икому  больше  не  хочу  служить.
Навоевался за свой век предостаточно и уморился  душой  страшно.  Все  мне
надоело, и революция и контрреволюция. Нехай бы вся эта... нехай  оно  все
идет пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и
все. Ты поверь, Михаил, говорю это от чистого сердца!
   Впрочем, никакие заверения уже  не  могли  убедить  Кошевого,  Григорий
понял это и умолк. Он испытал мгновенную и горькую досаду на себя.  Какого
черта он оправдывался, пытался что-то доказать? К  чему  было  вести  этот
пьяный  разговор  и  выслушивать  дурацкие  проповеди  Михаила?  К  черту!
Григорий встал.
   - Кончим этот никчемушний разговор! Хватит! Одно хочу  тебе  напоследок
сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она  меня  за  хрип  не
возьмет. А возьмет - буду обороняться.  Во  всяком  случае,  за  восстание
голову подкладать, как Платон Рябчиков, не буду!
   - Это как, то есть?
   - Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии  и  ранения,  какие  там
получил, согласен отсидеть за восстание,  но  уж  ежели  расстрел  за  это
получать - извиняйте! Дюже густо будет!
   Михаил презрительно усмехнулся:
   - Тоже моду выдумал! Ревтрибунал или Чека у тебя не  будет  спрашивать,
чего ты хочешь и чего не хочешь, и  торговаться  с  тобой  не  будут.  Раз
проштрафился - получай свой паек  с  довеском.  За  старые  долги  надобно
платить сполна!
   - Ну, тогда поглядим.
   - Поглядим, ясное дело.
   Григорий снял пояс и рубашку, кряхтя, стал разуваться.
   - Делиться будем? - спросил  он,  с  чрезмерным  вниманием  разглядывая
отпоровшуюся подметку на сапоге.
   - У нас дележ короткий: подправлю свою хатенку и перейду туда.
   - Да, давай уж как-нибудь расходиться. Ладу у нас с тобой не будет.
   - Не будет, - подтвердил Михаил.
   - Не думал, что ты обо мне такого мнения... Ну что ж...
   - Я сказал прямо. Что думаю, то и сказал. В Вешенскую когда поедешь?
   - Как-нибудь, днями.
   - Не как-нибудь, а надо ехать завтра.
   -  Я  шел  пешком  почти  сорок  верст,  подбился,  завтра  отдохну,  а
послезавтра пойду на регистрацию.
   - Приказ есть такой: регистрироваться немедленно. Ступай завтра.
   - День-то отдохнуть надо? Не убегу же я.
   - А черт тебя знает. Я за тебя отвечать не хочу.
   - До чего же ты сволочной стал,  Михаил!  -  сказал  Григорий,  не  без
удивления разглядывая посуровевшее лицо бывшего друга.
   - Ты меня не сволочи! Я к этому не привык... -  Михаил  перевел  дух  и
повысил голос: - Эти, знаешь, офицерские повадки бросать надо! Отправляйся
завтра же, а ежли добром не пойдешь - погоню под конвоем. Понятно?
   - Теперь все понятно... -  Григорий  с  ненавистью  посмотрел  в  спину
уходившему Михаилу, не раздеваясь лег на кровать.
   Что ж, все произошло так, как и должно было произойти.  И  почему  его,
Григория, должны были встречать по-иному? Почему,  собственно,  он  думал,
что кратковременная честная служба в Красной Армии покроет все его прошлые
грехи? И, может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все  прощается  и
что надо платить за старые долги сполна?
   ...Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся  к
атаке полк. Уже, откуда-то издалека неслось протяжное: "Эскадро-о-он..." -
когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на  левое
стремя - седло поползло под ним... Охваченный стыдом и ужасом, он  прыгнул
с коня, чтобы затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший
и уже стремительно удалявшийся грохот конских копыт.
   Полк пошел в атаку без него...
   Григорий заворочался и, просыпаясь, услышал свой хриплый стон.
   За окном чуть брезжил рассвет. Наверное, ветер ночью открыл ставню -  и
сквозь запушенное изморозью  стекло  был  виден  зеленый  искрящийся  круг
ущербленного месяца. Ощупью Григорий нашел кисет, закурил. Все еще гулко и
часто сдваивало сердце. Он лег на спину, улыбнулся:  "Приснится  же  такая
чертовщина! Не довелось сразиться..." Не думал он  в  этот  предрассветный
час, что еще не раз придется ему ходить в атаку и во сне и наяву.



        VII

   Дуняшка поднялась рано - надо было  доить  корову.  В  кухне  осторожно
ходил, покашливал Григорий.  Прикрыв  детишек  одеялом,  Дуняшка  проворно
оделась, вошла в кухню. Григорий застегивал шинель.
   - Вы куда это спозаранок собрались, братушка?
   - Пройдусь по хутору, погляжу.
   - Позавтракали бы - тогда...
   - Не хочу, голова болит.
   - К завтраку вернетесь? Я зараз печь затоплю.
   - Меня нечего ждать, я не скоро прийду.
   Григорий вышел на улицу. К утру слегка оттаяло. Ветер дул с юга влажный
и теплый. На каблуки сапог прилипал перемешанный с землею  снег.  Медленно
шагая к центру хутора, Григорий внимательно,  словно  в  чужой  местности,
разглядывал  знакомые  с  детства  дома  и  сараи.  На   площади   чернели
обуглившиеся развалины купеческих  домов  и  лавок,  сожженных  Кошевым  в
прошлом году, полуразрушенная церковная ограда зияла проломами. "Кирпич на
печки  понадобился",  -  равнодушно  подумал  Григорий.   Церковь   стояла
по-прежнему маленькая, вросшая  в  землю.  Давно  не  крашенная  крыша  ее
золотилась  ржавчиной,  стены  пестрели  бурыми  подтеками,  а  там,   где
отвалилась штукатурка, - ярко и свежо краснел обнаженный кирпич.
   На улицах было безлюдно.  Две  или  три  заспанные  бабы  повстречались
Григорию неподалеку от колодца. Они молча, как чужому, кланялись  Григорию
и только тогда, когда он проходил мимо, останавливались и подолгу  глядели
ему вслед.
   "Надо на могилки сходить, проведать мать и Наталью, - подумал  Григорий
и свернул в проулок по дороге к кладбищу, но, пройдя немного, остановился.
И без того тяжело и смутно было у него на сердце. -  Как-нибудь  в  другой
раз схожу, - решил он, направляясь к Прохору. - Им-то теперь все  равно  -
приду или не приду. Им там покойно теперь. Все кончено. Могилки  присыпало
снежком. А земля, наверно, холодная там, в глубине... Вот и  отжили  -  да
как скоро, как во сне. Лежат все вместе, рядом: и жена, и мать, и Петро  с
Дарьей... Всей семьей перешли туда и лежат рядом. Им хорошо, а отец - один
в чужой стороне. Скучно ему там среди чужих..." Григорий уже не смотрел по
сторонам, шел, глядя под ноги на белый,  слегка  увлажненный  оттепелью  и
очень мягкий снежок, настолько мягкий, что он даже не ощущался под  ногами
и почти не скрипел.
   Потом Григорий стал думать о детях. Какие-то  они  стали  не  по  летам
сдержанные, молчаливые, не такие, какими были при  матери.  Слишком  много
отняла у них смерть. Они напуганы. Почему Полюшка вчера  заплакала,  когда
увидела его? Дети не плачут при встрече, это на них непохоже.  О  чем  она
подумала? И почему в глазах ее мелькнул испуг, когда он взял ее  на  руки?
Может быть, она все время думала, что отца нет в живых и он никогда больше
не вернется, а потом,  увидев  его,  испугалась?  Во  всяком  случае,  он,
Григорий, ни в чем не виноват перед ними.  Надо  только  сказать  Аксинье,
чтобы она жалела их и всячески старалась заменить им мать... Пожалуй,  они
привяжутся к мачехе. Она ласковая, добрая баба. Из любви к нему она  будет
любить и детей.
   Об этом тоже тяжело и горько  было  думать.  Все  это  было  не  так-то
просто.  Вся  жизнь  оказалась  вовсе  не   такой   простой,   какой   она
представлялась ему недавно. В глупой, ребячьей наивности  он  предполагал,
что достаточно вернуться домой, сменить шинель на зипун, и все пойдет  как
по-писаному: никто ему слова не скажет, никто не упрекнет,  все  устроится
само собой, и будет он жить да  поживать  мирным  хлеборобом  и  примерным
семьянином. Нет, не так это просто выглядит на самом деле.
   Григорий осторожно открыл повисшую на одной  петле  калитку  зыковского
база. Прохор в растоптанных круглых валенках, в надвинутом по самые  брови
треухе шел к крыльцу, беспечно помахивая  порожним  дойным  ведром.  Белые
капли молока невидимо сеялись по снегу.
   - Здорово ночевали, товарищ командир!
   - Слава богу.
   - Опохмелиться бы надо, а то голова пустая, как вот это ведро.
   - Опохмелиться - дело стоящее, а почему  ведро  пустое?  Сам,  что  ли,
корову доил?
   Прохор кивком головы сдвинул треух на затылок, и только тогда  Григорий
увидел необычайно мрачное лицо Друга.
   - А то черт, что ли, мне ее будет доить?  Ну,  я  ей,  проклятой  бабе,
надоил. Как бы  животом  она  не  захворала  от  моего  удоя!..  -  Прохор
остервенело швырнул ведро, коротко сказал: - Пойдем в хату.
   - А жена? - нерешительно спросил Григорий.
   - Черти с квасом ее съели! Ни  свет  ни  заря  сгреблась  и  поехала  в
Кружилинский  за  терном.  Пришел  от  вас,  и  взялась   она   за   меня!
Читала-читала разные акафисты, потом как вскочит: "Поеду за терном!  Нынче
Максаевы снохи едут, и  я  поеду!"  -  "Езжай,  думаю,  хоть  за  грушами,
скатертью тебе дорога!" Встал, затопил печь,  пошел  корову  доить.  Ну  и
надоил. Ты думаешь, одной рукой способно такие дела делать?
   - Позвал бы какую-нибудь бабу, чудак!
   - Чудак баран, он до покрова матку сосет, а я  сроду  чудаком  не  был.
Думалось -  сам  управлюсь!  Ну,  и  управился.  Уж  я  под  этой  коровой
лазил-лазил на ракушках, а она, треклятая, не стоит,  ногами  сучит.  Я  и
треух снял, чтобы не пужать ее, - один толк. Рубаха на мне  взмокла,  пока
подоил ее, и только руку протянул, ведро из-под нее брать, - как она  даст
ногой! Ведро - на один бок, - я на другой. Вот и надоил. Это не корова,  а
черт с рогами! Плюнул ей в морду и пошел. Я и без  молока  проживу.  Будем
похмеляться?
   - А есть?
   - Одна бутылка. Заклятая.
   - Ну, и хватит.
   - Проходи, гостем будешь. Яишню сжарить? Я это в один миг.
   Григорий нарезал сала, помог хозяину развести на  загнетке  огонь.  Они
молча смотрели, как шипят, подтаивают и  скользят  по  сковородке  кусочки
розового сала. Потом Прохор вытащил из-за божницы запыленную бутылку.
   - От бабы хороню там секретные дела, - коротко пояснил он.
   Закусывали  они  в  маленькой,  жарко  натопленной  горнице,   пили   и
вполголоса разговаривали.
   С кем же как не  с  Прохором  мог  поделиться  Григорий  своими  самыми
сокровенными  думами?  Он  сидел  за  столом,  широко  расставив   длинные
мускулистые ноги, хриповатый басок его звучал приглушенно:
   - ...И в армии и всю дорогу думал, как буду возле земли жить, отдохну в
семье от всей этой чертовщины. Шутка дело - восьмой год с коня не  слазил!
Во сне и то чуть не каждую ночь вся эта красота снится: то ты убиваешь, то
тебя убивают...  Только,  видно,  Прохор,  не  выйдет  по-моему...  Видно,
другим, не мне прийдется пахать землю, ухаживать за ней...
   - Говорил с Михаилом вчера?
   - Как меду напился.
   - Чего же он?
   Григорий крестом сложил пальцы.
   - Вот на нашу дружбу. За службу белым попрекает, думает, что зло таю на
новую власть, нож держу против нее за пазухой. Боится, что восстание  буду
подымать, а на черта мне это нужно - он и сам, дурак, не знает.
   - Он и мне это говорил.
   Григорий невесело усмехнулся.
   - Один хохол на Украине, как шли на Польшу, просил  у  нас  оружия  для
обороны села. Банды их одолевали, грабили, скотину резали. Командир  полка
- при мне разговор был - и говорит: "Вам дай оружие, а  вы  сами  в  банду
пойдете". А хохол смеется, говорит: "Вы, товарищ, только вооружите нас,  а
тогда мы не только бандитов, но и вас не пустим в село".  Вот  и  я  зараз
вроде этого хохла думаю: кабы можно было в Татарский ни белых, ни  красных
не пустить - лучше было бы. По мне они одной цены - что, скажем, свояк мой
Митька Коршунов, что Михаил Кошевой. Он  думает,  что  такой  уж  я  белым
приверженный, что и жить без них не могу. Хреновина!  Я  им  приверженный,
как же! Недавно, когда подступили к Крыму,  довелось  цокнуться  в  бою  с
корниловским  офицером  -  полковничек  такой  шустрый,  усики   подбритые
по-англицки, под ноздрями две полоски, как сопли, -  так  я  его  с  таким
усердием навернул, ажник сердце взыграло!  Полголовы  вместе  с  половиной
фуражки осталось на  бедном  полковничке...  и  белая  офицерская  кокарда
улетела... Вот и вся моя приверженность! Они мне тоже насолили достаточно.
Кровью заработал этот проклятый офицерский чин, а  промежду  офицеров  был
как белая ворона. Они, сволочи, и за человека меня сроду не считали,  руку
гребовали подавать, да чтобы я им после этого... Под разэтакую  мамашу!  И
говорить-то об этом тошно! Да чтоб  я  ихнюю  власть  опять  устанавливал?
Генералов Фицхелауровых приглашал? Я это дело опробовал раз, а  потом  год
икал, хватит, ученый стал, на своем горбу все отпробовал!
   Макая в горячее сало хлеб, Прохор сказал:
   - Никакого восстания не будет. Первое  дело  -  казаков  вовсе  на-мале
осталось, а какие уцелели - они  тоже  грамотные  стали.  Крови  братушкам
пустили порядком, и они такие смирные да  умные  стали,  что  их  зараз  к
восстанию и на аркане не притянешь. А тут ишо наголодался народ по  мирной
жизни. Ты поглядел бы, как это лето все работали: сенов понавалили скирды,
хлеб убрали весь до зерна, ажник хрипят,  а  пашут  и  сеют,  как,  скажи,
каждый сто годов прожить собирается! Нет, об восстании и гутарить  нечего.
Глупой это разговор. Хотя  чума  их  знает,  чего  они,  казачки,  удумать
могут...
   - А чего же они удумать могут? Ты это к чему?
   - Соседи-то наши удумали же...
   - Ну?
   - Вот тебе и ну. Восстание в Воронежской губернии, где-то за Богучаром,
поднялось.
   - Брехня это!
   - Какая там брехня, вчера сказал знакомый милиционер. Их как будто туда
направлять собираются.
   - В каком самое месте?
   - В Монастырщине, в Сухом Донце, в Пасеке, в Старой и Новой Калитвеи  и
ишо где-то там. Восстание, говорит, огромадное.
   - Чего же ты вчера об этом не сказал, гусь щипаный?
   - Не схотел при Михаиле говорить, да и приятности мало об  таких  делах
толковать. Век бы не слыхать про такие штуки, - с неудовольствием  ответил
Прохор.
   Григорий помрачнел. После долгого раздумья сказал:
   - Это плохая новость.
   - Она тебя не касается. Нехай хохлы думают. Набьют им зады до  болятки,
тогда узнают, как восставать. А нам с тобой это вовсе ни к  чему.  Мне  за
них нисколько не больно.
   - Мне теперь будет трудновато.
   - Чем это?
   - Как - чем? Ежели  и  окружная  власть  обо  мне  такого  мнения,  как
Кошевой, тогда мне тигулевки не миновать.  По  соседству  восстание,  а  я
бывший офицер да ишо повстанец... Понятно тебе?
   Прохор перестал жевать, задумался.  Такая  мысль  ему  не  приходила  в
голову. Оглушенный хмелем, он думал медленно и туговато.
   - При чем же ты тут, Пантелевич? - недоуменно спросил он.
   Григорий  досадливо  поморщился,  промолчал.  Новостью  он   был   явно
встревожен. Прохор протянул было ему стакан, но он отстранил руку хозяина,
решительно сказал:
   - Больше не пью.
   - А может, ишо  по  одной  протянем?  Пей,  Григорий  Пантелевич,  пока
почернеешь. От этой развеселой жизни только самогонку и глушить.
   - Черней уж ты один. И так голова дурная, а от нее и вовсе  загубишься.
Мне нынче в Вешки идти, регистрироваться.
   Прохор пристально посмотрел на него. Опаленное солнцем и  ветрами  лицо
Григория горело густым, бурым румянцем, лишь  у  самых  корней  зачесанных
назад волос кожа светилась матовой белизной. Он был спокоен, этот видавший
виды служивый,  с  которым  война  и  невзгоды  сроднили  Прохора.  Слегка
припухшие глаза его смотрели хмуро, с суровой усталостью.
   - Не боишься, что это самое... что посадят? - спросил Прохор.
   Григорий оживился:
   - Как раз этого-то, парень, и боюсь! Сроду не сидел и боюсь тюрьмы хуже
смерти. А видно, прийдется и этого добра опробовать.
   - Зря ты домой шел, - с сожалением сказал Прохор.
   - А куда же мне было деваться?
   - Прислонился бы где-нибудь в  городе,  переждал,  пока  утрясется  эта
живуха, а тогда и шел бы.
   Григорий махнул рукой, засмеялся:
   - Это не по мне! Ждать да догонять - самое постылое дело. Куда же я  от
детей пошел бы?
   - Тоже, сказал! Жили же они  без  тебя?  Потом  забрал  бы  их  и  свою
любезную. Да, забыл тебе сказать! Хозяева твои, у каких ты перед войной  с
Аксиньей проживал, преставились обое.
   - Листницкие?
   - Они самые. Кум мой Захар был в  отступе  при  молодом  Листницком  за
денщика, рассказывал: старый пан в Морозовской от тифу помер, а молодой до
Катеринодара дотянул, там его супруга связалась  с  генералом  Покровским,
ну, он и не стерпел, застрелился от неудовольствия.
   - Ну и черт с ними, - равнодушно сказал Григорий. - Жалко добрых людей,
какие пропали, а об этих горевать некому. - Он встал, надел шинель и,  уже
держась за дверную скобу, раздумчиво заговорил: -  Хотя  черт  его  знает,
такому, как молодой Листницкий или как наш Кошевой, я всегда  завидовал...
Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все  неясное.  У  них,  у
обоих, свои, прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого  года  хожу  по
вилюжкам, как пьяный качаюсь... От белых отбился, к  красным  не  пристал,
так и плаваю, как навоз в проруби... Видишь, Прохор, мне, конечно, надо бы
в Красной Армии быть до конца, может; тогда и обошлось  бы  для  меня  все
по-хорошему. И я сначала - ты же знаешь  это  -  с  великой  душой  служил
Советской власти, а потом все это поломалось... У  белых,  у  командования
ихнего, я был чужой, на подозрении у них был всегда. Да и как  могло  быть
иначе? Сын хлебороба, безграмотный казак - какая я им родня? Не верили они
мне! А потом и у красных так же вышло. Я ить не  слепой,  увидал,  как  на
меня комиссар и коммунисты в эскадроне поглядывали... В бою с меня глаз не
сводили, караулили каждый шаг и наверняка думали:  "Э-э,  сволочь,  беляк,
офицер казачий, как бы он нас не подвел". Приметил я это дело, и  сразу  у
меня сердце захолодало. Остатнее время я этого недоверия  уже  терпеть  не
мог  больше.  От  жару  ить  и  камень  лопается.  И   лучше,   что   меня
демобилизовали. Все к концу ближе. - Он глухо откашлялся, помолчал  и,  не
оглядываясь на Прохора, уже другим голосом сказал: - Спасибо за  угощение.
Пошел я. Бывай здоров. К вечеру, ежели вернусь, зайду. Бутылку прибери,  а
то жена приедет - сковородник об твою спину обломает.
   Прохор проводил его до крыльца, в сенях шепнул:
   - Ох, Пантелевич, гляди, как бы тебя там не примкнули.
   - Погляжу, - сдержанно ответил Григорий.
   Не заходя домой, он спустился к Дону, отвязал у пристани чей-то баркас,
пригоршнями вычерпал из него воду, потом выломал из плетня кол, пробил лед
в окраинцах и поехал на ту сторону.
   По Дону катились на запад темно-зеленые,  вспененные  ветром  волны.  В
тиховодье у берегов они обламывали хрупкий прозрачный  ледок,  раскачивали
зеленые пряди тины-шелковицы. Над берегом стоял хрустальный звон  бьющихся
льдинок, мягко шуршала омываемая водой прибрежная галька,  а  на  середине
реки, там, где течение было стремительно и ровно, Григорий  слышал  только
глухие всплески и клекот волн, толпившихся  у  левого  борта  баркаса,  да
низкий, басовитый, неумолчный гул ветра в обдонском лесу.
   До половины вытащив баркас на  берег,  Григорий  присел,  снял  сапоги,
тщательно перемотал портянки, чтобы легче было идти.
   К полудню он пришел в Вешенскую.
   В  окружном  военном  комиссариате  было  многолюдно  и  шумно.   Резко
дребезжали  телефонные  звонки,  хлопали   двери,   входили   и   выходили
вооруженные люди, из комнат доносилась  сухая  дробь  пишущих  машинок.  В
коридоре десятка два красноармейцев, окружив небольшого человека,  одетого
в сборчатый романовский полушубок, что-то наперебой говорили и  раскатисто
смеялись. Из дальней комнаты, когда Григорий проходил  по  коридору,  двое
красноармейцев выкатили станковый пулемет. Колесики его мягко  постукивали
по выщербленному деревянному  полу.  Один  из  пулеметчиков,  упитанный  и
рослый, шутливо покрикивал: "А ну сторонись, штрафная рота, а то задавлю!"
   "Видно, и н