..
Полагаю,  что  его  и  еще  двух  из  командного  состава  надо  без  шума
расстрелять. В смысле  получения  интересующих  нас  сведений  -  они  все
безнадежны: закоренелые и непоправимые негодяи, следовательно, и щадить их
незачем. Вы - как?
   - Каким путем вы узнали, что  он  -  командир  роты?  -  вместо  ответа
спросил Григорий.
   - Выдал один из его же красноармейцев.
   -  Я  полагаю,  надо  расстрелять  этого  красноармейца,  а  командиров
оставить! - Григорий выжидающе взглянул на Андреянова.
   Тот пожал плечами и улыбнулся  так,  как  улыбаются,  когда  собеседник
неудачно шутит.
   - Нет, серьезно, вы как?
   - А вот так, как я уже вам сказал.
   - Но, позвольте, это из каких же соображений?
   - Из каких? Из тех самых, чтобы сохранить для русской армии  дисциплину
и порядок. Вчера, когда мы ложились спать, вы,  господин  полковник,  дюже
толково рассказывали, какие порядки надо  будет  заводить  в  армии  после
того, как разобьем большевиков, -  чтобы  вытравить  из  молодежи  красную
заразу. Я с вами был целиком согласный,  помните?  -  Григорий  поглаживал
усы,  следя  за  меняющимся  выражением  лица  полковника,   рассудительно
говорил: - А зараз вы  что  предлагаете?  Этим  же  вы  разврат  заводите!
Значит, нехай солдаты выдают своих командиров? Это вы чему же их научаете?
А доведись нам с вами быть на таком положении, тогда что? Нет,  помилуйте,
я тут упрусь! Я - против.
   - Как хотите, - холодно сказал Андреянов  и  внимательно  посмотрел  на
Григория. Он слышал о том, что повстанческий командир дивизии своенравен и
чудаковат, но этакого от него не ожидал. Он только добавил:  -  Мы  обычно
так  поступали  в  отношении  взятых  в  плен  красных  командиров,  и   в
особенности - бывших офицеров. У вас  что-то  новое...  И  мне  не  совсем
понятно ваше отношение к такому, казалось бы, бесспорному вопросу.
   - А мы обычно убивали их в бою, ежли доводилось, но пленных  без  нужды
не расстреливали! - багровея, ответил Григорий.
   - Хорошо, пожалуйста, отправим их в  тыл,  -  согласился  Андреянов.  -
Теперь  вот  какой  вопрос:  часть  пленных  -  мобилизованные   крестьяне
Саратовской губернии - изъявила желание сражаться в  наших  рядах.  Третий
пехотный полк  наш  не  насчитывает  и  трехсот  штыков.  Считаете  ли  вы
возможным после тщательного отбора влить  в  него  часть  добровольцев  из
пленных? На этот счет из штабарма у нас имеются определенные указания.
   - Ни одного мужика я к  себе  не  возьму.  Убыль  пущай  пополняют  мне
казаками, - категорически заявил Григорий.
   Андреянов попробовал убедить его:
   - Послушайте, не будем  спорить.  Мне  понятно  ваше  желание  иметь  в
дивизии однородный казачий  состав,  но  необходимость  понуждает  нас  не
брезговать и  пленными.  Даже  в  Добровольческой  армии  некоторые  полки
укомплектовываются пленными.
   - Они пущай делают  как  хотят,  а  я  отказываюсь  принимать  мужиков.
Давайте об этом больше не будем гутарить, - отрезал Григорий.
   Спустя немного он вышел распорядиться относительно отправки пленных.  А
за обедом Андреянов взволнованно сказал:
   - Очевидно, не сработаемся мы с вами...
   - Я тоже так думаю, - равнодушно ответил Григорий.  Не  замечая  улыбки
Сулина, он пальцами достал из тарелки  кусок  вареной  баранины,  начал  с
таким  волчьим  хрустом  дробить  зубами  твердоватый  хрящ,   что   Сулин
сморщился, как от сильной боли, и даже глаза на секунду закрыл.


   Через два дня преследование отступавших красных  частей  повела  группа
генерала Сальникова, а Григория срочно вызвали в штаб группы, и  начальник
штаба,  пожилой  благообразный   генерал,   ознакомив   его   с   приказом
командующего Донской армией о  расформировании  повстанческой  армии,  без
обиняков сказал:
   - Ведя партизанскую войну с красными, вы успешно командовали  дивизией,
теперь же мы не можем доверить вам не только дивизии, но и  полка.  У  вас
нет военного образования, и в условиях широкого  фронта,  при  современных
методах ведения боя, вы не сможете командовать крупной войсковой единицей.
Вы согласны с этим?
   - Да, - ответил Григорий. - Я  сам  хотел  отказаться  от  командования
дивизией.
   - Очень хорошо, что вы не переоцениваете ваших возможностей. У нынешних
молодых офицеров это качество встречается весьма редко. Так вот:  приказом
командующего  фронтом   вы   назначаетесь   командиром   четвертой   сотни
Девятнадцатого полка. Полк сейчас на марше,  верстах  в  двадцати  отсюда,
где-то около хутора Вязникова. Поезжайте сегодня же, в  крайнем  случае  -
завтра. Вы как будто что-то имеете сказать?
   - Я хотел бы, чтобы меня отчислили в хозяйственную часть.
   - Это невозможно. Вы будете необходимы на фронте.
   - Я за две войны четырнадцать раз ранен и контужен.
   - Это не имеет значения. Вы молоды, выглядите прекрасно  и  еще  можете
сражаться. Что касается ранений, то кто из офицеров их  не  имеет?  Можете
идти. Всего наилучшего!
   Вероятно, для того чтобы предупредить недовольство,  которое  неизбежно
должно   было   возникнуть   среди   верхнедонцев   при    расформировании
повстанческой  армии,  многим  рядовым  казакам,  отличившимся  во   время
восстания, тотчас же после взятия Усть-Медведицкой нашили на погоны лычки,
почти все вахмистры были произведены в подхорунжий, а офицеры -  участники
восстания - получили повышение в чинах и награды.
   Не был обойден и Григорий: его произвели в сотники, в приказе по  армии
отметили  его  выдающиеся  заслуги  по  борьбе  с  красными   и   объявили
благодарность.
   Расформирование произвели в  несколько  дней.  Безграмотных  командиров
дивизий  и  полков  заменили  генералы  и  полковники,  командирами  сотен
назначили опытных офицеров; целиком был заменен командный состав батарей и
штабов, а рядовые казаки  пошли  на  пополнение  номерных  полков  Донской
армии, потрепанных в боях на Донце.
   Григорий  перед  вечером  собрал  казаков,  объявил  о  расформировании
дивизии, прощаясь, сказал:
   - Не поминайте лихом, станишники! Послужили вместе, неволя заставила, а
с нынешнего дня будем трепать кручину  наврозь.  Самое  главное  -  головы
берегите, чтобы красные вам их не подырявили. У нас они,  головы,  хотя  и
дурные, но зря подставлять их под пули не надо. Ими ишо прийдется  думать,
крепко думать, как дальше быть...
   Казаки подавленно молчали, потом загомонили все  сразу,  разноголосо  и
глухо:
   - Опять старинка зачинается?
   - Куда же нас теперича?
   - Силуют народ как хотят, сволочи!
   - Не желаем расформировываться! Что это за новые порядки?!
   - Ну, ребята, объединились на свою шею!..
   - Сызнова их благородия заламывать нас зачинают!
   - Зараз держися! Суставчики зачнут выпрямлять вовсю...
   Григорий выждал тишины, сказал:
   - Занапрасну глотки дерете. Кончилась легкая  пора,  когда  можно  было
обсуждать приказы и супротивничать начальникам. Расходись по квартирам  да
языками поменьше орудуйте, а то по  нынешним  временам  они  не  до  Киева
доводят, а аккурат до полевых судов да до штрафных сотен.
   Казаки подходили взводами, прощались с Григорием за руку, говорили:
   - Прощай, Пантелевич! Ты нас тоже недобрым словом не поминай.
   - Нам с чужими тоже, ох, нелегко будет службицу ломать!
   - Зря ты нас в трату дал. Не соглашался бы сдавать дивизию!
   - Жалкуем об тебе, Мелехов. Чужие командиры, они, может, и образованнее
тебя, да ить нам от этого не легше, а тяжельше будет, вот в чем беда!
   Лишь один казак, уроженец с хутора  Наполовского,  сотенный  балагур  и
острослов, сказал:
   - Ты, Григорий Пантелевич, не верь им. Со своими  ли  работаешь  аль  с
чужими - одинаково тяжело, ежли работа не в совесть!


   Ночь Григорий пил самогон с Ермаковым и другими командирами,  а  наутро
взял с собой Прохора Зыкова и уехал догонять Девятнадцатый полк.
   Не успел принять сотню и как следует ознакомиться с людьми - вызвали  к
командиру полка. Было раннее утро. Григорий осматривал лошадей, замешкался
и явился только через полчаса. Он ожидал, что строгий и  требовательный  к
офицерам командир полка сделает ему замечание, но тот  поздоровался  очень
приветливо, спросил:
   - Ну, как вы находите сотню? Стоящий народ? - и, не дождавшись  ответа,
глядя куда-то мимо Григория,  сказал:  -  Вот  что,  дорогой,  должен  вам
сообщить очень прискорбную новость... У  вас  дома  -  большое  несчастье.
Сегодня ночью из Вешенской получена телеграмма. Предоставляю вам  месячный
отпуск для устройства семейных дел. Поезжайте.
   - Дайте телеграмму, - бледнея, проговорил Григорий.
   Он взял сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его, прочитал, сжал
в мгновенно запотевшей руке. Ему  потребовалось  небольшое  усилие,  чтобы
овладеть собой, и он лишь слегка запнулся, когда говорил:
   - Да, этого я не ждал. Стало быть, я поеду. Прощайте.
   - Не забудьте взять отпускное свидетельство.
   - Да-да. Спасибо, не забуду.
   В сени он вышел, уверенно и твердо шагая, привычно  придерживая  шашку,
но когда начал сходить с высокого крыльца - вдруг  перестал  слышать  звук
собственных шагов и тотчас почувствовал, как острая боль  штыком  вошла  в
его сердце.
   На нижней ступеньке он качнулся  и  ухватился  левой  рукой  за  шаткое
перильце, а правой - проворно расстегнул воротник  гимнастерки.  С  минуту
стоял, глубоко и часто дыша, но  за  эту  минуту  он  как  бы  охмелел  от
страдания, и когда оторвался  от  перил  и  направился  к  привязанному  у
калитки коню, то шел уже тяжело ступая, слегка покачиваясь.



        XVI

   Несколько дней после разговора с Дарьей Наталья жила,  испытывая  такое
ощущение, какое бывает во сне, когда тяжко давит  дурной  сон  и  нет  сил
очнуться. Она искала благовидного предлога, чтобы  пойти  к  жене  Прохора
Зыкова и попытаться у нее узнать, как жил Григорий в  Вешенской  во  время
отступления и виделся ли там с Аксиньей или нет. Ей хотелось  убедиться  в
вине мужа, а словам Дарьи она и верила и не верила.
   Поздно вечером  подошла  она  к  зыковскому  базу,  беспечно  помахивая
хворостиной. Прохорова жена, управившись с делами, сидела около ворот.
   - Здорово, желмерка! Телка нашего не видала? - спросила Наталья.
   - Слава богу, милушка! Нет, не видала.
   - Такой поблудный, проклятый, - дома никак не живет! Где его  искать  -
ума не приложу.
   - Постой, отдохни трошки, найдется. Семечками угостить?
   Наталья подошла, присела. Завязался немудрый бабий разговор.
   - Про служивого не слыхать? - поинтересовалась Наталья.
   - И вестки нету. Как, скажи, в воду  канул,  анчихрист!  А  твой,  либо
прислал что?
   - Нет. Сулился Гриша написать, да что-то  не  шлет  письма.  Гутарют  в
народе, будто где-то за Усть-Медведицу наши  пошли,  а  окромя  ничего  не
слыхала. - Наталья перевела  разговор  на  недавнее  отступление  за  Дон,
осторожно начала выспрашивать, как жили служивые в Вешенской и кто  был  с
ними из хуторных. Лукавая Прохорова жененка догадалась, зачем пришла к ней
Наталья, и отвечала сдержанно, сухо.
   Со слов мужа она все знала о Григории, но, хотя язык у нее  и  чесался,
рассказывать  побоялась,  памятуя  Прохорово  наставление:  "Так  и  знай:
скажешь об этом кому хоть слово - положу тебя головой на  дровосеку,  язык
твой поганый на аршин вытяну и  отрублю.  Ежли  дойдет  слух  об  этом  до
Григория  -  он  же  меня  походя  убьет,  между  делом!  А  мне  одна  ты
осточертела, а жизня пока ишо нет. Поняла? Ну и молчи, как дохлая!"
   - Аксинью Астахову не доводилось твоему Прохору видать в Вешках? -  уже
напрямик спрашивала потерявшая терпение Наталья.
   - Откуда ему было ее видать! Разве им там до этого было? Истинный  бог,
ничего не знаю, Мироновна, и ты про это у меня  хоть  не  пытай.  У  моего
белесого черта слова путного не добьешься.  Только  и  разговору  знает  -
подай да прими.
   Так ни с чем и ушла еще более раздосадованная и взволнованная  Наталья.
Но оставаться в неведении она больше не могла, это и толкнуло ее  зайти  к
Аксинье.
   Живя по соседству, они  за  последние  годы  часто  встречались,  молча
кланялись друг дружке,  иногда  перебрасывались  несколькими  фразами.  Та
пора, когда они при встречах,  не  здороваясь,  обменивались  ненавидящими
взглядами, прошла; острота взаимной неприязни смягчилась, и Наталья, идя к
Аксинье, надеялась, что та ее не выгонит и уж о ком, о ком, а  о  Григории
будет говорить. И она не ошиблась в своих предположениях.
   Не скрывая  изумления,  Аксинья  пригласила  ее  в  горницу,  задернула
занавески на окнах, зажгла огонь, спросила:
   - С чем хорошим пришла?
   - Мне с хорошим к тебе не ходить...
   - Говори плохое. С Григорием Пантелеевичем беда случилась?
   Такая глубокая, нескрываемая тревога прозвучала в  Аксиньином  вопросе,
что Наталья поняла все. В одной фразе  сказалась  вся  Аксинья,  открылось
все, чем она жила и чего боялась. После этого, по сути, и спрашивать об ее
отношениях к Григорию было незачем, однако Наталья  не  ушла;  помедлив  с
ответом, она сказала:
   - Нет, муж живой и здоровый, не пужайся.
   - Я и не пужаюсь, с чего ты берешь?  Это  тебе  об  его  здоровье  надо
страдать, а у меня своей заботы хватит. - Аксинья говорила  свободно,  но,
почувствовав, как кровь бросилась ей в лицо, проворно подошла к  столу  и,
стоя спиной к гостье, долго поправляла и без того хорошо горевший огонь  в
лампе.
   - Про Степана твоего слыхать что?
   - Поклон пересылал недавно.
   - Живой-здоровый он?
   - Должно быть. - Аксинья пожала плечами.
   И тут не смогла она покривить душой, скрыть свои чувства: равнодушие  к
судьбе мужа так явственно проглянуло в ее  ответе,  что  Наталья  невольно
улыбнулась.
   - Видать, не дюже ты об нем печалуешься... Ну, да это -  твое  дело.  Я
вот чего пришла: по хутору  идет  брехня,  будто  Григорий  опять  к  тебе
прислоняется, будто видаетесь вы с ним,  когда  приезжает  он  домой.  Это
верно?
   - Нашла у кого спрашивать! - насмешливо сказала Аксинья. -  Давай  я  у
тебя спрошу, верно это или нет?
   - Правду боишься сказать?
   - Нет, не боюсь.
   - Тогда скажи, чтобы я знала, не мучилась. Зачем же меня зря томить.
   Аксинья сузила глаза, шевельнув черными бровями.
   - Мне тебя все одно жалко не будет, - резко сказала  она.  -  У  нас  с
тобой так: я мучаюсь - тебе хорошо, ты мучаешься -  мне  хорошо...  Одного
ить делим? Ну, а правду я тебе скажу: чтобы знала загодя. Все  это  верно,
брешут не зря. Завладала я  Григорием  опять  и  уж  зараз  постараюсь  не
выпустить его из рук. Ну, чего ж ты после этого будешь делать? Стекла  мне
в курене побьешь или ножом зарежешь?
   Наталья встала, завязала узлом гибкую хворостину, бросила ее к  печи  и
ответила с несвойственной ей твердостью:
   - Зараз я тебе никакого  лиха  не  сделаю.  Погожу,  приедет  Григорий,
погутарю с ним, потом будет видно, как мне с вами, обоими,  быть.  У  меня
двое детей, и из-за них и за себя я постоять сумею!
   Аксинья улыбнулась:
   - Значит, пока мне можно жить без опаски?
   Не замечая насмешки, Наталья подошла к Аксинье, тронула ее за рукав:
   - Аксинья! Всю жизню ты мне поперек стоишь, но зараз уж  я  просить  не
буду, как тогда, помнишь? Тогда я помоложе была, поглупее, думала - упрошу
ее, она пожалеет, смилуется и откажется от Гриши. Зараз не  буду!  Одно  я
знаю: не любишь ты его, а тянешься за ним по привычке. Да и любила  ли  ты
его когда-нибудь так, как я? Должно быть, нет. Ты с Листницким путалась, с
кем ты, гулящая, не путалась? Когда любят - так не делают.
   Аксинья побледнела, отстранив Наталью рукой, встала с сундука:
   - Он меня этим не попрекал, а ты попрекаешь? Какое тебе дело до  этого?
Ладно! Я - плохая, ты - хорошая, дальше что?
   - Это все. Не серчай. Зараз уйду. Спасибо, что открыла правду.
   - Не стоит, не благодари, и без меня узнала бы. Погоди трошки, я  выйду
с тобой ставни закрыть. - На крыльце Аксинья приостановилась, сказала: - Я
рада, что мы с тобой по-доброму расстаемся, без драки, но напоследок я так
тебе скажу, любезная соседушка: в силах ты будешь - возьмешь его, а нет  -
не обижайся. Добром я от него тоже не откажусь. Года мои не молоденькие, и
я, хоть ты и назвала меня гулящей, - не ваша Дашка, такими делами я  сроду
не шутковала... У тебя хоть дети есть,  а  он  у  меня,  -  голос  Аксиньи
дрогнул и стал глуше и  ниже,  -  один  на  всем  белом  свете!  Первый  и
последний. Знаешь что? Давай об нем больше  не  гутарить.  Жив  будет  он,
оборонит его от смерти царица небесная, вернется - сам выберет...
   Ночью Наталья не спала, а наутро вместе с Ильиничной ушла полоть бахчу.
В работе ей было легче. Она меньше думала, равномерно  опуская  мотыгу  на
высушенные солнцем, рассыпающиеся в прах комки песчаного суглинка, изредка
выпрямляясь, чтобы отдохнуть, вытереть пот с лица и напиться.
   По синему небу плыли и таяли изорванные ветром белые облака.  Солнечные
лучи палили раскаленную  землю.  С  востока  находил  дождь.  Не  поднимая
головы, Наталья  спиной  чувствовала,  когда  набежавшая  тучка  заслоняла
солнце; на миг становилось прохладнее, на бурую, дышащую жаром  землю,  на
разветвленные арбузные плети, на высокие  стебли  подсолнуха  стремительно
ложилась  серая  тень.  Она  покрывала  раскинутые  по.  косогору   бахчи,
разомлевшие и полегшие от зноя травы, кусты боярышника и терна с  понурой,
испачканной птичьим пометом листвой. Звонче звенел  надсадный  перепелиный
крик,  отчетливей  слышалось  милое  пение  жаворонков,  и   даже   ветер,
шевеливший теплые травы, казался менее горячим. А  потом  солнце  наискось
пронизывало  ослепительно  белую  кайму  уплывавшей  на  запад  тучки   и,
освободившись, снова низвергало на землю золотые,  сияющие  потоки  света.
Где-то далеко-далеко, по голубым  отрогам  обдонских  гор,  еще  шарила  и
пятнила  землю  провожающая  тучку  тень,  а  на  бахчах  уже   властвовал
янтарно-желтый полдень, дрожало, переливалось на горизонте текучее марево,
удушливее пахла земля и вскормленные ею травы.
   В полдень Наталья сходила к вырытому в  яру  колодцу,  принесла  кувшин
ледяной родниковой воды. Они с Ильиничной напились, помыли руки,  сели  на
солнцепеке обедать. Ильинична на разостланной завеске  аккуратно  порезала
хлеб, достала из сумки ложки, чашку, из-под  кофты  вынула  спрятанный  от
солнца узкогорлый кувшин с кислым молоком.
   Наталья ела неохотно, и свекровь спросила:
   - Давно примечаю за тобой, что-то ты не такая стала. Аль уж  с  Гришкой
что у вас получилось?
   У Натальи жалко задрожали обветренные губы:
   - Он, маманя, опять с Аксиньей живет.
   - Это... откуда же известно?
   - Я вчера у Аксиньи была.
   - И она, подлюка, призналась?
   - Да.
   Ильинична помолчала, раздумывая. На морщинистом лице  ее  в  углах  губ
легли строгие складки.
   - Может, она похваляется, проклятая?
   - Нет, маманя, это верно, чего уж там...
   - Недоглядела ты за ним... - осторожно  сказала  старуха.  -  С  такого
муженька глаз не надо сводить.
   - Да разве углядишь? Я на его совесть полагалась... Неужели  надо  было
его к юбке моей привязывать? -  Наталья  горько  улыбнулась,  чуть  слышно
добавила: - Он не Мишатка, чтобы его сдержать. Наполовину  седой  стал,  а
старое не забывает...
   Ильинична вымыла и вытерла ложки, ополоснула чашку, прибрала  посуду  в
сумку и только тогда спросила:
   - Это вся и беда?
   - Какая вы, маманя... И этой беды хватит, чтобы белый свет стал немил!
   - И чего ж ты надумала?
   - Чего ж окромя надумаешь? Заберу детей и уйду к своим. Больше  жить  с
ним не буду. Нехай берет ее в  дом,  живет  с  ней.  Помучилась  я  и  так
достаточно.
   - Смолоду и я так думала, - со вздохом сказала Ильинична. - Мой-то тоже
был кобелем не из последних. Что я горюшка  от  него  приняла,  и  сказать
нельзя. Только уйтить от родного мужа нелегко, да и не к  чему.  Пораскинь
умом - сама увидишь. Да и детишков от отца забирать, как это так? Не