на  протяжении  двух
верст. Тысяч пятьдесят народа ждали переправы, рассыпавшись по лесу.
   Против Вешенской на пароме  переправляли  батареи,  штабы  и  войсковое
имущество. Пехоту перебрасывали на маленьких лодках. Десятки их сновали по
Дону, перевозя  по  три-четыре  человека.  У  самой  воды  около  пристани
вскипала дикая давка. А конницы, оставшейся в арьергарде, все еще не было.
С Чира по-прежнему доносились раскаты орудийных выстрелов,  и  еще  резче,
ощутимей чувствовался терпкий, прогорклый запах гари.
   Переправа шла до рассвета.  Часов  в  двенадцать  ночи  подошли  первые
конные сотни. С рассветом они должны были начать переправу.
   Прохор Зыков, узнав о том, что конные части 1-й дивизии еще не прибыли,
решил дождаться своей сотни на Базках. С трудом провел он  коня  в  поводу
мимо  повозок,  сплошняком  сбитых  к  изгороди  базковской  больницы,  не
расседлывая, привязал к грядушке чьей-то  арбы,  разнуздал,  а  сам  пошел
между повозками искать знакомых.
   Возле дамбы издали увидал Аксинью Астахову. Она шла к Дону, прижимая  к
груди небольшой узелок, накинув внапашку теплую кофту. Яркая,  бросающаяся
в глаза красота ее привлекала внимание толпившихся  у  берега  пехотинцев.
Они говорили ей что-то похабное, на потных, запыленных лицах их в  улыбках
бело вспыхивали зубы, слышны  были  смачный  хохот  и  игогоканье.  Рослый
беловолосый казак в распоясанной рубахе  и  сбившейся  на  затылок  папахе
сзади обнял ее, коснулся губами смуглой точеной  шеи.  Прохор  видел,  как
Аксинья резко оттолкнула казака, что-то негромко сказала ему, хищно ощерив
рот. Кругом захохотали, а казак снял папаху, сипло пробасил: "Эх,  тетуня!
Ды хучь разок!"
   Аксинья ускорила шаг, прошла мимо Прохора. На полных губах  ее  дрожала
презрительная усмешка. Прохор не окликнул ее, он шарил по  толпе  глазами,
искал хуторян. Медленно подвигаясь между повозками, мертво протянувшими  к
небу  оглобли  и  дышла,  услышал  пьяные  голоса,  смех.  Под  арбой   на
разостланной дерюге сидели трое стариков. Между ног у одного из них стояла
цебарка с самогоном. Подгулявшие старики по очереди черпали самогон медной
кружкой, сделанной из орудийной гильзы, пили,  закусывали  сушеной  рыбой.
Резкий запах самогона и  солонцеватый  душок  просоленной  рыбы  заставили
проголодавшегося Прохора остановиться.
   - Служивый! Выпей с нами за все хорошее! - обратился  к  нему  один  из
стариков.
   Прохор не  заставил  себя  упрашивать,  сел,  перекрестился,  улыбаясь,
принял из рук хлебосольного деда кружку со сладко пахнущим самогоном.
   -  Пей,  покедова  живой!  Вот  чебачком  закуси.  Стариками  не  надо,
парнишша, гребовать. Старики - народ умственный! Вам, молодым, ишо учиться
у нас надо, как жизню проводить и... ну и как  водочку  пить,  -  гундосил
другой дедок, с провалившимся носом и разъеденной до десен верхней губой.
   Прохор выпил, опасливо косясь на безносого деда. Между второй и третьей
кружкой не вытерпел, спросил:
   - Прогулял нос, дедушка?
   - Не-е-ет, милый! Это от простуды.  Ишо  с  малюшки  дюже  от  простуды
хварывал, через это и попортился.
   - А я было погрешил на тебя, думаю: не от дурной ли хворости нос  осел?
Как бы не набраться этой чепухи! - чистосердечно признался Прохор.
   Успокоившись дедовым заверением, он жадно припал губами к кружке и  уже
без опаски и без передышки опорожнил ее до дна.
   - Пропадает жизня! Как тут не запьешь? - орал хозяин самогона,  плотный
и здоровый дед. - Вот привез я двести пудов пшеницы, а с тыщу бросил дома.
Пять пар быков пригнал, и придется все это тут кинуть, через  Дон  ить  не
потянешь за собой! Все мое нажитое пропадает! Песни  играть  хочу!  Гуляй,
станишники! - Старик побагровел, глаза его увлажнились слезами.
   - Не кричи, Трофим Иваныч. Москва - она  слезам  не  дюже  верит.  Живы
будем - ишо наживем, - уговаривал гундосый старик приятеля.
   - Да как же мне не кричать?! - с исказившимся  от  слез  лицом  повышал
голос старик. - Хлеб пропадает! Быки подохнут! Курень сожгут красные! Сына
осенью убили! Как можно мне не кричать! Для кого наживал? За  лето  десять
рубах, бывало, сопреют на плечах от поту, а зараз остаюся нагий и босый...
Пей!
   Прохор под разговор съел широкого, как  печной  заслон,  чебака,  выпил
кружек семь самогону, до того набрался, что с чрезвычайными усилиями встал
на ноги.
   - Служивый! Защита наша! Хошь, коню твоему зерна дам? Сколько хошь?
   - Мешок! - безразличный ко всему окружающему, бормотнул Прохор.
   Старик насыпал ему травяной чувал  отборного  овса,  помог  поднять  на
плечо.
   - Чувал принеси! Не забудь, ради Христа! - просил он, обнимая Прохора и
плача пьяными слезами.
   - Нет, не принесу. Говорю -  не  принесу,  значится,  не  принесу...  -
невесть отчего упорствовал Прохор.
   Раскачиваясь, он пошел от  арбы.  Чувал  гнул  его,  кидая  в  стороны.
Прохору казалось, что идет он по одетой скользкой гололедкой  земле,  ноги
его расползались и дрожали, как у некованой, вступившей на  лед  сторожкой
лошади. Сделав еще несколько неверных шагов,  остановился.  Никак  не  мог
припомнить: была на  нем  шапка  или  нет?  Привязанный  к  бричке  гнедой
белолобый мерин учуял овес, потянулся к чувалу,  куснул  угол.  В  прорыв,
мягко шурша, потекло зерно. Прохору стало легче, и он снова пошел.
   Может быть, и донес бы остатки овса до своего коня,  но  огромный  бык,
мимо которого он проходил, вдруг сбоку, по  бычиному  обыкновению,  лягнул
его ногой. Быка измучили оводы и мошкара, он ошалел от  жары  и  нуды,  не
подпускал к себе людей. Прохор, бывший  в  этот  день  не  первой  жертвой
бычиной ярости, отлетел в  сторону,  ударился  головой  о  ступку  колеса,
тотчас же уснул.
   Очнулся за полночь. Над  ним  в  сизой  вышине,  клубясь,  стремительно
неслись на запад свинцово-серые тучи. В просветы на миг выглядывал молодой
пологий месяц, и  снова  тучевою  наволочью  крылось  небо,  и  словно  бы
усиливался в темноте резкий, прохладный ветер.
   Совсем близко за арбой, около которой лежал Прохор,  шла  конница.  Под
множеством обутых в железные  подковы  лошадиных  копыт  земля  стонала  и
охала. Прыскали кони, чуя близкий дождь;  вызванивали  с  стремена  шашки,
вспыхивали рдяные огоньки цигарок. От проходивших сотен  наносило  конским
потом и кислотным душком ременной амуниции.
   Прохор - как и всякий служивый казак - сроднился за годы войны  с  этим
смешанным, только коннице присущим запахом. Казаки пронесли  его  по  всем
дорогам от Пруссии и Буковины до донских степей,  и  он,  нерушимый  душок
кавалерийской части, был столь же близок и знаком,  как  и  запах  родного
куреня. Жадно шевельнув куцыми ноздрями, Прохор приподнял тяжелую голову.
   - Это какая часть, братцы?
   - Конная... - игриво ответил басок из темноты.
   - Да чья, спрашиваю, часть?
   - Петлюры... - отвечал тот же басок.
   - Эка сволочь! - Подождал  немного,  повторил  вопрос:  -  Какой  полк,
товарищи?
   - Боковский.
   Прохор хотел встать, но в голове тяжко билась кровь, к горлу подступала
тошнота. Прилег, снова уснул. К заре потянуло с Дона сыростью и холодом.
   - Не помер? - сквозь сон услышал он голос над собой.
   - Теплый... выпитый! - отвечал кто-то над самым Прохоровым ухом.
   - Тяни его к черту! Развалился, как падло! А ну, дай ему под дыхало!
   Древком пики всадник больно толкнул еще не пришедшего в себя Прохора  в
бок, чьи-то руки сцапали его за ноги, поволокли в сторону.
   - Растягивай повозки! Подохли! Нашли время дрыхнуть! Красные вот-вот на
хвост наступают, а они спят, как дома! Отодвигай повозки в сторону,  зараз
батарея пойдет! Живо!.. Загородили дорогу... Ну и  наро-о-од!  -  загремел
властный голос.
   Спавшие на  повозках  и  под  повозками  беженцы  зашевелились.  Прохор
вскочил на ноги. На нем не было ни винтовки, ни шашки, не было и сапога на
правой ноге, - все это умудрился  растерять  он  после  вчерашней  пьянки.
Недоумевающе оглянувшись, хотел было поискать под арбой, но соскочившие  с
лошадей ездовые и номера подошедшей батареи  безжалостно  опрокинули  арбу
вместе со стоявшими на ней сундуками, вмиг очистили проход для орудий.
   - Тро-га-а-ай!..
   Ездовые вскочили на лошадей. Туго дрогнув, натянулись  широкие  сшивные
постромки. Высокие колеса одетого в  чехол  орудия  лязгнули  на  выбоине.
Зарядный ящик зацепился осью за дышлину брички, отломил ее.
   - Бросаете фронт? Вояки, разъязви вашу! -  крикнул  с  брички  гундосый
старик, с которым вечером выпивал Прохор.
   Батарейцы проезжали молча, спешили к переправе. Прохор в предрассветных
сумерках долго искал винтовку и коня. Так и не нашел. Возле лодок  снял  и
другой сапог, кинул его в воду и долго  мочил  голову,  стянутую  обручами
невыносимой боли.
   Конница   начала   переправляться   на   восходе   солнца.   Полтораста
расседланных лошадей 1-й сотни спешенные казаки подогнали  к  Дону  повыше
колена, от которого Дон под прямым углом сворачивает на  восток.  Командир
сотни, по глаза заросший рыжей щетинистой бородкой, горбоносый и  свирепый
на вид, был разительно похож на дикого кабана. Левая рука  его  висела  на
грязной окровяненной перевязи, правая - безустально играла плетью.
   - Не давай коням пить! Гони! Гони их!  Да  что  ты...  мать...  мать...
мать... воды боишься, что ли?!  Заброди!..  Он  у  тебя  не  сахарный,  не
размокнет!.. - кричал он на казаков, загонявших  лошадей  в  воду,  и  под
рыжими усами его обнажались клыкастые белые зубы.
   Лошади табунились, неохотно шли в  знобкую  воду,  казаки  покрикивали,
секли их  плетьми.  Первым  поплыл  вороной  белоноздрый  конь  с  широкой
розоватой прозвеэдью во лбу. Он, как видно, плавал не впервые.  Вислозадый
круп его омывала волна, мочалистый хвост относило  на  сторону,  а  шея  и
спина были наружи. За ним шли остальные лошади, разрезая стремя, с гулом и
фырканьем погружаясь в закипевшую воду. Казаки на шести  баркасах  поехали
следом. Один из  провожатых,  стоя  на  носу  баркаса,  на  всякий  случай
приготовил веревочный аркан.
   - Наперед не заезжай! Направляй их наискосок течению! Не  давай,  чтобы
их сносило.
   Плеть в руке сотенного ожила,  описала  круг,  щелкнув,  опустилась  на
голенище измазанного известкой сапога.
   Быстрое течение сносило лошадей. Вороной легко плыл впереди  остальных,
выделившись на два лошадиных  корпуса.  Он  первый  выбрался  на  песчаную
отмель левобережья. В этот момент из-за кустистых ветвей  осокоря  глянуло
солнце, розовый луч упал на вороного коня, и глянцевая от влаги шерсть его
на миг вспыхнула черным неугасимым пламенем.
   - За кобылкой Мрыхина поглядывай! Подсоби  ей!..  На  ней  уздечка.  Да
греби же! Греби!.. - хрипло кричал похожий на кабана сотенный.
   Лошади благополучно переплыли. На той  стороне  их  ждали  казаки.  Они
разбирали лошадей, накидывали уздечки. С этой  стороны  начали  перевозить
седла.
   - Где вчерась горело? - спросил Прохор у казака, подносившего  к  лодке
седла.
   - По Чиру.
   - Снарядом зажгло?
   - Каким там снарядом? - сурово отвечал казак. - Красные подпаливают...
   - Все начисто? - изумился Прохор.
   - Да не-е-ет... Богатые курени жгут, какие железом крытые, либо у  кого
подворье хорошее.
   - Какие же хутора погорели?
   - С Вислогузова до Грачева.
   - А штаб Первой дивизии - не знаешь, где зараз?
   - На Чукаринском.
   Прохор вернулся к беженским подводам. Всюду  над  бескрайно  тянувшимся
станом  схватывался  под  ветерком  горький  дымок  костров  из   сушняка,
разобранных плетней и сухого скотиньего помета: бабы варили завтраки.
   За  ночь  прибыло  еще  несколько  тысяч  беженцев  со  степной  полосы
правобережья.
   Возле костров, на арбах и повозках пчелиный гул голосов:
   - Когда она приспеет нам - очередь переправляться? Ох, не дождешься!
   - Накажи господь, - высыплю хлеб в Дон, чтобы красным не достался!
   - Возле парома ми-и-иру - как туча стоит!
   - Болезная моя, как же мы сундуки-то бросим на берегу?
   - Наживали-наживали... Господи-Сусе, кормилец наш!
   - Было бы на своем хуторе переехать...
   - Понесла нелегкая сила в эти Вешки, эх!
   - Калинов Угол, гутарили, начисто спалили.
   - Гребтилось на паром добраться...
   - Ну, а то помилуют, что ли!
   - У них приказ: всех казаков от шести лет и до  самых  ветхих  годов  -
рубить.
   - Зашшучут нас на энтой стороне... Ну, что тогда?
   - Вот мяса нашатают!..
   Около раскрашенной тавричанской брички ораторствует статный  седобровый
старик, по виду и властным  замашкам  -  хуторской  атаман,  не  один  год
носивший атаманскую насеку с медным надвершием:
   - ...спрашиваю: "Стало быть, миру погибать надо на берегу? Когда же  мы
сумеемся со своими гуньями  на  энту  сторону  перекинуться?  Ить  нас  же
вырубят  красные  на  кореню!"  А  ихнее  благородие  говорит   мне:   "Не
сумлевайся, папаша! До сих пор будем позиции занимать и отстаивать, покеда
весь народ переедет. Костьми ляжем, а жен,  детей,  стариков  в  трату  не
дадим!"
   Седобрового атамана окружают старики и бабы. Они с величайшим вниманием
выслушивают его речь, потом поднимается общий суматошный крик:
   - А почему батарея смоталась?
   - За малым людей не потоптали, скакали на переправу!..
   - И конница пришла...
   - Григорий Мелехов, гутарили, фронт бросил.
   - Что это за порядки? Жителев побросали, а сами?..
   - А войска тяпают передом!
   - Кто нас будет оборонять?
   - Кавалерия вон вплынь пошла!..
   - Всякому своя рубаха...
   - То-то и оно!
   - Кругом предали нас!
   - Гибель подходит, вот что!
   - Высылать надо к красным стариков с хлебом-солью. Может, смилуются, не
будут казнить.
   На  въезде  в  проулок,  около  большого  кирпичного  здания  больницы,
появляется конник. Винтовка висит у него на передней седельной луке, сбоку
покачивается выкрашенное в зеленое древко пики.
   - Да это мой Микишка! -  обрадованно  вскрикивает  распокрытая  пожилая
баба.
   Она бежит к всаднику, перепрыгивая  через  дышла,  протискиваясь  между
возками и лошадьми.  Верхового  хватают  за  стремена,  останавливают.  Он
поднимает над головой серый пакет с сургучной печатью, кричит:
   - С донесением в главный штаб! Пропустите!
   - Микишенька! Сынок! - взволнованно кричит пожилая  баба.  Растрепанные
черные с проседью космы волос ее падают на сияющее лицо.  Она  с  дрожащей
улыбкой всем телом прижимается к  стремени,  к  потному  лошадиному  боку,
спрашивает:
   - На нашем хуторе был?
   - Был. Зараз в нем красные...
   - Курень наш?..
   - Курень целый, а Федотов сожгли. Наш сарай было занялся, но  они  сами
затушили. Фетиска оттель прибегла, рассказывала,  что  старшой  у  красных
сказал: "Чтоб ни одна бедняцкая хата не сгорела, а буржуев жгите".
   - Ну слава те господи! Спаси их Христос! - крестится баба.
   Суровый старик негодующе говорит:
   - А ты чего же, милушка  моя!  Соседа  спалили  -  так  это  "слава  те
господи"?
   - Черт его не взял! - горячо и быстро  лопочет  баба.  -  Он  себе  ишо
выстроит, а я за какую петлю строилась бы,  ежли  б  сожгли!  У  Федота  -
кубышка золота зарытая, а у меня... весь век по чужим людям,  у  нужды  на
поводу!
   - Пустите, маманя! Мне с пакетом  надо  поспешать,  -  просит  всадник,
наклоняясь с седла.
   Мать идет рядом с лошадью, на ходу целует черную от загара  руку  сына,
бежит к своей повозке, а всадник юношеским тенорком кричит:
   - Сторонись! С пакетом к командующему! Сторонись!
   Лошадь  его  горячится,  вертит  задом,  выплясывает.   Люди   неохотно
расступаются, всадник едет с кажущейся медлительностью, но вскоре исчезает
за повозками, за спинами быков и лошадей,  и  только  пика  колышется  над
многолюдной толпой, приближаясь к Дону.



        LXI

   За день на левую сторону Дона были переброшены все повстанческие  части
и беженцы. Последними переправлялись конные  сотни  Вешенского  полка  1-й
дивизии Григория Мелехова.
   До вечера Григорий с двенадцатью  отборными  сотнями  удерживал  натиск
красной  33-й  Кубанской  дивизии.  Часов  в  пять  от  Кудинова   получил
уведомление о том, что воинские части  и  беженцы  переправлены,  и  тогда
только отдал приказ об отступлении.
   По разработанному заранее плану,  повстанческие  сотни  Обдонья  должны
были переправиться и разместиться каждая против своего хутора. К полудню в
штаб стали поступать донесения от сотен. Большинство их уже  расположилось
по левобережью против своих хуторов.
   Туда, где между хуторами  были  интервалы,  штаб  перебросил  сотни  из
казаков  степной  полосы  побережья.  Кружилинская,   Максаево-Сингинская,
Каргинская пешая, Латышевская, Лиховидовская  и  Грачевская  сотни  заняли
промежутки  между  Пегаревкой,   Вешенской,   Лебяжинским,   Красноярским,
остальные отошли в тыл, на хутора Задонья - Дубровку, Черный, Гороховку  -
и  должны  были,  по  мысли  Сафонова,  составить  тот   резерв,   который
понадобился бы командованию в случае прорыва.
   По левой стороне Дона, от крайних к западу хуторов Казанской станицы до
Усть-Хопра, на сто пятьдесят верст протянулся повстанческий фронт.
   Переправившиеся казаки  готовились  к  позиционным  боям:  спешно  рыли
траншеи, рубили и  пилили  тополя,  вербы,  дубы,  устраивали  блиндажи  и
пулеметные гнезда. Все  порожние  мешки,  найденные  у  беженцев  насыпали
песком, укладывали внакат, бруствером, перед сплошной линией траншей.
   К вечеру рытье траншей всюду было закончено. За  Вешенской  в  сосновых
посадках замаскировались 1-я и 3-я повстанческие батареи. На восемь орудий
имелось всего-навсего пять снарядов. На исходе были и винтовочные патроны.
Кудинов  с   коннонарочными   разослал   приказ,   строжайше   запрещавший
отстреливаться. В приказе предлагалось выделить из сотен по одному, по два
наиболее метких стрелка, снабдить их достаточным числом  патронов,  с  тем
чтобы эти  сверхметкие  стрелки  уничтожали  красных  пулеметчиков  и  тех
красноармейцев,  которые  будут  показываться  на   улицах   правобережных
хуторов. Остальным разрешалось стрелять только в том случае, если  красные
вздумают предпринять попытку к переправе.
   Григорий Мелехов уже в сумерках объехал разбросанные вдоль  Дона  части
своей дивизии, ночевать вернулся в Вешенскую.
   Разводить огни в займище было воспрещено. Не было огней и в  Вешенской.
Все Задонье тонуло в лиловой мгле.
   Рано утром на  базковском  бугре  появились  первые  красные  разъезды.
Вскоре они замаячили по всем курганам правобережья  от  Усть-Хоперской  до
Казанской. Красный фронт могущественной лавой подкатывался к  Дону.  Потом
разъезды скрылись, и до полудня бугры мертвели в пустынной тяжкой тишине.
   По Гетманскому шляху ветер кружил белесые столбы пыли. На юге  все  еще
стояла багрово-черная мгла пожарища. Разметанные ветром тучи  скапливались
снова. По бугру легла крылатая тучевая тень. Жиганула  белая  при  дневном
свете молния. Серебристой извилистой росшивью она на  миг  окаймила  синюю
тучу, сверкающим копьем метнулась вниз и ударила в тугую выпуклую  грудину
сторожевого кургана. Гром словно расколол нависшую тучевую  громадину:  из
недр ее хлынул дождь. Ветер косил его, нес белесыми пляшущими  волнами  по
меловым косогорам обдонских отрогов, по увядшим от  жара  подсолнухам,  по
поникшим хлебам.
   Дождь обновил  молодую,  но  старчески  серую  от  пыли  листву.  Сочно
заблистали яровые всходы, подняли круглые головы желтолицые подсолнухи,  с
огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы.  Утолившая  жажду  земля
долго дышала паром...
   За полдень на сторожевых насыпных курганах, редкой  цепью  лежавших  по
обдонскому гребню, протянувшихся над Доном до самого Азовского моря, снова
появились разъезды красноармейцев.
   С курганов желтобурунное плоское Задонье, изрезанное зелеными островами
ендов, было видно на десятки верст.  Красноармейские  разъезды  с  опаской
стали съезжать в хутора. С бугра цепями повалила  пехота.  За  сторож