олтовню. Он внимательно следил за  конем,
и как только тот опорожнил  торбу,  снял  ее,  взнуздал  коня  и  подтянул
подпруги.
   - Выступаем еще не скоро, напрасно вы спешите, - сказал Капарин.
   - Вы лучше пойдите приготовьте коня, а то тогда некогда будет  седлать,
- ответил Григорий.
   Капарин внимательно посмотрел на него, пошел к своей  лошади,  стоявшей
возле обозной линейки.
   Ведя коня в поводу, Григорий подошел к Фомину. Широко  разбросав  ноги,
Фомин лежал на разостланной бурке, лениво обгладывал крыло вареной курицы.
Он подвинулся, жестом приглашая занять место рядом с ним.
   - Садись полудновать со мной.
   - Надо уходить отсюда, а не полудновать, - сказал Григорий.
   - Выкормим лошадей и тронемся.
   - Потом можно выкормить.
   - Чего ты горячку порешь? - Фомин отбросил обглоданную кость,  вытер  о
бурку руки.
   - Накроют нас тут. Место подходящее.
   - Какой нас черт накроет? Зараз разведка вернулась, говорят, что  бугор
пустой. Стало быть, Журавлев потерял нас, а то  бы  он  теперь  на  хвосте
висел. Из Букановской ждать некого. Военкомом там Михей Павлов, парень  он
боевой, но силенок у него маловато, и он едва  ли  пойдет  встречать  нас.
Отдохнем как следует, перегодим трошки этот ветер, а  потом  направимся  в
Слащевскую. Садись, ешь  курятину,  чего  над  душой  стоишь?  Что-то  ты,
Мелехов, трусоват стал, скоро все кусты будешь объезжать, вон  какой  крюк
будешь делать! - Фомин широко повел рукой и захохотал.
   Выругавшись в сердцах, Григорий отошел,  привязал  к  кусту  коня,  лег
около, прикрыв от ветра лицо полой шинели. Он задремал  под  свист  ветра,
под тонкий напевный шорох склонившейся над ним высокой сухой травы.
   Длинная пулеметная очередь заставила его вскочить на ноги. Очередь  еще
не успела кончиться, а Григорий уже отвязал  коня.  Покрывая  все  голоса,
Фомин заорал: "По коням!" Еще два или три пулемета  затрещали  справа,  из
лесу. Сев в  седло,  Григорий  мгновенно  оценил  обстановку.  Справа  над
опушкой леса, чуть видные сквозь пыль  человек  пятьдесят  красноармейцев,
развернувшись лавой, отрезая путь к отступлению на  бугор,  шли  в  атаку.
Холодно и так знакомо поблескивали над головами  их  голубые  при  тусклом
свете солнца клинки. Прямо из лесу, с заросшего  кустарником  пригорка,  с
лихорадочной поспешностью опорожняя диск за диском, били  пулеметы.  Слева
тоже с пол-эскадрона красноармейцев мчались без крика, помахивая  шашками,
растягиваясь, замыкая  кольцо  окружения.  Оставался  единственный  выход:
прорваться сквозь редкие ряды атакующих слева и уходить к  Дону.  Григорий
крикнул Фомину: "За мной держи!" - и пустил коня, обнажив шашку.
   Отскакав саженей двадцать, он оглянулся. Фомин, Капарин, Чумаков и  еще
несколько бойцов бешеным наметом шли позади, в каких-нибудь десяти саженях
от него. Пулеметы в лесу смолкли, лишь крайний справа бил короткими  злыми
очередями по суетившимся около обозных повозок фоминцам.  Но  и  последний
пулемет сразу умолк, и Григорий понял, что красноармейцы -  уже  на  месте
стоянки и что позади началась рубка. Он  догадывался  об  этом  по  глухим
отчаянным вскрикам, но  редкой  прерывистой  стрельбе  оборонявшихся.  Ему
некогда было оглядываться.  Сближаясь  в  стремительном  броске  с  шедшей
навстречу лавой, он выбирал цель. Навстречу скакал  красноармеец  в  куцем
дубленом полушубке. Под ним была серая не очень  резвая  лошадь.  Как  при
вспышке молнии, за какое-то неуловимое мгновение Григорий увидел и  лошадь
с белой звездой нагрудника, покрытого хлопьями пены, и всадника с красным,
разгоряченным, молодым лицом, и широкий пасмурный просвет уходящей к  Дону
степи - за ним... В следующий миг надо было уклоняться от удара  и  рубить
самому. В пяти саженях от всадника Григорий резко качнулся влево,  услышал
режущий посвист шашки над головой и, рывком выпрямившись в  седле,  только
кончиком своей шашки достал уже миновавшего его красноармейца  по  голове.
Рука Григория почти не ощутила силы удара, но,  глянув  назад,  он  увидел
поникшего, медленно сползавшего с  седла  красноармейца  и  густую  полосу
крови на спине его желтой дубленки. Серая лошадь сбилась с  намета  и  шла
уже крупной  рысью,  дико  задрав  голову,  избочившись  так,  словно  она
испугалась собственной тени...
   Григорий припал к шее коня, привычным движением опустил шашку. Тонко  и
резко свистали над головой пули. Плотно прижатые уши коня вздрагивали,  на
кончиках их бисером проступил пот. Григорий  слышал  только  воющий  свист
посылаемых ему в угон пуль да короткое и резкое дыхание коня. Он  еще  раз
оглянулся и увидел Фомина и Чумакова, за ними саженях в пятидесяти  скакал
приотставший Капарин, а еще дальше - лишь один боец второго взвода, хромой
Стерлядников,  отбивался   на   скаку   от   двух   наседавших   на   него
красноармейцев. Все остальные восемь  или  девять  человек,  устремившиеся
следом за Фоминым, были порублены. Разметав по ветру  хвосты,  лошади  без
седоков уходили в разные стороны, их перехватывали, ловили  красноармейцы.
Лишь один гнедой высокий конь, принадлежавший фоминцу  Прибыткову,  скакал
бок о бок с конем Капарина, всхрапывая, волоча следом  за  собой  мертвого
хозяина, не высвободившего при падении ногу из стремени.
   За песчаным бугром Григорий придержал коня,  соскочил  с  седла,  сунул
шашку в ножны. Чтобы заставить коня лечь, понадобилось  несколько  секунд.
Этому нехитрому делу Григорий выучил его в  течение  одной  недели.  Из-за
укрытия он расстрелял обойму, но так как, целясь, он спешил и  волновался,
то лишь последним выстрелом  свалил  под  красноармейцем  коня.  Это  дало
возможность пятому фоминцу уйти от преследования.
   - Садись! Пропадешь! - крикнул Фомин, равняясь с Григорием.


   Разгром был полный. Только пять  человек  уцелело  из  всей  банды.  Их
преследовали до хутора Антоновского, и  погоня  прекратилась,  лишь  когда
пятеро беглецов скрылись в окружавшем хутор лесу.
   За все время скачки никто из пятерых не обмолвился ни одним словом.
   Возле речки лошадь Капарина  упала,  поднять  ее  уже  не  смогли.  Под
остальными загнанные лошади качались,  еле  переставляли  ноги,  роняя  на
землю густые белые хлопья пены.
   - Тебе не отрядом командовать,  а  овец  стеречь!  -  сказал  Григорий,
спешиваясь и не глядя на Фомина.
   Тот молча слез с коня, стал расседлывать его, а потом отошел в сторону,
так и не сняв седла, сел на поросшую папоротником кочку.
   - Что ж, коней прийдется бросить, - сказал он,  испуганно  озираясь  по
сторонам.
   - А дальше? - спросил Чумаков.
   - Надо пеши перебираться на энту сторону.
   - Куда?
   - Перебудем в лесу до ночи, тогда переедем через Дон  и  схоронимся  на
первых порах в Рубежном, там у меня родни много.
   - Очередная глупость! - яростно воскликнул Капарин. - Ты предполагаешь,
что там тебя не будут искать? Именно в твоем хуторе тебя  теперь  и  будут
ожидать! Чем ты только думаешь?
   - Ну, а куда же нам деваться? - растерянно спросил Фомин.
   Григорий вынул из седельных сум патроны и кусок хлеба, сказал:
   - Вы долго думаете ладиться? Пошли! Привязывайте лошадей, расседлывайте
их и - ходу, а то нас и тут сумеют забрать.
   Чумаков бросил на землю плеть,  затоптал  ее  ногами  в  грязь,  сказал
дрогнувшим голосом:
   - Вот мы и пешие стали... А ребятки наши все полегли...  Матерь  божья,
как нас трепанули! Не думал я нынче в живых остаться...  Смерть  в  глазах
была...
   Они молча расседлали лошадей, привязали всех четырех к  одной  ольхе  и
гуськом, одним следом, по-волчьи,  пошли  к  Дону,  неся  в  руках  седла,
стараясь держаться зарослей погуще.



        XIV

   Весною, когда разливается Дон и полая вода покрывает всю луговую пойму,
против хутора Рубежного остается незатопленным небольшой участок  высокого
левобережья.
   С обдонской горы весною далеко виден на разливе остров, густо  поросший
молодыми вербами, дубняком и сизыми раскидистыми кустами чернотала.
   Летом деревья там до макушек  оплетает  дикий  хмель,  внизу  по  земле
стелется непролазный колючий  ежевичник,  по  кустам  ползут,  кучерявятся
бледно-голубые вьюнки, и высокая глухая трава, щедро  вскормленная  жирной
почвой, поднимается на редких полянах выше человеческого роста.
   Летом даже в полдни в лесу тихо, сумеречно,  прохладно.  Только  иволги
нарушают тишину да кукушки наперебой отсчитывают кому-то непрожитые  года.
А зимою лес и вовсе стоит пустой, голый, скованный мертвой тишиной. Мрачно
чернеют зубцы его на фоне белесого зимнего неба. Лишь  волчьи  выводки  из
года в год находят в чаще надежное убежище, днями отлеживаясь в заваленном
снегом бурьяне.
   На этом  острове  обосновались  Фомин,  Григорий  Мелехов  и  остальные
уцелевшие от разгрома фоминской банды.  Жили  кое-как:  питались  скудными
харчишками, которые по ночам доставлял им на лодке двоюродный брат Фомина,
ели впроголодь, зато спали вволю, подложив под головы  седельные  подушки.
Ночами по очереди  несли  караул.  Огня  не  разводили  из  опасения,  что
кто-либо обнаружит их местопребывание.
   Омывая остров, стремительно шла на юг полая вода.  Она  грозно  шумела,
прорываясь сквозь гряду вставших  на  пути  ее  старых  тополей,  и  тихо,
певуче, успокоенно лепетала, раскачивая верхушки затопленных кустов.
   К неумолчному и близкому шуму воды Григорий скоро  привык.  Он  подолгу
лежал возле круто срезанного берега, смотрел на широкий водный простор, на
меловые отроги обдонских гор, тонущих в сиреневой солнечной дымке. Там, за
этой дымкой, был родной хутор, Аксинья, дети... Туда летели его  невеселые
думки. На миг в нем  жарко  вспыхивала  и  жгла  сердце  тоска,  когда  он
вспоминал о родных, вскипала глухая ненависть к Михаилу,  но  он  подавлял
эти чувства и старался не смотреть на обдонские горы, чтобы не  вспоминать
лишний раз. Незачем было давать волю злой памяти. Ему  и  без  этого  было
достаточно тяжко. И без  этого  так  наболело  в  груди,  что  иногда  ему
казалось - будто сердце у него освежевано, и не бьется оно, а  кровоточит.
Видно, ранения, и невзгоды войны, и тиф сделали свое дело:  Григорий  стал
слышать докучливые перестуки сердца каждую минуту. Иногда режущая  боль  в
груди, под левым соском, становилась такой нестерпимо острой, что  у  него
мгновенно пересыхали губы, и он с трудом удерживался, чтобы не  застонать.
Но он нашел верный способ избавления от боли: он  ложился  левой  стороной
груди на сырую землю или мочил холодной водой рубашку,  и  боль  медленно,
словно с неохотой, покидала его тело.
   Погожие и безветренные стояли дни. Лишь изредка в ясном небе проплывали
белые, распушившиеся на вышнем ветру облачка, и по разливу лебединой стаей
скользили их отражения и исчезали, коснувшись дальнего берега.
   Хорошо было смотреть  на  разметавшуюся  у  берега,  бешено  клокочущую
быстрину, слушать разноголосый шум воды и ни о чем не думать, стараться не
думать ни о чем, что  причиняет  страдания.  Григорий  часами  смотрел  на
прихотливые и бесконечно разнообразные завитки течения. Они  меняли  формы
ежеминутно: там, где недавно шла ровная струя, неся на поверхности побитые
стебли камыша, мятые листья и корневища трав,  -  через  минуту  рождалась
причудливо изогнутая воронка, жадно всасывающая все, что  проплывало  мимо
нее, а спустя немного на  месте  воронки  уже  вскипала  и  выворачивалась
мутными клубами вода, извергая на поверхность то почерневший корень осоки,
то распластанный  дубовый  лист,  то  неведомо  откуда  принесенный  пучок
соломы.
   Вечерами горели на западе вишнево-красные зори. Из-за  высокого  тополя
вставал месяц. Свет его белым холодным пламенем растекался по Дону,  играя
отблесками и черными переливами там, где ветер зыбил воду легкой рябью. По
ночам, сливаясь с шумом воды, так же неумолчно звучали над островом голоса
пролетавших на север бесчисленных гусиных стай. Никем не тревожимые  птицы
часто садились за островом,  с  восточной  стороны  его.  В  тиховодье,  в
затопленном лесу призывно трещали чирковые  селезни,  крякали  утки,  тихо
гоготали, перекликались казарки и гуси.  А  однажды,  бесшумно  подойдя  к
берегу, Григорий увидел неподалеку от острова большую стаю лебедей. Еще не
всходило солнце. За дальней грядиной леса ярко полыхала заря. Отражая свет
ее, вода казалась розовой, и такими же розовыми  казались  на  неподвижной
воде большие величественные птицы, повернувшие гордые  головы  на  восход.
Заслышав шорох на берегу, они взлетели с зычным трубным кликом,  и,  когда
поднялись выше леса, - в глаза  Григория  ударил  дивно  сияющий,  снежный
блеск их оперения.
   Фомин и его соратники каждый  по-своему  убивали  время:  хозяйственный
Стерлядников, примостив поудобнее хромую ногу, с утра до ночи чинил одежду
и обувь, тщательно чистил оружие; Капарин, которому не впрок пошли ночевки
на сырой  земле,  целыми  днями  лежал  на  солнце,  укрывшись  с  головой
полушубком,  глухо  покашливая;  Фомин  и  Чумаков  без  устали  играли  в
самодельные, вырезанные из  бумаги  карты;  Григорий  бродил  по  острову,
подолгу просиживал возле воды. Они мало разговаривали между собой,  -  все
было давно переговорено, - и собирались вместе  только  во  время  еды  да
вечерами, ожидая, когда приедет брат Фомина. Скука одолевала  их,  и  лишь
однажды за все время пребывания на острове Григорий увидел, как Чумаков  и
Стерлядников, почему-то вдруг  развеселившись,  схватились  бороться.  Они
долго  топтались  на  одном  месте,  кряхтя  и  перебрасываясь   короткими
шутливыми фразами. Ноги их по щиколотки утопали в белом  зернистом  песке.
Хромой  Стерлядников  был  явно  сильнее,  но  Чумаков   превосходил   его
ловкостью. Они боролись по-калмыцки, на поясах, выставив  вперед  плечи  и
зорко следя за ногами друг друга. Лица их стали сосредоточенны и бледны от
напряжения, дыхание - прерывисто и бурно. Григорий с интересом наблюдал за
борьбой.  Он  увидел,  как  Чумаков,  выбрав  момент,  вдруг  стремительно
опрокинулся на спину, увлекая за собой противника и движением согнутых ног
перебрасывая его через себя. Секунду спустя гибкий и проворный, как  хорь,
Чумаков уже лежал на Стерлядникове,  вдавливая  ему  лопатки  в  песок,  а
задыхающийся и смеющийся Стерлядников рычал: "Ну и стерва же ты! Мы же  не
уговаривались... чтобы через голову кидать..."
   - Связались, как молодые кочета, хватит, а то как раз ишо подеретесь, -
сказал Фомин.
   Нет, они вовсе не собирались драться. Они мирно,  в  обнимку,  сели  на
песке, и  Чумаков  глухим,  но  приятным  баском  в  быстром  темпе  завел
плясовую:

   Он, вы, морозы! Ой, вы, морозы!
   Вы, морозы крещенские, лютые,
   Сморозили сера волка в камыше,
   Зазнобили девчоночку в тереме...

   Стерлядников подхватил песню тоненьким тенорком, и они запели  согласно
и неожиданно хорошо:

   Выходила девчоночка на крыльцо,
   Выносила черну шубку на руке,
   Одевала урядничка на коне...

   Стерлядников не выдержал: он вскочил и, прищелкивая пальцами,  загребая
песок хромой ногой, пустился в  пляс.  Не  прерывая  песни,  Чумаков  взял
шашку, вырыл в песке неглубокую ямку и тогда сказал:
   - Погоди, черт хромой! У тебя же одна  ножка  короче,  тебе  на  ровном
месте плясать неспособно... Тебе надо либо на косогоре плясать, либо  так,
чтобы одна нога, какая длинней, была в ямке, а  другая  наруже.  Становись
длинной ногой в ямку и ходи, поглядишь, как оно расхорошо получится... Ну,
начали!..
   Стерлядников вытер пот со лба, послушно ступал здоровой ногой в вырытое
Чумаковым углубление.
   - А ить верно, так мне ловчее, - сказал он.
   Задыхаясь от смеха, Чумаков хлопнул в ладоши, скороговоркой запел:

   Будешь ехать - заезжай, милый, ко мне,
   Как заедешь - расцелую я тебя...

   И Стерлядников, сохраняя  на  лице  присущее  всем  плясунам  серьезное
выражение,  начал  ловко  приплясывать  и  попробовал  даже  пройтись   на
присядку...
   Дни  проходили  похожие  один  на  другой.   С   наступлением   темноты
нетерпеливо ждали, когда приедет брат Фомина.  Собирались  на  берегу  все
пятеро, вполголоса разговаривали, курили, прикрывая полами шинелей огоньки
папирос. Было решено пожить на острове еще с неделю, а  потом  перебраться
ночью на правую сторону Дона, добыть лошадей и двинуться на юг. По слухам,
где-то на юге округа ходила банда Маслака.
   Фомин поручил своим родственникам  разузнать,  на  каком  из  ближайших
хуторов есть годные под верх лошади, а также велел ежедневно сообщать  ему
обо всем, что происходило в округе. Новости, которые передавали  им,  были
утешительны: Фомина искали на  левой  стороне  Дона;  в  Рубежном  хотя  и
побывали красноармейцы, но после обыска в доме Фомина тотчас уехали.
   - Надо скорее уходить отсюда. Какого  тут  анчихриста  сидеть?  Давайте
завтра махнем? - предложил однажды во время завтрака Чумаков.
   - Про лошадей надо разведать  сначала,  -  сказал  Фомин.  -  Чего  нам
спешить? Кабы похарчевитее нас  кормили  -  с  этой  живухой  до  зимы  не
расстался бы. Глядите, какая красота кругом! Отдохнем - и опять  пойдем  в
дело. Нехай они нас половят, так мы им в руки  не  дадимся.  Разбили  нас,
каюсь, по моей глупости, ну, обидно, конечно, только это не  все.  Мы  ишо
народу соберем! Как только сядем верхи, проедемся по  ближним  хуторам,  и
через неделю  вокруг  нас  уж  полсотни  будет,  а  там  и  сто.  Обрастем
людишками, ей-богу!
   - Чепуха! Глупая самоуверенность! - раздражительно  сказал  Капарин.  -
Нас казаки предали, не пошли за нами и не пойдут. Надо  иметь  мужество  и
смотреть правде в глаза, а не обольщаться дурацкими надеждами.
   - Как это - не пойдут?
   - А вот так, как не пошли вначале, так и сейчас не пойдут.
   - Ну, это мы ишо поглядим! - вызывающе  кинул  Фомин.  -  Оружие  я  не
сложу!
   - Все это пустые слова, - устало сказал Капарин.
   - Чертова голова! - громко воскликнул вскипевший Фомин. - Чего  ты  тут
панику разводишь? Осточертел ты мне со своими слезьми хуже горькой редьки!
Из-за чего же тогда огород было городить? К чему было восставать? Куда  ты
лез, ежели  у  тебя  кишка  такая  слабая?  Ты  первый  подбивал  меня  на
восстание, а зараз в кусты? Чего же ты молчишь?
   - А не о чем мне с тобой разговаривать, ступай ты  к  черту,  дурак!  -
истерически вскрикнул Капарин и отошел, зябко кутаясь в полушубок,  подняв
воротник.
   - Они, эти благородные люди, все такие тонкокожие.  Чуть  что  -  и  он
готов уже, спекся... - со вздохом проговорил Фомин.
   Некоторое время они сидели молча, вслушиваясь в  ровный  и  мощный  гул
воды. Над головами их, надсадно крякая, пролетела утка, преследуемая двумя
селезнями. Оживленно щебечущая стайка скворцов снизилась над поляной,  но,
завидев людей, взмыла вверх, сворачиваясь на лету черным жгутом.
   Спустя немного Капарин подошел снова.
   - Я хочу поехать сегодня в хутор, - сказал он, глядя на Фомина и  часто
моргая.
   - Зачем?
   - Странный вопрос! Разве ты не видишь, что я окончательно простудился и
уже почти не держусь на ногах?
   - Ну, так что? В хуторе твоя простуда пройдет, что ли? - с невозмутимым
спокойствием спросил Фомин.
   - Мне необходимо хотя бы несколько ночей побыть в тепле.
   - Никуда ты не поедешь, - твердо сказал Фомин.
   - Что же мне, погибать здесь?
   - Как хочешь.
   - Но почему я не могу  поехать?  Ведь  меня  доконают  эти  ночевки  на
холоде!
   - А ежели тебя захватят в хуторе? Об этом ты  подумал?  Тогда  доконают
нас всех. Али я тебя не знаю? Ты же выдашь нас на первом допросе!  Ишо  до
допроса выдашь, по дороге в Вешки.
   Чумаков  засмеялся  и  одобрительно  кивнул  головой.  Он  целиком  был
согласен со словами Фомина. Но Капарин упрямо сказал:
   - Я должен поехать. Твои остроумные предложения меня не разубедили.
   - А я тебе сказал - сиди и не рыпайся.
   - Но пойми же, Яков Ефимович, что я больше не могу жить  этой  звериной
жизнью! У меня плеврит и, может быть,