силы этой ударной группы состояли из  шестнадцати  тысяч
штыков и сабель при двадцати четырех орудиях и ста пятидесяти пулеметах.
   По  мысли  генерала  Полякова,  группа  совместно  с  частями  генерала
Фицхелаурова должна была ударить в  направлении  слободы  Макеевки,  сбить
12-ю красную дивизию  и,  действуя  во  фланги  и  тыл  13-й  и  Уральской
дивизиям,  прорваться   на   территорию   Верхнедонского   округа,   чтобы
соединиться с повстанческой армией, а затем уже  идти  в  Хоперский  округ
"оздоровлять" заболевших большевизмом казаков.
   Около Донца велась интенсивная подготовка  к  наступлению,  к  прорыву.
Командование ударной  группой  поручено  было  генералу  Старетеву.  Успех
начинал явно клониться на сторону Донской армии.  Новый  командующий  этой
армией,  генерал  Сидорин,  сменивший  ушедшего  в  отставку   ставленника
Краснова - генерала Денисова, и вновь избранный войсковой наказный  атаман
генерал Африкан  Богаевский  были  союзнической  ориентации.  Совместно  с
представителями   английской   и   французской    военных    миссий    уже
разрабатывались широкие планы похода на Москву, ликвидации большевизма  на
всей территории России.
   В порты Черноморского побережья  прибывали  транспорты  с  вооружением.
Океанские пароходы привозили не только английские и французские аэропланы,
танки, пушки, пулеметы, винтовки, но  и  упряжных  мулов,  и  обесцененное
миром  с  Германией  продовольствие  и  обмундирование.  Тюки   английских
темно-зеленых бриджей и френчей  -  с  вычеканенным  на  медных  пуговицах
вздыбившимся британским львом - заполнили новороссийские пакгаузы.  Склады
ломились от американской муки, сахара,  шоколада,  вин.  Капиталистическая
Европа, напуганная упорной  живучестью  большевиков,  щедро  слала  на  Юг
России снаряды и патроны, те самые снаряды и патроны, которые союзнические
войска не успели расстрелять по немцам. Международная реакция  шла  душить
истекавшую   кровью   Советскую   Россию...   Английские   и   французские
офицеры-инструкторы, прибывшие на Дон и Кубань обучать казачьих офицеров и
офицеров Добровольческой армии  искусству  вождения  танков,  стрельбе  из
английских орудий, уже предвкушали торжества вступления в Москву...
   А в это время у Донца разыгрывались события, решавшие успех наступления
Красной Армии в 1919 году.
   Несомненно, что  основной  причиной  неудавшегося  наступления  Красной
Армии было восстание верхнедонцев. В течение трех месяцев оно,  как  язва,
разъедало тыл красного фронта,  требовало  постоянной  переброски  частей,
препятствовало    бесперебойному    питанию    фронта    боеприпасами    и
продовольствием, затрудняло отправку в тыл раненых и  больных.  Только  из
8-й и 9-й  красных  армий  на  подавление  восстания  было  брошено  около
двадцати тысяч штыков.
   Реввоенсовет республики, не  будучи  осведомлен  об  истинных  размерах
восстания, не принял вовремя достаточно энергичных мер к  его  подавлению.
На восстание бросили вначале отдельные отряды и отрядики  (так,  например,
школа ВЦИКа выделила отряд в двести человек), недоукомплектованные  части,
малочисленные заградительные  отряды.  Большой  пожар  пытались  затушить,
поднося воду  в  стаканах.  Разрозненные  красноармейские  части  окружали
повстанческую территорию, достигавшую ста девяноста километров в диаметре,
действовали самостоятельно, вне общего оперативного плана, и, несмотря  на
то, что число сражавшихся с  повстанцами  достигало  двадцати  пяти  тысяч
штыков, - эффективных результатов не было.
   Одна за  другой  были  кинуты  на  локализацию  восстания  четырнадцать
маршевых рот, десятки заградительных отрядов; прибывали  отряды  курсантов
из Тамбова, Воронежа, Рязани. И уже  тогда,  когда  восстание  разрослось,
когда  повстанцы  вооружились  отбитыми  у  красноармейцев  пулеметами   и
орудиями,  8-я  и  9-я  армии  выделили  из  своего   состава   по   одной
экспедиционной дивизии, с артиллерией и пулеметными  командами.  Повстанцы
несли крупный урон, но сломлены не были.
   Искры верхнедонского пожара перекинулись и в соседний Хоперский  округ.
Под   руководством   офицеров   там   произошло   несколько    выступлений
незначительных казачьих групп. В  станице  Урюпинской  войсковой  старшина
Алимов вколотил было вокруг себя изрядное  число  казаков  и  скрывавшихся
офицеров. Восстание должно было произойти в ночь  на  1  мая,  но  заговор
своевременно был раскрыт. Алимов и часть его  сообщников,  захваченные  на
одном из