ыло девяносто один.
   - Как же ты позволил распустить сотню? Какой же ты командир? -  хмурясь
и барабаня пальцами по столу, спросил Григорий.
   - А черт их удержит! Растрялись по хуторам, на провед поехали. Но зараз
подтягиваются. Ноне прибегли трое.
   Копылов подвинул Григорию карту, указывая мизинцем на месторасположение
частей, продолжал:
   - Мы еще не втянулись в наступление. У нас только Второй полк  вчера  в
пешем строю наступал на этом вот участке, но неудачно.
   - Потери большие?
   - По донесению командира полка, у него за вчерашний день выбыло убитыми
и ранеными двадцать шесть человек.  Так  вот  о  соотношении  сил:  у  нас
численный  перевес,  но  для  поддержки  наступления  пехоты  не   хватает
пулеметов, плохо со снарядами. Их начальник  боепитания  обещал  нам,  как
только подвезут, четыреста снарядов и полтораста тысяч патронов.  Но  ведь
это когда они прибудут! А наступать надо завтра же, таков приказ  генерала
Фицхелаурова. Он предлагает нам выделить полк для  поддержки  штурмовиков.
Они вчера четыре раза ходили в атаку и понесли огромные потери.  Чертовски
настойчиво дрались! Так вот, Фицхелауров предлагает усилить правый фланг и
перенести центр удара сюда, видишь? Здесь местность  позволяет  подойти  к
окопам противника на сто - сто пятьдесят саженей. Кстати, только что уехал
его адъютант. Он привез нам с тобой устное распоряжение прибыть  завтра  к
шести утра на совещание для координирования действия. Генерал  Фицхелауров
и штаб его дивизии  сейчас  в  хуторе  Большом  Сенином.  Задача  в  общем
сводится  к  тому,  чтобы  немедленно  сбить  противника  до  подхода  его
подкреплений со станции Себряково. По той стороне Дона  наши  не  очень-то
активны...  Четвертая  дивизия  переправилась  через  Хопер,  но   красные
выставили сильные заслоны и упорно удерживают пути к  железной  дороге.  А
сейчас пока они навели понтонный  мост  через  Дон  и  спешно  вывозят  из
Усть-Медведицкой снаряжение и боеприпасы.
   - Казаки болтают, будто союзники идут, верно это?
   - Есть слух, что из Чернышевской идет несколько  английских  батарей  и
танков. Но вот вопрос: как они эти танки  будут  через  Дон  переправлять?
По-моему, насчет танков - это брехня! Давно уж о них разговаривают...
   В горнице надолго установилась тишина.
   Копылов  расстегнул  коричневый  офицерский  френч,   подпер   ладонями
поросшие каштановой щетиной пухлые щеки, раздумчиво и долго жевал потухшую
папироску. Широко расставленные, круглые, темные  глаза  его  были  устало
прижмурены, красивое лицо измято бессонными ночами.
   Когда-то учительствовал он в церковноприходской школе, по  воскресеньям
ходил к станичным купцам в гости, перекидывался с купчихами в стуколку и с
купцами по маленькой в преферанс, мастерски играл на гитаре и был веселым,
общительным молодым человеком; потом женился на молоденькой учительнице  и
так бы и жил в станице и наверняка дослужился бы до пенсии, но в войну его
призвали на  военную  службу.  По  окончании  юнкерского  училища  он  был
направлен на Западный фронт, в один из казачьих полков. Война не  изменила
характера и внешности Копылова. Было что-то безобидное, глубоко штатское в
его полной низкорослой фигуре, в добродушном лице, в манере носить  шашку,
в форме обращения с младшими по чину. В голосе его отсутствовал  командный
металл, в разговоре не было присущей военным сухой лаконичности выражений,
офицерская форма сидела на нем мешковато, строевой подтянутости и выправки
он так и не приобрел за  три  года,  проведенных  на  фронте;  все  в  нем
изобличало случайного на войне человека. Больше походил он на разжиревшего
обывателя,  переодетого  офицером,  нежели  на  подлинного  офицера,   но,
несмотря на это, казаки  относились  к  нему  с  уважением,  к  его  слову
прислушивались на штабных совещаниях, и  повстанческий  комсостав  глубоко
оценил его за трезвый ум, покладистый характер и непоказную,  неоднократно
проявляемую в боях храбрость.
   До Копылова начальником штаба у Григория  был  безграмотный  и  неумный
хорунжий Кружилин. Его убили в одном из боев на Чиру,  и  Копылов,  приняв
штаб, повел дело умело,  расчетливо,  толково.  Он  так  же  добросовестно
просиживал в штабе над разработкой операций, как когда-то над исправлением
ученических тетрадей, однако, в случае  необходимости,  по  первому  слову
Григория бросал штаб, садился на коня и, приняв командование  полком,  вел
его в бой.
   Григорий  вначале  относился  к  новому   начальнику   штаба   не   без
предвзятости, но за два месяца узнал его ближе и однажды после боя  сказал
напрямик: "Я о тебе погано думал. Копылов, зараз вижу, что  ошибался,  так
ты вот чего, извиняй уж  как-нибудь".  Копылов  улыбнулся,  промолчал,  но
грубоватым этим признанием был, очевидно, польщен.
   Лишенный честолюбия и устойчивых политических взглядов, к войне Копылов
относился как к неизбежному злу и не чаял ее окончания. Вот  и  сейчас  он
вовсе  не  размышлял  о  том,  как  развернутся  операции   по   овладению
Усть-Медведицкой, а вспоминал домашних, родную станицу и думал,  что  было
бы неплохо закатиться домой в отпуск, месяца на полтора...
   Григорий долго смотрел на Копылова, потом встал:
   - Ну, братцы-атаманцы, давайте расходиться и спать. Нам  нечего  голову
морочить об том, как брать Усть-Медведицу. За нас теперича генералы  будут
думать и  решать.  Поедем  завтра  к  Фицхелаурову,  нехай  нас,  горемык,
уму-разуму поучит... А всчет Второго полка думаю так: пока наша  власть  -
нынче  же  командира  полка  Дударова  надобно  разжаловать,  лишить  всех
чиноворденов...
   - И порции каши, - вставил Ермаков.
   - Нет, без шуток, - продолжал Григорий, - надо нынче же его перевести в
сотенные, а командиром послать Харлампия. Зараз  же  дуй,  Ермаков,  туда,
примай полк и утром  жди  наших  распоряжений.  Приказ  о  смене  Дударова
напишет сейчас Копылов,  вези  его  с  собой.  Я  так  гляжу,  Дударев  не
управится. Ни черта он ничего не понимает и как бы не подсунул он  казаков
ишо раз под удар. Пеший бой - это дело такое... Тут нехитро людей в  трату
дать, ежели командир - бестолочь.
   - Правильно. Я - за смену Дударова, - поддержал Копылов.
   -  Ты  что,  Ермаков,  против?  -  спросил  Григорий,   заметив   некое
неудовольствие на лице Ермакова.
   - Да нет, я ничего. Мне уж и бровями двинуть нельзя?
   - Тем лучше. Ермаков не против. Конный полк его возьмет пока  Рябчиков.
Пиши, Михаиле Григорич, приказ и ложись позорюй.  В  шесть  чтобы  был  на
ногах. Поедем к этому генералу. С собой беру четырех ординарцев.
   Копылов удивленно поднял брови:
   - Для чего их столько?
   - Для вида! Мы ить тоже не лыком шиты, дивизией командуем. -  Григорий,
посмеиваясь, ворохнул плечами, накинул внапашку шинель, пошел к выходу.
   Он лег под навесом сарая, подстелив попонку, не разуваясь и  не  снимая
шинели. На базу долго гомонили ординарцы, где-то близко  фыркали  и  мерно
жевали лошади. Пахло сухими  кизяками  и  не  остывшей  от  дневного  жара
землей. Сквозь дремоту Григорий слышал голоса и смех  ординарцев,  слышал,
как один из них, судя по голосу - молодой парень, седлая коня, со  вздохом
проговорил:
   - Эх, братушки, да и набрыдло же! Ночь-полночь - езжай  с  пакетом,  ни
сна тебе, ни покою... Да стой же ты, чертяка! Ногу! Ногу, говорят тебе!..
   А другой глуховатым простуженным басом вполголоса пропел:
   - "Надоела ты нам,  службица,  надоскучила.  Добрых  коников  ты  наших
призамучила..." - и перешел на просящую деловитую скороговорку: - Всыпь на
цигарочку, Прошка! А и жадоба ж  ты!  Забыл,  как  я  тебе  под  Белавином
красноармейские ботинки отдал? Сволочь ты! За такую обувку другой  бы  век
помнил, а у тебя и на цигарку не выблазнишь!
   Звякнули и загремели на конских  зубах  удила.  Лошадь  вздохнула  всем
нутром и пошла, сухо щелкая подковами по сухой  и  крепкой,  как  кремень,
земле.
   "Все об этом гутарют...  Надоела  ты  нам,  службица,  надоскучила",  -
улыбаясь, мысленно повторил Григорий и тотчас заснул. И как только  заснул
- увидел сон, снившийся ему и прежде: по бурому полю,  по  высокой  стерне
идут цепи красноармейцев. Насколько  видит  глаз  -  протянулась  передняя
цепь. За ней еще шесть или семь  цепей.  В  гнетущей  тишине  приближаются
наступающие. Растут, увеличиваются черные фигурки, и вот  уже  видно,  как
спотыкающимся быстрым шагом идут,  идут,  подходят  на  выстрел,  бегут  с
винтовками наперевес люди в ушастых шапках, с безмолвно разверстыми ртами.
Григорий лежит в неглубоком окопчике, судорожно двигает затвором винтовки,
часто стреляет; под выстрелами его, запрокидываясь, падают  красноармейцы;
вгоняет новую обойму и,  на  секунду  глянув  по  сторонам,  -  видит:  из
соседних окопов вскакивают казаки. Они поворачиваются  и  бегут:  лица  их
перекошены страхом. Григорий слышит страшное биение своего сердца, кричит:
"Стреляйте! Сволочи! Куда?! Стой, не бегай!.." Он кричит изо всей силы, но
голос его поразительно слаб, еле слышен.  Ужас  охватывает  его!  Он  тоже
вскакивает,  уже  стоя  стреляет  последний  раз  в  немолодого   смуглого
красноармейца, молча бегущего прямо на него, и видит, что  промахнулся.  У
красноармейца возбужденно-серьезное  бесстрашное  лицо.  Он  бежит  легко,
почти не касаясь ногами земли, брови его сдвинуты, шапка на затылке,  полы
шинели подоткнуты. Какой-то миг Григорий рассматривает подбегающего врага,
видит его блестящие  глаза  и  бледные  щеки,  поросшие  молодой  курчавой
бородкой, видит  короткие  широкие  голенища  сапог,  черный  глазок  чуть
опущенного винтовочного дула и над ним колеблющееся  в  такт  бега  острие
темного штыка. Непостижимый страх охватывает Григория. Он  дергает  затвор
винтовки, но затвор не поддается: его  заело.  Григорий  в  отчаянии  бьет
затвором о колено - никакого результата! А красноармеец уже в пяти  шагах.
Григорий поворачивается и бежит. Впереди него все бурое голое поле пестрит
бегущими казаками. Григорий слышит позади  тяжкое  дыхание  преследующего,
слышит звучный топот  его  ног,  но  убыстрять  бег  не  может.  Требуется
страшное усилие,  чтобы  заставить  безвольно  подгибающиеся  ноги  бежать
быстрее.  Наконец  он  достигает   какого-то   полуразрушенного   мрачного
кладбища,  прыгает  через  поваленную  изгородь,  бежит   между   осевшими
могилками, покосившимися крестами и часовенками. Еще  одно  усилие,  и  он
спасется.  Но  тут  топот  позади  нарастает,  звучнеет.  Горячее  дыхание
преследователя опаляет шею Григория, и в тот же миг он чувствует, как  его
хватают за хлястик шинели и за полу.  Глухой  крик  исторгает  Григорий  и
просыпается. Он  лежит  на  спине.  Ноги  его,  сжатые  тесными  сапогами,
затекли, на лбу холодный пот, все тело болит, словно  от  побоев.  "Фу-ты,
черт!" - говорит он сипло, с удовольствием вслушиваясь в собственный голос
и  еще  не  веря,  что  все  только  что  испытанное  им  -   сон.   Затем
поворачивается на бок, с головой укутывается  шинелью,  мысленно  говорит:
"Надо было подпустить его, отвести удар, сшибить  прикладом,  а  потом  уж
убегать..." Минуту он размышляет о приснившемся  вторично  сне,  испытывая
радостное волнение  оттого,  что  все  это  -  только  скверный  сон  и  в
действительности пока ничто ему не угрожает. "Диковинно, почему во сне это
в десять раз страшнее, чем  наяву?  Сроду  в  жизни  не  испытывал  такого
страха, сколько ни приходилось бывать в переплетах!" - думает он,  засыпая
и с наслаждением вытягивая затекшие ноги.



        X

   На рассвете его разбудил Копылов.
   - Вставай, пора собираться, ехать! Приказано ведь быть к шести часам.
   Начальник штаба только что побрился, вычистил сапоги и  надел  помятый,
но чистый френч. Он, как видно, спешил: пухлые щеки в двух местах порезаны
бритвой. Но во всем его облике была видна какая-то, ранее не  свойственная
ему щеголеватая подтянутость.
   Григорий критически осмотрел его с ног до  головы,  подумал:  "Ишь  как
выщелкнулся! Не хочет к генералу явиться абы в чем!.."
   Словно следя за ходом его мыслей, Копылов сказал:
   - Неудобно являться неряхой. Советую и тебе привести себя в порядок.
   - Продерет и так! - пробормотал Григорий, дотягиваясь. - Так, говоришь,
приказано быть к шести? Нам с тобой уж приказывать начинают?
   Копылов, посмеиваясь, пожал плечами:
   - Новое время - новые песни. По  старшинству  мы  обязаны  подчиниться.
Фицхелауров - генерал, не ему же к нам ехать.
   - Оно-то так. К чему шли, к тому и пришли, - сказал Григорий и пошел  к
колодцу умываться.
   Хозяйка бегом бросилась  в  дом,  вынесла  чистый  расшитый  рушник,  с
поклоном   подала   Григорию.   Тот   яростно   потер    концом    рушника
кирпично-красное,  обожженное  холодной  водой  лицо,  сказал  подошедшему
Копылову:
   - Оно-то так, только господам генералам надо бы  вот  о  чем  подумать:
народ другой стал с революции, как, скажи, заново  народился!  А  они  все
старым аршином меряют. А аршин, того и гляди, сломается... Туговаты они на
поворотах. Колесной мази бы им в мозги, чтобы скрипу не было!
   - Это ты насчет чего? - рассеянно  спросил  Копылов,  сдувая  с  рукава
приставшую соринку.
   - А насчет того, что все у  них  на  старинку  сбивается.  Я  вот  имею
офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил!  А  как  попаду  в
офицерское общество - так вроде  как  из  хаты  на  мороз  выйду  в  одних
подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет, что аж всей спиной  его
чую! - Григорий бешено сверкнул  глазами  и  незаметно  для  себя  повысил
голос.
   Копылов недовольно оглянулся по сторонам, шепнул:
   - Ты потише, ординарцы слушают.
   - Почему это так, спрашивается? - сбавив голос, продолжал  Григорий.  -
Да потому, что я для них белая ворона. У них - руки, а у меня - от  старых
музлей - копыто! Они ногами шаркают,  а  я  как  ни  повернусь  -  за  все
цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками  пахнет,  а  от
меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом  церковную  школу
кончил. Я им чужой от головы до пяток. Вот все это почему! И  выйду  я  от
них, и все мне сдается, будто у меня на лице паутина насела: щелоктно мне,
и неприятно страшно, и все хочется пообчиститься. - Григорий бросил рушник
на колодезный сруб, обломком костяной расчески причесал волосы. На смуглом
лице его резко белел не тронутый загаром лоб. - Не хотят они понять  того,
что все старое рухнулось к едреной бабушке! - уже тише сказал Григорий.  -
Они думают, что мы из другого теста деланные, что неученый человек,  какой
из простых, вроде скотины. Они думают, что в военном деле я или такой, как
я, меньше их понимаем. А кто у красных  командирами?  Буденный  -  офицер?
Вахмистр, старой службы, а не он генералам генерального штаба вкалывал?  А
не от него топали офицерские  полки?  Гусельщиков  из  казачьих  генералов
самый боевой, заславный генерал, а не он этой зимой в одних исподниках  из
Усть-Хоперской ускакал? А знаешь, кто его  нагнал  на  склизкое?  Какой-то
московский слесарек - командир красного полка. Пленные потом  говорили  об
нем. Это надо понимать! А мы, неученые офицеры, аль плохо водили казаков в
восстание? Много нам генералы помогали?
   - Помогали немало, - значительно ответил Копылов.
   - Ну, может, Кудинову и помогали, а я ходил без помочей и бил  красных,
чужих советов не слухаясь.
   - Так ты что же - науку в военном деле отрицаешь?
   - Нет, я науку не отрицаю. Но, брат, не она в войне главное.
   - А что же, Пантелеевич?
   - Дело, за какое в бой идешь...
   - Ну, это уж  другой  разговор...  -  Копылов,  настороженно  улыбаясь,
сказал: - Само собой разумеется... Идея в этом деле -  главное.  Побеждает
только тот, кто твердо знает, за что он сражается, и верит  в  свое  дело.
Истина эта стара, как мир, и ты напрасно выдаешь  ее  за  сделанное  тобою
открытие. Я за старое, за доброе старое время. Будь иначе, я и пальцем  бы
не ворохнул, чтобы идти куда-то и за что-то воевать. Все, кто  с  нами,  -
это люди, отстаивающие силой оружия  свои  старые  привилегии,  усмиряющие
взбунтовавшийся народ. В числе этих усмирителей и мы с  тобой.  Но  я  вот
давно к тебе приглядываюсь, Григорий Пантелеевич, и не могу тебя понять...
   - Потом поймешь. Давай ехать, - бросил Григорий и направился к сараю.
   Хозяюшка, караулившая каждое  движение  Григория,  желая  угодить  ему,
предложила:
   - Может, молочка бы выпили?
   - Спасибо, мамаша, времени нету молоки распивать. Как-нибудь потом.


   Прохор Зыков около сарая истово хлебал из чашки  кислое  молоко.  Он  и
глазом не мигнул, глядя, как  Григорий  отвязывает  коня.  Рукавом  рубахи
вытер губы, спросил:
   - Далеко поедешь? И мне с тобой?
   Григорий вскипел, с холодным бешенством сказал:
   - Ты, зараза, так и этак тебе в душу, службы  не  знаешь?  Почему  конь
занузданный стоит? Кто должен коня мне подать? Прорва чертова! Все  жрешь,
никак не нажрешься! А  ну,  брось  ложку!  Дисциплины  не  знаешь!..  Ляда
чертова!
   - И чего ты расходился? -  обиженно  бормотал  Прохор,  угнездившись  в
седле. - Орешь, а все зря...  Тоже  не  велик  в  перьях!  Что  ж,  мне  и
перекусить нельзя перед дорогой? Ну, чего шумишь-то?
   - А того, что ты с меня голову сымешь, требуха свиная! Как ты  со  мной
обращаешься? Зараз к генералу едем, так ты у меня  гляди!..  А  то  привык
запанибрата!.. Я тебе  кто  есть?  Езжай  пять  шагов  сзади!  -  приказал
Григорий, выезжая из ворот.
   Прохор и трое остальных  ординарцев  приотстали,  и  Григорий,  ехавший
рядом с Копыловым, продолжая начатый разговор, насмешливо спросил:
   - Ну так чего ты не поймешь? Может, я тебе растолкую?
   Не замечая насмешки в тоне и в форме вопроса, Копылов ответил:
   - А не пойму я твоей позиции в этом деле, вот что! С одной стороны,  ты
- борец за старое, а  с  другой  -  какое-то,  извини  меня  за  резкость,
какое-то подобие большевика.
   - В чем это я - большевик? - Григорий нахмурился, рывком  подвинулся  в
седле.
   - Я не говорю - большевик, а некое подобие большевика.
   - Один черт. В чем, спрашиваю?
   - А хотя бы и в разговорах об офицерском обществе, об отношении к тебе.
Чего ты хочешь от этих людей? Чего ты вообще хочешь? - добродушно улыбаясь
и поигрывая плеткой, допытывался  Копылов.  Он  оглянулся  на  ординарцев,
что-то оживленно обсуждавших, заговорил громче: - Тебя обижает то, что они
не принимают тебя в свою среду как равноправного, что они относятся к тебе
свысока. Но они правы со своей точки зрения, это надо понять.  Правда,  ты
офицер, но офицер  абсолютно  случайный  в  среде  офицерства.  Даже  нося
офицерские погоны, ты остаешься, прости меня, неотесанным казаком.  Ты  не
знаешь приличных манер, неправильно и грубо выражаешься,  лишен  всех  тех
необходимых качеств,  которые  присущи  воспитанному  человеку.  Например:
вместо того  чтобы  пользоваться  носовым  платком,  как  это  делают  все
культурные люди, ты сморкаешься при помощи двух пальцев, во время еды руки
вытираешь то о голенища сапог, то о волосы, после  умывания  не  брезгаешь
вытереть лицо лошадиной попонкой, ногти на руках  либо  обкусываешь,  либо
срезаешь кончиком шашки. Или еще лучше: помнишь, зимой как-то в Каргинской
разговаривал ты при мне с одной интеллигентной женщиной,  у  которой  мужа
арестовали казаки, и в ее присутствии застегивал штаны...
   - Стало быть, было лучше, если б я штаны оставил расстегнутыми? - хмуро
улыбаясь, спросил Григорий.
   Лошади их шли шагом  бок  о  бок,  и  Григорий  искоса  посматривал  на
Копылова, на его добродушное лицо,  и  не  без  огорчения  выслушивал  его
слова.
   - Не в этом дело! - досадливо морщась, воскликнул Копылов. - Но как  ты
вообще мог принять женщину, будучи в одних брюках, босиком? Ты даже кителя
на плечи не накинул, я это отлично помню! Все это, конечно, мелочи, но они
характеризуют тебя как человека... Как тебе сказать...
   - Да уж говори