-  Я,  батя,  пришла...  -  Наталья  неопределенно   повела   рукой   и
отвернулась. - Коль не прогоните, останусь навовсе у вас...
   - Что ты, что ты, любушка! Аль ты нам чужая? Григорий  вон  прописал  в
письме... Он, девка, об тебе наказывал справиться.
   Пошли в курень. Пантелей Прокофьевич хромал, суетливо и обрадованно.
   Ильинична,  обнимая  Наталью,  уронила  частую  цепку  слез,   шепнула,
сморкаясь в завеску:
   - Дитя б надоть тебе... Оно б  его  присушило.  Ну,  садись.  Сем-ка  я
блинчиков достану?
   - Спаси Христос, маманя. Я вот... пришла...
   Дуняшка, вся в зареве румянца, вскочила с надворья в кухню и с  разбегу
обхватила Натальины колени.
   - Бесстыжая! Забыла про нас!..
   - Сбесилась, кобыла! - крикнул притворно-строго на нее отец.
   - Большая-то ты какая... - роняла Наталья, разжимая  Дуняшкины  руки  и
заглядывая ей в лицо.
   Заговорили разом все,  перебивая  друг  друга  и  замолкая.  Ильинична,
подпирая щеку ладонью, горюнилась, с  болью  вглядываясь  в  непохожую  на
прежнюю Наталью.
   - Совсем к нам? - допытывалась Дуняшка, теребя Натальины руки.
   - Кто его знает...
   - Чего ж там, родная жена да гдей-то будет жить!  Оставайся!  -  решила
Ильинична и  угощала  сноху,  двигая  по  столу  глиняную  чашку,  набитую
блинцами.
   Пришла Наталья к свекрам после долгих колебаний.  Отец  ее  не  пускал,
покрикивал и стыдил, разубеждая, но ей неловко  было  после  выздоровления
глядеть на своих и чувствовать себя в родной когда-то семье  почти  чужой.
Попытка на  самоубийство  отдалила  ее  от  родных.  Пантелей  Прокофьевич
сманивал ее все время после того, как  проводил  Григория  на  службу.  Он
твердо решил взять ее в дом и примирить с Григорием.
   С того  дня  Наталья  осталась  у  Мелеховых.  Дарья  внешне  ничем  не
проявляла своего недовольства; Петро был приветлив  и  родствен,  а  косые
редкие  взгляды  Дарьи  искупались  горячей  Дуняшкиной  привязанностью  к
Наталье и отечески-любовным отношением стариков.
   На другой же день, как только Наталья перебралась к  свекрам,  Пантелей
Прокофьевич под свой указ заставил Дуняшку писать Григорию письмо.

   "Здравствуй,  дорогой  сын  наш  Григорий  Пантелеевич!  Шлем  мы  тебе
нижайший поклон и от всего родительского сердца, с матерью твоей Василисой
Ильинишной,  родительское  благословение.   Кланяется   тебе   брат   Петр
Пантелеевич  с  супругой  Дарьей  Матвеевной  и  желает  тебе  здравия   и
благополучия; ишо кланяется тебе сестра Евдокея  и  все  домашние.  Письмо
твое, пущенное от февраля пятого числа, мы получили и сердечно  благодарим
за него.
   А если, ты прописал, конь засекается, то заливай  ему  свиным  нутряным
салом, ты знаешь, и на задок не  подковывай,  коли  нету  склизости,  или,
сказать, гололедицы.  Жена  твоя  Наталья  Мироновна  проживает  у  нас  и
находится в здравии и благополучии.
   Сушеной вишни мать тебе посылает и пару шерстяных чулок, а ишо  сала  и
разного гостинцу. Мы все живы и здоровы, а дите у  Дарьи  померло,  о  чем
сообщаем. Надысь крыли с Петром сараи, и  он  тебе  велит  коня  блюсть  и
сохранять. Коровы потелились;  старая  кобыла  починает,  отбила  вымя,  и
видно, как жеребенок у ней в пузе стукает. Покрыл ее с  станишной  конюшни
жеребец по кличке Донец, и на пятой неделе поста ждем. Мы  рады  об  твоей
службе и что начальство одобряет тебя. Ты  служи,  как  и  полагается.  За
царем служба не пропадет. А Наталья теперича будет у нас проживать,  и  ты
об этом подумай. А ишо беда: на масленую  зарезал  зверь  трех  овец.  Ну,
бывай здоров и богом хранимый. Про жену не забывай, мой тебе  приказ.  Она
ласковая баба и в законе с тобой. Ты борозду не ломай и отца слухай.
   Твой родитель, старший урядник
   Пантелей Мелехов".

   Полк Григория стоял в четырех верстах от русско-австрийской границы,  в
местечке Радзивиллово. Григорий писал домой изредка. На сообщение  о  том,
что Наталья пришла к отцу, ответил сдержанно, просил передать  ей  поклон;
содержание  писем  его  было  уклончиво  и  мутно.  Пантелей   Прокофьевич
заставлял Дуняшку или Петра перечитывать их по нескольку раз, вдумываясь в
затаенную меж строк неведомую Григорьеву мысль. Перед пасхой он  в  письме
прямо поставил вопрос о том, будет ли Григорий по  возвращении  со  службы
жить с женой или по-прежнему с Аксиньей.
   Григорий ответ задержал. После троицы получили от него короткое письмо.
Дуняшка читала быстро, глотая концы слов, и Пантелей Прокофьевич с  трудом
поспевал улавливать смысл, откидывая бесчисленные поклоны и  расспросы.  В
конце письма Григорий касался вопроса о Наталье:

   "...Вы просили, чтоб я прописал, буду я аль нет жить с Натальей,  но  я
вам, батя, скажу, что отрезанную краюху не  прилепишь.  И  чем  я  Наталью
теперь примолвлю, как у меня, сами знаете, дите?  А  сулить  я  ничего  не
могу, и мне об этом муторно гутарить. Нады поймали  на  границе  одного  с
контрабандой, и нам довелось его повидать, объясняет, что вскорости  будет
с австрийцами война и царь ихний будто  приезжал  к  границе,  осматривал,
откель зачинать войну и какие земли себе  захапать.  Как  зачнется  война,
может, и я живой не буду, загодя нечего решать".


   Наталья работала у свекра и жила, взращивая бессознательную надежду  на
возвращение мужа, опираясь на нее надломленным духом. Она ничего не писала
Григорию, но не было в семье человека, кто  бы  с  такой  тоской  и  болью
ожидал от него письма.
   Обычным,  нерушимым  порядком  шла   в   хуторе   жизнь:   возвратились
отслужившие сроки казаки, по будням серенькая  работа  неприметно  сжирала
время, по воскресеньям с утра валили в  церковь  семейными  табунами;  шли
казаки в мундирах и праздничных  шароварах;  длинными  шуршащими  подолами
разноцветных юбок мели пыль бабы, туго затянутые в  расписные  кофточки  с
буфами на морщиненных рукавах.
   А на квадрате  площади  дыбились  задранные  оглобли  повозок,  визжали
лошади, сновал разный  народ;  около  пожарного  сарая  болгары-огородники
торговали овощной  снедью,  разложенной  на  длинных  ряднах,  позади  них
кучились оравами ребятишки, глазея  на  распряженных  верблюдов,  надменно
оглядывавших базарную площадь, и толпы народа, перекипавшие  краснооколыми
фуражками и цветастой россыпью бабьих платков. Верблюды  пенно  перетирали
бурьянную жвачку, отдыхая от постоянной работы на чигаре, и в  зеленоватой
сонной полуде застывали их глаза.
   По вечерам в топотном звоне  стонали  улицы,  игрища  всплескивались  в
песнях, в пляске под гармошку, и лишь  поздней  ночью  догорали  в  теплой
сухмени последние на окраинах песни.
   Наталья на игрища  не  ходила,  с  радостью  выслушивала  бесхитростные
Дуняшкины рассказы. Невидя  выровнялась  Дуняшка  в  статную  и  по-своему
красивую девку. Рано вызрела, как яблоко-скороспелка. В этом Году, отрешая
от ушедшего отрочества, приняли ее старшие подруги в  девичий  свой  круг.
Вышла Дуняшка в отца: приземистая собой, смуглая.
   Пятнадцатая весна минула, не округлив тонкой угловатой ее фигуры.  Была
в ней смесь, жалкая и наивная, детства и  расцветающей  юности,  крепли  и
заметно выпирали под кофтенкой небольшие, с кулак,  груди,  раздавалась  в
плечах; а в длинных чуть косых разрезах  глаз  все  те  же  застенчивые  и
озорные искрились черные, в синеве белков миндалины. Приходя с игрищ,  она
Наталье одной рассказывала немудрые свои секреты.
   - Наташа, светочка, что-то хочу рассказать...
   - Ну, расскажи.
   - Мишка Кошевой вчерась целый вечер со мной  просидел  на  дубах  возле
гамазинов.
   - Чего же ты скраснелась?
   - И ничуть!
   - Глянь в зеркало - чисто полымя.
   - Ну, погоди! Ты ж пристыдила...
   - Рассказывай, я не буду.
   Дуняшка смуглыми ладонями растирала полыхавшие щеки, прижимая пальцы  к
вискам, вызванивала молодым беспричинным смехом:
   - "Ты, гутарит, как цветок лазоревый!.."
   - Ну-ну? - подбадривала Наталья, радуясь  чужой  радости  и  забывая  о
своей растоптанной и минувшей.
   - А я ему: "Не  бреши,  Мишка!"  А  он  божится.  -  Дуняшка  бубенцами
рассыпала смех по горнице, мотала  головой,  и  черные,  туго  заплетенные
косички ящерицами скользили по плечам ее и по спине.
   - Чего ж он ишо плел?
   - Утирку, мол, дай на память.
   - Дала?
   - Нет, говорю, не дам. Поди у своей крали попроси. Он ить  с  Ерофеевой
снохой... Она жалмерка, гуляет.
   - Ты подальше от него.
   -  Я  и  так  далеко.  -  Дуняшка,   осиливая   пробивающуюся   улыбку,
рассказывала: - С игрищ идем домой, трое нас, девок; и догоняет нас пьяный
дед Михей. "Поцелуйте, шумит; хороши мои, по семаку [семак - две  копейки]
отвалю". Как кинется на нас, а Нюрка его  хворостиной  через  лоб.  Насилу
убегли!
   Сухое тлело лето. Против хутора мелел Дон, и там, где раньше быстрилось
шальное стремя, образовался брод, на тот берег переходили быки, не замочив
спины. Ночами в хутор сползала  с  гребня  густая  текучая  духота,  ветер
насыщал  воздух  пряным  запахом  прижженных  трав.   На   отводе   горели
сухостойные бурьяны, и сладкая марь невидимым пологом висела над Обдоньем.
Ночами густели за Доном тучи, лопались сухо и раскатисто  громовые  удары,
но не падал на землю, пышущую горячечным жаром,  дождь,  вхолостую  палила
молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи.
   По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над  хутором
крики, а сыч с колокольни перелетал на  кладбище,  ископыченное  телятами,
стонал над бурыми затравевшими могилами.
   - Худому  быть,  -  пророчили  старики,  заслышав  с  кладбища  сычиные
выголоски.
   - Война пристигнет.
   - Перед турецкой кампанией накликал так вот.
   - Может, опять холера?
   - Добра не жди, с церкви к мертвецам слетает.
   - Ох, милостивец, Микола-угодник...
   Шумилин Мартин, брат безрукого Алексея,  две  ночи  караулил  проклятую
птицу под кладбищенской оградой, но  сыч  -  невидимый  и  таинственный  -
бесшумно пролетал над ним, садился на крест в другом конце  кладбища,  сея
над сонным хутором тревожные клики. Мартин непристойно ругался, стреляя  в
черное обвислое пузо проплывающей тучи, и уходил. Жил он тут же под боком.
Жена его, пугливая хворая баба,  плодовитая,  как  крольчиха,  -  рожавшая
каждый год, - встречала мужа упреками:
   - Дурак, истованный дурак! Чего он тебе, вражина, мешает, что ли? А как
бог накажет? Хожу вот на последях, а  ну  как  не  разрожусь  через  тебя,
чертяку?
   - Цыц, ты! Небось, разродишься! Расходилась,  как  бондарский  конь.  А
чего он тут, проклятый, в тоску вгоняет?  Беду,  дьявол,  кличет.  Случись
война - заберут, а ты их вон сколько нащенила. - Мартин махал в угол,  где
на полсти плелись мышиные писки и храп спавших вповалку детей.
   Мелехов Пантелей, беседуя на майдане со стариками, веско доказывал:
   - Пишет Григорий наш, что астрицкий царь наезжал  на  границу  и  отдал
приказ, чтоб всю свою войску согнать в одну месту и  идтить  на  Москву  и
Петербург.
   Старики вспоминали минувшие войны, делились предположениями:
   - Не бывать войне, по урожаю видать.
   - Урожай тут ни при чем.
   - Студенты мутят, небось.
   - Мы об этом последние узнаем.
   - Как в японскую войну.
   - А коня сыну-то справил?
   - Чего там загодя...
   - Брехни это!
   - А с кем война-то?
   - С турками из-за моря. Море никак не разделют.
   - И чего там мудреного? Разбили на улеши, вот как мы траву, и дели!
   Разговор замазывался шуткой, и старики расходились.
   Караулил  людей  луговой  скоротечный   покос,   доцветало   за   Доном
разнотравье, невровень степному, квелое и недуховитое. Одна земля, а  соки
разные высасывает трава; за бугром в  степи  клеклый  чернозем  что  хрящ:
табун прометется - копытного следа не увидишь; тверда земля, и  растет  по
ней трава сильная, духовитая, лошади по пузо; а  возле  Дона  и  за  Доном
мочливая, рыхлая почва гонит травы безрадостные и никудышные, брезгает ими
и скотина в иной год.
   Отбивали косы по хутору, выстругивали грабельники,  бабы  квасы  томили
косарям на утеху, а тут приспел  случай,  колыхнувший  хутор  от  края  до
другого:  приехал  становой  пристав  со  следователем  и   с   чернозубым
мозглявеньким офицером в форме, досель  невиданной;  вытребовали  атамана,
согнали понятых и прямиком направились к Лукешке косой.
   Следователь нес в руке парусиновую фуражку  с  форменным  значком.  Шли
вдоль плетней левой стороной улицы, на стежке лежали  солнечные  пятна,  и
следователь, наступая на них запыленными ботинками, расспрашивал  атамана,
по-петушиному забегавшего вперед:
   - Приезжий Штокман дома?
   - Так точно, ваше благородие.
   - Чем он занимается?
   - Известно, мастеровщина... стругает себе.
   - Ничего не замечал за ним?
   - Никак нет.
   Пристав  на  ходу  давил  пальцами  угнездившийся  меж   бровей   прыщ;
отдувался, испревая в суконном  мундире.  Чернозубый  офицерик  ковырял  в
зубах соломинкой, морщил обмяклые в красноте складки у глаз.
   -  Кто  у  него  бывает?  -  допытывался  следователь,   отводя   рукой
забегавшего наперед атамана.
   - Бывают, так точно. Иной раз в карты поигрывают.
   - Кто же?
   - С мельницы больше, рабочие.
   - А кто именно?
   - Машинист, весовщик, вальцовщик Давыдка и  кое-кто  из  наших  казаков
учащивает.
   Следователь остановился, поджидая отставшего  офицера,  фуражкой  вытер
пот на переносице. Он что-то сказал офицеру, вертя в пальцах пуговицу  его
мундира, и помахал атаману пальцем.  Тот  подбежал  на  носках,  удерживая
дыхание. На шее его вздулись и дрожали перепутанные жилы.
   - Возьми двух сидельцев и пойди их арестуй.  Гони  в  правление,  а  мы
сейчас придем. Понятно?
   Атаман вытянулся, свисая верхней частью туловища так,  что  на  стоячий
воротник мундира синим шнуром легла самая крупная жила, и, мыкнув, зашагал
обратно.
   Штокман в исподней рубахе, расстегнутой у ворота, сидел спиной к двери,
выпиливая ручной пилкой на фанере кривой узор.
   - Потрудитесь встать. Вы арестованы.
   - В чем дело?
   - Вы две комнаты занимаете?
   - Да.
   - Мы у вас произведем обыск. - Офицер, зацепившись шпорой  о  коврик  у
порога, прошел к столику и, щурясь, взял первую попавшуюся книгу.
   - Позвольте ключи от этого сундука.
   - Чему я обязан, господин следователь?..
   - Мы успеем с вами поговорить. Понятой, ну-ка!
   Из второй комнаты выглянула жена Штокмана, оставив  дверь  неприкрытой.
Следователь, за ним писарь прошли туда.
   - Это что такое? - тихо спросил офицер, держа на отлете книгу в  желтом
переплете.
   - Книга. - Штокман пожал плечами.
   - Остроты прибереги  для  более  подходящего  случая.  Я  тебя  попрошу
отвечать на вопросы иным порядком!
   Штокман прислонился к  печке,  давя  кривую  улыбку.  Пристав  заглянул
офицеру через плечо и перевел глаза на Штокмана.
   - Изучаете?
   - Интересуюсь, - сухо ответил  Штокман,  маленькой  расческой  разделив
черную бороду на две равные половины.
   - Та-а-ак-с.
   Офицер перелистал страницы и бросил  книгу  на  стол;  бегло  проглядел
вторую; отложив ее в сторону и  прочитав  обложку  третьей,  повернулся  к
Штокману лицом:
   - Где у тебя еще хранится подобная литература?
   Штокман прищурил левый глаз, словно целясь:
   - Все, что имеется, тут.
   - Врешь! - четко кинул офицер, помахивая книгой.
   - Я требую...
   - Ищите!
   Пристав, придерживая рукой шашку, подошел к сундуку, где рылся в  белье
и одежде рябоватый, как видно напуганный происходящим, казак-сиделец.
   - Я требую вежливого обращения, - договорил Штокман, целясь прищуренным
глазом офицеру в переносицу.
   - Помолчите, любезный.
   В половине, которую занимал Штокман с женой, перекопали все, что  можно
было перекопать. Обыск произвели и в мастерской.  Усердствовавший  пристав
даже стены остукал согнутым пальцем.
   Штокмана довели в правление. Шел он впереди  сидельца,  посреди  улицы,
заложив  руку  за  борт  старенького  пиджака;  другой  помахивал,  словно
отряхивая прилипшую к  пальцам  грязь;  остальные  шли  вдоль  плетней  по
стежке, испещренной солнечными крапинами. Следователь так же  наступал  на
них ботинками, обзелененными лебедой, только фуражку  не  в  руке  нес,  а
надежно нахлобучил на бледные хрящи ушей.
   Допрашивали Штокмана последним. В передней жались охраняемые  сидельцем
уже допрошенные: Иван Алексеевич, не успевший  вымыть  измазанных  мазутом
рук, неловко улыбающийся Давыдка, Валет в накинутом  на  плечи  пиджаке  и
Кошевой Михаил.
   Следователь, роясь в розовой папке, спросил у Штокмана, стоявшего по ту
сторону стола:
   - Почему вы скрыли, когда  я  вас  допрашивал  по  поводу  убийства  на
мельнице, что вы член РСДРП?
   Штокман молча смотрел выше следовательской головы.
   - Это установлено. Вы за свою работу понесете  должное,  -  взвинченный
молчанием, кидал следователь.
   - Прошу вас начинать допрос, - скучающе уронил  Штокман  и,  косясь  на
свободный табурет, попросил разрешения сесть.
   Следователь промолчал; шелестя бумагой, глянул исподлобья  на  спокойно
усаживавшегося Штокмана:
   - Когда вы сюда прибыли?
   - В прошлом году.
   - По заданию своей организации?
   - Без всяких заданий.
   - С какого времени вы состоите членом вашей партии?
   - О чем речь?
   - Я спрашиваю, - следователь подчеркнул "я",  -  с  какого  времени  вы
состоите членом РСДРП?
   - Я думаю, что...
   - Мне абсолютно неинтересно знать, что вы думаете. Отвечайте на вопрос.
Запирательство бесполезно, даже вредно. - Следователь отделил одну бумажку
и придавил ее к столу указательным пальцем.  -  Вот  справка  из  Ростова,
подтверждающая вашу принадлежность к означенной партии.
   Штокман узко сведенными глазами скользнул по беленькому клочку  бумаги,
на минуту задержал на нем  взгляд  и,  поглаживая  руками  колено,  твердо
ответил:
   - С тысяча девятьсот седьмого года.
   - Так. Вы отрицаете то, что вы посланы сюда вашей партией?
   - Да.
   - В таком случае, зачем вы сюда приехали?
   - Здесь ощущалась нужда в слесарной работе.
   - Почему вы избрали именно этот район?
   - По этой же причине.
   - Имеете ли вы или имели за это время связь с вашей организацией?
   - Нет.
   - Знают они, что вы поехали сюда?
   - Наверное.
   Следователь чинил перламутровым перочинным  ножичком  карандаш,  топыря
губы; не смотрел на Штокмана.
   - Имеете ли вы с кем из своих переписку?
   - Нет.
   - А то письмо, которое было обнаружено при обыске?
   - Это письмо товарища, не имеющего, пожалуй, никакого  отношения  ни  к
какой революционной организации.
   - Получали ли вы какие-либо директивы из Ростова?
   - Нет.
   - С какой целью собирались у вас рабочие мельницы?
   Штокман передернул плечами, словно удивляясь нелепости вопроса.
   - Просто собирались зимними вечерами... Просто время коротали. Играли в
карты...
   - Читали запрещенные законом книги, - подсказал следователь.
   - Нет. Все они малограмотные.
   - Однако машинист мельницы и все остальные этого факта не отрицают.
   - Это неправда.
   - Мне кажется, вы просто не имеете элементарного понятия... - Штокман в
этом месте улыбнулся, и следователь, роняя разговорную нить,  докончил  со
сдержанной злобой: - Просто не имеете здравого рассудка! Вы запираетесь  в
ущерб самому себе. Вполне понятно, что  вы  посланы  сюда  вашей  партией,
чтобы вести разлагающую работу среди казаков,  чтобы  вырвать  их  из  рук
правительства. Я не понимаю: к чему тут игра втемную?  Все  равно  это  не
может умалить вашей вины...
   - Это ваши догадки. Разрешите закурить?  Благодарю  вас.  Это  догадки,
притом ни на чем не основанные.
   - Позвольте, читали вы рабочим, посещавшим вас,  вот  эту  книжонку?  -
Следователь положил ладонь на небольшую книгу, прикрывая заглавие.  Вверху
черная на белом углилась надпись: "Плеханов".
   - Мы читали стихи, - вздохнул Штокман и затянулся папироской,  накрепко
сжимая промеж пальцев костяной с колечками мундштук...
   На другой ден