их как следует, а в случае чего можно и ускакать. Кони под  нами
свежие, чего ты испужался? Гляди в бинокль!
   Двенадцать всадников шли на  сближение,  с  каждой  минутой  все  более
увеличиваясь в размерах. На зеленом фоне поросшего  молодой  травой  бугра
уже отчетливо видны были их фигуры.
   Григорий и остальные с нетерпением смотрели на Фомина.  У  того  слегка
дрожали державшие бинокль руки. Он так  напряженно  всматривался,  что  по
щеке, обращенной к солнцу, поползла слеза.
   - Красные! На фуражках звезды!.. -  наконец  глухо  выкрикнул  Фомин  и
повернул коня.
   Началась скачка.  Вслед  им  зазвучали  редкие  разрозненные  выстрелы.
Версты четыре Григорий скакал рядом с Фоминым, изредка оглядываясь.
   - Вот и соединились!.. - насмешливо сказал он.
   Фомин подавленно молчал. Чумаков, слегка придержав коня, крикнул:
   - Надо уходить мимо хуторов! Подадимся на вешенский отвод, там глуше.
   Еще несколько верст бешеной скачки, и кони сдадут. На вытянутых шеях их
проступила пенная испарина, глубоко залегли продольные складки.
   - Надо полегче! Придерживай! - скомандовал Григорий.
   Из  двенадцати  всадников  позади  осталось  только  девять,  остальные
отстали. Григорий смерил глазами разделявшее их расстояние, крикнул:
   - Стой! Давайте их обстреляем!..
   Все пятеро свели лошадей на рысь, на ходу спешились и сняли винтовки.
   - Держи повод! По крайнему слева с постоянного прицела... огонь!
   Они расстреляли по обойме, убили под одним из красноармейцев  лошадь  и
снова стали уходить от погони. Их преследовали неохотно. Время от  времени
обстреливали с далекого расстояния, потом отстали совсем.
   - Коней надо попоить, вон пруд, - сказал Стерлядников, указывая  плетью
на синевшую вдали полоску степного пруда.
   Теперь они ехали уже шагом, внимательно оглядывая встречные ложбинки  и
балки, стараясь пробираться так,  чтобы  их  прикрывали  неровные  складки
местности.
   В пруду напоили лошадей и снова тронулись  в  путь,  сначала  шагом,  а
спустя немного - рысью. В полдень остановились покормить лошадей на склоне
глубокого лога, наискось  пересекавшего  степь.  Фомин  приказал  Кошелеву
пешком подняться на ближний курган,  залечь  там  и  вести  наблюдение.  В
случае появления где-либо в  степи  верховых  Кошелев  должен  был  подать
сигнал и немедленно бежать к лошадям.
   Григорий  стреножил  своего  коня,  пустил  на  попас,  а  сам   прилег
неподалеку, выбрав на косогоре место посуше.
   Молодая трава здесь, на подсолнечной стороне лога, была  выше  и  гуще.
Пресное дыхание согретого солнцем чернозема не могло заглушить  тончайшего
аромата  доцветающих  степных  фиалок.  Они  росли  на  брошенной  залежи,
пробивались между сухими будыльями донника,  цветным  узором  стлались  по
краям давнишней межи, и даже на кремнисто-крепкой целине из  прошлогодней,
поблекшей травы смотрели на мир их голубые, детски  чистые  глаза.  Фиалки
доживали положенный им срок в этой глухой и широкой степи, а на смену  им,
по склону лога, на  солонцах  уже  поднимались  сказочно  яркие  тюльпаны,
подставляя солнцу свои пунцовые, желтые и белые чашечки, и  ветер,  смешав
разнородные запахи цветов, далеко разносил их по степи.
   На крутой  осыпи  северного  склона,  затененные  обрывом,  еще  лежали
слитые, сочащиеся влагой пласты снега. От них несло холодом, но холод этот
еще резче подчеркивал аромат доцветающих фиалок, неясный и  грустный,  как
воспоминание о чем-то дорогом и давно минувшем...
   Григорий лежал, широко раскинув ноги,  опершись  на  локти,  и  жадными
глазами озирал повитую солнечной дымкой степь, синеющие на дальнем  гребне
сторожевые курганы, переливающееся текучее  марево  на  грани  склона.  На
минуту он закрывал глаза и слышал  близкое  и  далекое  пение  жаворонков,
легкую поступь и фырканье пасущихся лошадей, звяканье удил и шелест  ветра
в молодой траве... Странное чувство отрешения  и  успокоенности  испытывал
он, прижимаясь всем телом к жесткой земле. Это  было  давно  знакомое  ему
чувство. Оно всегда приходило после пережитой тревоги,  и  тогда  Григорий
как бы заново видел все окружающее. У него словно бы обострялись зрение  и
слух, и все, что ранее проходило незамеченным, - после пережитого волнения
привлекало его внимание. С равным интересом следил он сейчас и за  гудящим
косым полетом ястреба-перепелятника,  преследовавшего  какую-то  крохотную
птичку, и за медлительным ходом черного  жука,  с  трудом  преодолевавшего
расстояние  между  его,  Григория,  раздвинутыми  локтями,  и  за   легким
покачиванием   багряно-черного   тюльпана,   чуть   колеблемого    ветром,
блистающего яркой девичьей красотой. Тюльпан рос совсем  близко,  на  краю
обвалившейся сурчины. Стоило лишь протянуть руку, чтобы  сорвать  его,  но
Григорий лежал не шевелясь, с молчаливым  восхищением  любуясь  цветком  и
тугими листьями стебля, ревниво сохранявшими  в  складках  радужные  капли
утренней росы. А потом переводил взгляд и долго бездумно следил за  орлом,
парившим над небосклоном, над мертвым городищем брошенных сурчин...
   Часа через два они снова сели на лошадей, стремясь  достигнуть  к  ночи
знакомых хуторов Еланской станицы.
   Красноармейский  разъезд,  вероятно,  по   телефону   сообщил   об   их
продвижении. При въезде в слободу Каменку откуда-то из-за речки  навстречу
им защелкали выстрелы. Певучий  свист  пуль  заставил  Фомина  свернуть  в
сторону. Под обстрелом проскакали краем  слободы  и  вскоре  выбрались  на
табунные земли Вешенской станицы. За поселком Топкая Балка  их  попробовал
перехватить небольшой отряд милиции.
   - Околесим с левой стороны, - предложил Фомин.
   - Пойдем в атаку, - решительно сказал Григорий. -  Их  девять  человек,
нас пятеро. Прорвемся!
   Его поддержали Чумаков  и  Стерлядников.  Обнажив  шашки,  они  пустили
усталых лошадей легким наметом. Не спешиваясь, милиционеры открыли  частую
стрельбу, а потом поскакали в сторону, не приняв атаки.
   - Это слабосильная команда. Они протоколы  писать  мастера,  а  драться
всурьез им слабо! - насмешливо крикнул Кошелев.
   Отстреливаясь, когда увязавшиеся за ними милиционеры начинали наседать,
Фомин и остальные уходили на восток,  уходили,  как  преследуемые  борзыми
волки: изредка огрызаясь и почти не  останавливаясь.  Во  время  одной  из
перестрелок был ранен Стерлядников. Пуля  пробила  ему  икру  левой  ноги,
затронув кость. Стерлядников  охнул  от  пронизавшей  ногу  боли,  сказал,
бледнея:
   - В ногу попали... И все в эту же, хромую. Вот сволочуги, а?
   Чумаков, откинувшись назад, захохотал во все горло. Он смеялся так, что
на глазах его выступили слезы. Подсаживая на лошадь  опиравшегося  на  его
руку Стерлядникова, он все еще вздрагивал от смеха, говорил:
   - Ну, как это они выбрали? Это  они  нарочно  туда  целили...  Видят  -
хромой какой-то скачет, дай, думают, вовзятки ему эту ногу перебьем... Ох,
Стерлядников!  Ох,  смертынька  моя!..  Нога-то  ишо  на  четверть  короче
станет... Как же ты теперь плясать будешь? Прийдется мне теперь  ямку  для
твоей ноги на аршин глуби копать...
   - Замолчи, пустобрех! Не до тебя мне! Замолчи, ради Христа!  -  морщась
от боли, просил Стерлядников.
   Полчаса спустя, когда стали выезжать на изволок одной  из  бесчисленных
балок, он попросил:
   - Давайте остановимся, повременим трошки... Надо мне рану  залепить,  а
то крови натекло полон сапог...
   Остановились. Григорий держал лошадей,  Фомин  и  Кошелев  вели  редкий
огонь  по  маячившим  вдали  милиционерам.  Чумаков  помог   Стерлядникову
разуться.
   - А крови-то на самом деле набежало много... - хмурясь, сказал  Чумаков
и вылил из сапога на землю красную жижу.
   Он хотел было разрезать шашкой мокрую и парную  от  крови  штанину,  но
Стерлядников не согласился.
   - Штаны на мне добрые, не к чему  их  пороть,  -  сказал  он  и  уперся
ладонями  в  землю,  поднял  раненую  ногу.  -  Стягивай  штанину,  только
потихоньку.
   - Бинт у тебя есть? - спросил Чумаков, ощупывая карманы.
   - А на черта он мне нужен, твой бинт? Обойдусь и без него.
   Стерлядников внимательно  рассмотрел  выходное  отверстие  раны,  потом
зубами вынул из патрона пулю, всыпал на ладонь пороху и  долго  размешивал
порох с  землей,  предварительно  размочив  землю  слюною.  Оба  отверстия
сквозной раны он обильно замазал грязью и довольно проговорил:
   - Это дело опробованное! Присохнет ранка и через  двое  суток  заживет,
как на собаке.
   До самого Чира они не останавливались. Милиционеры держались позади  на
почтительном расстоянии, и лишь изредка оттуда звучали одиночные выстрелы.
Фомин часто оглядывался, говорил:
   - Провожают нас вназирку... Либо подмоги ждут со стороны? Неспроста они
держатся издали...
   На хуторе Вислогузовском вброд переехали речку Чир, шагом поднялись  на
пологий бугор. Лошади предельно устали. Под гору на них  кое-как  съезжали
рысцой, а на гору вели в поводу, ладонями сгребая с мокрых лошадиных боков
и крупов дрожащие комья пены.
   Предположения Фомина сбылись: верстах  в  пяти  от  Вислогузовского  их
стали нагонять семь человек конных на свежих, резво бежавших лошадях.
   - Ежели они нас и дальше будут так из рук в руки  передавать  -  рептух
нам будет! - мрачно сказал Кошелев.
   Они ехали по степи бездорожно, отстреливались по  очереди:  пока  двое,
лежа в  траве,  вели  огонь  -  остальные  отъезжали  саженей  на  двести,
спешивались и держали под обстрелом противника, давая  возможность  первым
двум  проскакать  вперед  саженей  четыреста,  залечь  и  изготовиться   к
стрельбе. Они убили или тяжело ранили одного милиционера, под вторым убили
лошадь. Вскоре была убита лошадь и под Чумаковым. Он бежал рядом с лошадью
Кошелева, держась за стремя.
   Длиннее становились тени. Солнце клонилось к закату. Григорий предложил
не разъединяться, и они поехали шагом,  все  вместе.  Рядом  с  ним  шагал
Чумаков. Потом они увидели на гребне бугра пароконную подводу, повернули к
дороге.  Пожилой  бородатый  казак-подводчик  погнал  лошадей  вскачь,  но
выстрелы заставили его остановиться.
   - Зарублю подлюгу! Будет знать, как убегать... - сквозь  зубы  процедил
Кошелев, вырываясь вперед, изо всех сил охаживая лошадь плетью.
   - Не трогай его, Сашка, не велю!  -  предупредил  Фомин  и  еще  издали
закричал: - Распрягай, дед, слышишь? Распрягай, пока живой!
   Не слушая слезных просьб старика,  сами  отцепили  постромки,  сняли  с
лошадей шлеи и хомуты, живо накинули седла.
   - Оставьте хоть одну из своих взамен! - плача просил старик.
   - А того-сего не хочешь в зубы, старый черт? - спросил Кошелев.  -  Нам
кони самим нужны! Благодари господа бога, что живой остался...
   Фомин  и  Чумаков  сели  на  свежих  лошадей.  К  шестерым   всадникам,
следовавшим за ними по пятам, вскоре присоединились еще трое.
   - Надо погонять! Трогайте, ребята! - сказал Фомин.  -  К  вечеру  ежели
доберемся до Кривских логов - тогда мы будем спасенные...
   Он хлестнул плетью своего коня,  поскакал  вперед.  Слева  от  него  на
коротком поводу шел второй конь. Срезанные  лошадиными  копытами,  во  все
стороны летели, словно крупные капли крови,  пунцовые  головки  тюльпанов.
Григорий, скакавший позади Фомина,  посмотрел  на  эти  красные  брызги  и
закрыл глаза. У него почему-то закружилась голова, и знакомая острая  боль
подступила к сердцу.
   Лошади шли из последних сил. От беспрерывной скачки и голода  устали  и
люди. Стерлядников уже покачивался в седле и сидел белый, как полотно.  Он
много  потерял  крови.  Его  мучили  жажда  и  тошнота.  Он  съел  немного
зачерствевшего хлеба, но его тотчас же вырвало.
   В сумерках неподалеку  от  хутора  Кривского  они  въехали  в  середину
возвращавшегося  со   степи   табуна,   в   последний   раз   сделали   по
преследователям несколько выстрелов  и  с  радостью  увидели,  что  погоня
отстает. Девять всадников вдалеке  съехались  вместе,  о  чем-то,  видимо,
посовещались, а потом повернули обратно.


   В хуторе Кривском у знакомого Фомину казака  они  пробыли  двое  суток.
Хозяин жил зажиточно и принял  их  хорошо.  Поставленные  в  темный  сарай
лошади не поедали овса и к концу вторых суток  основательно  отдохнули  от
сумасшедшей скачки.  У  лошадей  дневали  по  очереди,  спали  вповалку  в
прохладном,  затянутом  паутиной  мякиннике  и  отъедались  вволю  за  все
полуголодные дни, проведенные на острове.
   Хутор можно было бы покинуть  на  другой  же  день,  но  их  задерживал
Стерлядников: рана его разболелась, к утру по краям ее появилась краснота,
а к вечеру нога распухла, и больной впал в беспамятство. Его томила жажда.
Всю ночь, как только сознание возвращалось к нему,  он  просил  воды,  пил
жадно, помногу. За ночь он выпил почти ведро воды, но  вставать  даже  при
посторонней помощи уже не мог - каждое  движение  причиняло  ему  жестокую
боль. Он мочился,  не  поднимаясь  с  земли,  и  стонал  не  умолкая.  Его
перенесли в дальний угол мякинника, чтобы не так слышны были стоны, но это
не помогло. Он стонал иногда  очень  громко,  а  когда  к  нему  приходило
беспамятство, в бреду громко и несвязно кричал.
   Пришлось и около него установить дежурство. Ему давали воду,  смачивали
пылающий лоб и ладонями или шапкой закрывали рот, когда он начинал слишком
громко стонать или бредить.
   К концу второго дня он пришел в себя и сказал, что ему лучше.
   - Когда едете отсюда?  -  спросил  он  Чумакова,  поманив  его  к  себе
пальцем.
   - Нынче ночью.
   - Я тоже поеду. Не бросайте меня тут, ради Христа!
   - Куда ты гож? - вполголоса сказал Фомин. -  Ты  же  и  ворохнуться  не
можешь.
   - Как - не могу? Гляди! - Стерлядников с усилием приподнялся  и  тотчас
снова лег.
   Лицо его горело, на лбу мелкими капельками выступил пот.
   -  Возьмем,  -  решительно  сказал  Чумаков.  -  Возьмем,   не   бойся,
пожалуйста! И слезы вытри, ты - не баба.
   - Это пот, - тихо шепнул Стерлядников и надвинул на глаза шапку...
   - И рады бы тебя тут оставить, да  хозяин  не  соглашается.  Не  робей,
Василий! Заживет твоя нога, и мы с тобой ишо поборемся и казачка  спляшем.
Чего ты духом пал, ну? Хоть бы рана сурьезная была, а то так, ерунда!
   Всегда суровый и хамовитый в обращении с другими,  Чумаков  сказал  это
так ласково и с такими подкупающе мягкими и сердечными нотками  в  голосе,
что Григорий удивленно посмотрел на него.
   Из хутора они выехали незадолго до  рассвета.  Стерлядникова  с  трудом
усадили в седло, но самостоятельно сидеть он не мог, валился  то  на  одну
сторону, то на другую. Чумаков ехал рядом, обняв его правой рукой.
   - Вот обуза-то... Прийдется бросить его, - шепнул Фомин, поравнявшись с
Григорием, сокрушенно качая головой.
   - Добить?
   - Ну, а что же, в зубы глядеть ему? Куда мы с ним?
   Они  долго  ехали  шагом,  молчали.  Чумакова  сменил  Григорий,  потом
Кошелев.
   Взошло солнце. Внизу над Доном все еще клубился туман, а на  бугре  уже
прозрачны и  ясны  были  степные  дали,  и  с  каждой  минутой  все  синее
становился небосвод, с застывшими в зените перистыми облачками.  На  траве
серебряной парчою  лежала  густая  роса,  и  там,  где  проходили  лошади,
оставался темный ручьистый  след.  Только  жаворонки  нарушали  великую  и
благостную тишину, распростертую над степью.
   Стерлядников, в такт лошадиному шагу обезволенно мотавший головой, тихо
сказал:
   - Ох, тяжелехонько!
   - Молчи! - грубо прервал его Фомин. - Нам с  тобой  нянчиться  тоже  не
легче!
   Неподалеку от Гетманского  шляха  из-под  ног  лошадей  свечою  взвился
стрепет. Тонкий дребезжащий посвист  его  крыльев  заставил  Стерлядникова
очнуться от забытья.
   - Братцы, ссадите меня с коня... - попросил он.
   Кошелев и Чумаков осторожно сняли  его  с  седла,  положили  на  мокрую
траву.
   - Дай хоть поглядим, что у тебя с ногой. А ну,  расстегни-ка  штаны!  -
сказал Чумаков, присаживаясь на корточки.
   Нога  Стерлядникова  чудовищно  распухла,  туго  без  единой   морщинки
натянув, заполнив вею просторную штанину. До самого бедра кожа,  принявшая
темно-фиолетовый оттенок, лоснилась и была покрыта темными бархатистыми на
ощупь пятнами. Такие же пятна, только более светлой окраски, показались  и
на смуглом, глубоко ввалившемся животе. От раны,  от  засохшей  на  штанах
бурой крови уже исходил дурной, гнилостный запах, и  Чумаков  рассматривал
ногу своего друга, зажав пальцами нос, морщась и еле удерживая подкатившую
к горлу тошноту. Потом он внимательно посмотрел на  опущенные  синие  веки
Стерлядникова и переглянулся с Фоминым, сказал:
   - Похоже, что антонов огонь прикинулся... Да-а-а... Плохие  твои  дела,
Василий Стерлядников... Прямо-таки дохлые дела!.. Эх, Вася; Вася, как  это
тебя угораздило...
   Стерлядников коротко и часто дышал и  не  говорил  ни  слова.  Фомин  и
Григорий спешились  как  по  команде,  с  наветренной  стороны  подошли  к
раненому. Он полежал немного  и,  опираясь  на  руки,  сел,  оглядел  всех
мутными и строгими в своей отрешенности глазами:
   - Братцы! Предайте меня смерти... Я уже не жилец тут... Истомился весь,
нету больше моей моченьки...
   Он снова лег на спину и закрыл глаза. Фомин и все остальные знали,  что
такая  просьба  должна  была  последовать,  и  ждали  ее.  Коротко  мигнув
Кошелеву, Фомин отвернулся, а  Кошелев,  не  прекословя,  сорвал  с  плеча
винтовку. "Бей!" - скорее  догадался,  чем  услышал  он,  глянув  на  губы
отошедшего в сторону Чумакова. Но Стерлядников снова открыл глаза,  твердо
сказал:
   - Стреляй сюда. - Он поднял руку и пальцем указал себе на переносицу. -
Чтобы сразу свет потух... Будете на моем хуторе - скажите бабе, мол, так и
так... Нехай не ждет.
   Кошелев что-то  подозрительно  долго  возился  с  затвором,  медлил,  и
Стерлядников, опустив веки, успел договорить:
   - У меня - только одна баба... а детишек нету... Одного она  родила,  и
то мертвого... А больше не было...
   Два раза Кошелев вскидывал винтовку и опускал ее, все больше  и  больше
бледнея... Чумаков яростно толкнул его плечом, вырвал из рук винтовку.
   - Не можешь, так не берись, щенячья кровь... - хрипло крикнул он и снял
с головы шапку, пригладил волосы.
   - Скорей! - потребовал Фомин, ставя ногу в стремя.
   Чумаков, подыскивая нужные слова, медленно и тихо сказал:
   - Василий! Прощай и прости меня и всех нас, ради Христа! На  том  свете
сойдемся, и нас там рассудят... Бабе твоей перекажем, об чем просил. -  Он
подождал ответа, но Стерлядников молчал и бледнел, ожидая  смерти.  Только
опаленные солнцем ресницы  его  вздрагивали,  словно  от  ветра,  да  тихо
шевелились пальцы левой руки,  пытавшиеся  зачем-то  застегнуть  на  груди
обломанную пуговицу гимнастерки.
   Много смертей видел Григорий на своем веку, а  на  эту  -  смотреть  не
стал. Он торопливо пошел вперед, с силой натягивая поводья, ведя за  собой
коня. Выстрела он ждал с таким чувством, как будто ему самому должны  были
всадить пулю между лопатками... Выстрела ждал, и сердце отсчитывало каждую
секунду, но когда сзади резко, отрывисто громыхнуло - у  него  подкосились
ноги, и он еле удержал вставшего на дыбы коня...
   Часа два они ехали молча. Только  на  стоянке  Чумаков  первый  нарушил
молчание. Закрыв глаза ладонью, он глухо сказал:
   - И на черта я его стрелял? Было бы  бросить  его  в  степи,  не  брать
лишнего греха на душу. Так и стоит перед глазами...
   - Все никак не привыкнешь? - спросил Фомин. - Сколько народу ты перебил
- и не мог привыкнуть? У  тебя  же  не  сердце,  ржавая  железяка  заместо
него...
   Чумаков побледнел, свирепо уставился на Фомина.
   - Ты не трогай меня зараз, Яков Ефимович! - тихо сказал  он.  -  Ты  не
квели мою душу, а то я и тебя могу стукнуть... Очень даже просто!
   - На что ты мне нужен, трогать тебя? У меня и без тебя забот хватает, -
примирительно  сказал  Фомин  и  лег  на  спину,  щурясь  от   солнца,   с
наслаждением потягиваясь.