- Нет, шацкий.
   - А-а-а-а... шацкие - ребята хватские: в  драке  семеро  на  одного  не
боятся лезть. Это не в вашей деревне к престолу телушку огурцом зарезали?
   - Будя, будя тебе!
   - Ах да, я забыл, этот случай не у вас произошел. У вас, никак, церковь
блинами конопатили, а посля на горохе ее хотели под гору перекатить.  Было
такое дело?
   Чайник вскипел, и это на время избавило Игната от шуток  Болдырева.  Но
едва лишь сели за завтрак, Ванька начал снова:
   - Игнат, что-то свинину плохо ешь? Не любишь?
   - Нет, ничего.
   - На вот тебе свиную гузку. Скусная!
   Лопнул смех. Кто-то поперхнулся и долго  трескуче  кашлял.  Завозились.
Загрохотали сапогами, а через  минуту  -  запыхавшийся  и  сердитый  голос
Игната:
   - Жри сам, черт! Что ты лезешь со своей гузкой?
   - Она не моя, свиная.
   - Один черт, поганая!
   Равнодушный, с сипотцой болдыревский голос тянет:
   - Пога-на-я? Да ты в уме? Ее на пасху святили. Скажи  уж,  что  боишься
оскоромиться...
   Станичник Болдырева, красивый светло-русый казак, георгиевский  кавалер
всех четырех степеней, урезонивает:
   - Брось, Иван! Наживешь с мужиком беды. Сожрет гузку, и  приспичит  ему
кабана. А где его тут раздостанешь?
   Бунчук лежал, смежив глаза. Разговор не доходил  до  его  слуха,  и  он
переживал недавнее с прежней, даже будто бы усилившейся  болью.  В  мутной
наволочи закрытых глаз кружилась  перед  ним  степь,  покрытая  снегом,  с
бурыми хребтами дальних лесов на горизонте;  он  как  бы  ощущал  холодный
ветер и рядом с собой видел Анну, черные глаза ее, мужественные  и  нежные
линии милого рта, крохотные веснушки у  переносья,  вдумчивую  складку  на
лбу... Он не слышал  слов,  срывавшихся  с  ее  губ:  они  были  невнятны,
перебивались чьей-то чужой речью, смехом, но по блеску зрачков, по трепету
выгнутых ресниц догадывался,  о  чем  она  говорит...  И  вот  иная  Анна:
иссиня-желтая, с полосами застывших слез на щеках, с заострившимся носом и
жутко-мучительной складкой губ.
   Он нагибается, целует черные провалы стынущих глаз... Бунчук  застонал,
ладонью зажал себе рот, чтобы удержать рыдание. Анна не покидала его ни на
минуту. Образ ее не выветривался и не тускнел от времени. Лицо ее, фигура,
походка, жесты, мимика, размах бровей - все это, воссоединяясь по  частям,
составляло  ее  цельную,   живую.   Он   вспоминал   ее   речи,   овеянные
сентиментальным романтизмом, все то, что пережил с ней. И от этой  живости
воссоздания муки его удесятерялись.
   Его  разбудили,  услышав  приказ  о  выгрузке.  Он  встал,   равнодушно
собрался, вышел. Потом помогал выгружать вещи. С таким же безразличием сел
на подводу, поехал.
   Моросил дождь. Мокрела низкорослая трава вдоль дороги.
   Степь. Вольный разгул ветров по гребням и  балкам.  Далекие  и  близкие
хутора, выселки. Позади  дымки  паровозов,  красные  квадраты  станционных
построек. Сорок с лишним подвод, нанятых  в  Белой  Калитве,  тянулись  по
дороге. Лошади шли медленно. Суглинисто-черноземная  почва,  размякшая  от
дождя,  затрудняла  движение.  Грязь  цеплялась  на  колеса,  наматывалась
черными  ватными  хлопьями.  Впереди  и   позади   толпами   шли   шахтеры
Белокалитвенского района. На восток уходили от казачьего произвола. Тащили
за собой семьи, утлый скарб.
   Возле разъезда Грачи их нагнали и растрепанные отряды  красногвардейцев
Романовского  и  Щаденко.  Лица  бойцов  были  землисты,  измучены  боями,
бессонницей и лишениями. К Подтелкову подошел Щаденко. Красивое лицо  его,
с подстриженными  по-английски  усами  и  тонким  хрящеватым  носом,  было
испито. Бунчук проходил мимо, слышал, как Щаденко - брови в кучу - говорил
зло и устало:
   - Та что ты мне говоришь? Чи я не знаю своих ребят? Плохи дела,  а  тут
немцы, будь они прокляты! Когда теперь соберешь?
   После разговора  с  ним  Подтелков,  нахмуренный  и  как  будто  слегка
растерявшийся, догнал  свою  бричку,  что-то  взволнованно  стал  говорить
привставшему Кривошлыкову. Наблюдая за ними.  Бунчук  видел:  Кривошлыков,
опираясь на локоть, рубнул рукой воздух, выпалил несколько фраз залпом,  и
Подтелков повеселел, прыгнул на тачанку, боковина ее хрястнула, удержав на
себе шестипудового батарейца; кучер - кнута лошадям, грязь -  ошметками  в
сторону.
   - Гони! - крикнул Подтелков, щурясь, распахивая навстречу ветру кожаную
куртку.



        XXVII

   Несколько дней экспедиция шла в глубь Донецкого  округа,  прорываясь  к
Краснокутской станице.  Население  украинских  слобод  встречало  отряд  с
неизменным  радушием:  с  охотой  продавали  съестные  припасы,  корм  для
лошадей, давали приют, но едва лишь поднимался вопрос о найме  лошадей  до
Краснокутской - украинцы мялись, чесали затылки и отказывались наотрез.
   - Хорошие  деньги  платим,  чего  ж  ты  нос  воротишь?  -  допытывался
Подтелков у одного из украинцев.
   - Та шо ж, а мэни своя жизнь нэ дэшевше грошей стоить.
   - На что нам твоя жизнь, ты нам коней с бричкой найми.
   - Ни, нэ можу.
   - Почему не могешь?
   - Та вы ж до казакив йидэтэ?
   - Ну так что же?
   - Може, зробиться яке лыхо або ще шо. Чи мэни своей  худобы  нэ  жалко?
Загублють коней, шо мэни тоди робыть! Ни, дядько, выдчепысь, нэ пойду!
   Чем ближе подвигались к Краснокутскому юрту, тем тревожней  становились
Подтелков и остальные. Чувствовалась перемена и  в  настроении  населения:
если в  первых  слободах  встречали  с  радостным  гостеприимством,  то  в
последующих - к  экспедиции  относились  с  явным  недоброжелательством  и
настороженностью. Неохотно  продавали  продукты,  увиливали  от  вопросов.
Подводы  экспедиции  уже  не  окружала,  как  прежде,   цветистым   поясом
слободская молодежь. Угрюмо, неприязненно посматривали  из  окон,  спешили
уйти.
   - Крещеные вы тут али нет?  -  с  возмущением  допытывались  казаки  из
экспедиции. - Что вы, как сычи на крупу, на нас глядите?
   А в одной из слобод Наголинской волости Ванька Болдырев, доведенный  до
отчаяния холодным приемом, бил на площади шапку оземь, - озираясь, как  бы
не подошел кто из старших, кричал хрипато:
   - Люди вы али черти? Что ж вы молчите, такую вашу мать? За  ваши  права
кровь проливаешь, а они в упор тебя  не  видют!  Довольно  совестно  такую
мораль распушать? Теперь, товарищи, равенство  -  ни  казаков,  ни  хохлов
нету, и никакого черта лопушиться. Чтоб зараз же несли курей и яиц, за все
николаевскими плотим!
   Человек шесть украинцев, слушавших,  как  разоряется  Болдырев,  стояли
понуро, словно лошади в плуге.
   На горячую речь его не откликнулись ни одним словом.
   - Как были вы хохлы, так вы, растреклятые,  ими  и  остались!  Чтоб  вы
полопались, черти, на мелкие куски! Холеры на вас нету, буржуи вислопузые!
- Болдырев еще раз ахнул  оземь  свою  приношенную  шапку,  побагровел  от
бесконечного презрения: - У вас снегу средь зимы не выпросишь!
   - Не лайся! -  только  и  сказали  ему  украинцы,  расходясь  в  разные
стороны.
   В этой же слободе у одного из казаков-красногвардейцев пожилая украинка
допытывалась:
   - Чи правда, шо вы усэ будэтэ грабыть и усих чоловиков ризать?
   И казак, глазом не мигнув, отвечал:
   - Правда. Всех-то не всех, а стариков будем резать.
   - Ой, боже ж мий! Та на шо ж воны вам нужни?
   - А мы их с кашей едим: баранина теперь травяная, не  сладкая,  а  деда
подвалишь в котел, и какой из него навар получается...
   - Та то вы, мабуть, шуткуетэ?
   - Брешет он, тетка! Дуру трепает! - вступил в разговор Мрыхин.
   И один на один жестоко отчитал шутника:
   - Ты понимай, как шутить и с кем шутить! За такие  шутки  как  бы  тебе
Подтелков ряшку не побил! Ты чего смуту разводишь?  А  она  и  в  сам-деле
понесет, что стариков режем.
   Подтелков укорачивал стоянки и  ночевки.  Сжигаемый  беспокойством,  он
стремился вперед. Накануне вступления  в  порт  Краснокутской  станицы  он
долго разговаривал с Лагутиным, делился мыслями:
   - Нам, Иван,  далеко  идтить  не  след.  Вот  достигнем  Усть-Хоперской
станицы, зачнем ворочать дела! Объявим набор, жалованья  рублей  по  сотне
кинем, но чтоб шли с конями  и  со  справой,  нечего  народными  денежками
сорить. Из Усть-Хопра так и  гребанемся  вверх:  через  твою  Букановскую,
Слащевскую, Федосеевскую, Кумылженскую, Глазуновскую,  Скуришенскую.  Пока
до Михайловки дойдем - дивизия! Наберем?
   - Набрать - наберем, коли там все мирно.
   - Ты уж думаешь, и там началось?
   - А почем знать? - Лагутин гладил скудную бороденку, тонким  жалующимся
голосом говорил: - Припозднились мы...  Боюсь  я,  Федя,  что  не  успеем.
Офицерье свое дело там делает. Поспешать надо бы.
   - И так спешим. А ты не боись! Нам бояться нельзя. - Подтелков  суровел
глазами. - Людей за собой ведем, как  можно  бояться?  Успеем!  Прорвемся!
Через две недели буду бить и белых и германцев! Аж черти их  возьмут,  как
попрем с донской земли! - И, помолчав, жадно выкурив  папироску,  высказал
затаенную мысль: - Опоздаем - погибли и мы, и Советская  власть  на  Дону.
Ох, не опоздать бы! Ежели попереди нас докатится туда офицерское восстание
- все!
   На другой день к вечеру  экспедиция  вступила  на  земли  Краснокутской
станицы. Не доезжая хутора Алексеевского, Подтелков, ехавший с Лагутиным и
Кривошлыковым на одной из передних подвод, увидел ходивший в степи табун.
   - Давай расспросим пастуха, - предложил он Лагутину.
   - Идите, - поддержал Кривошлыков.
   Лагутин и  Подтелков,  соскочив,  пошли  к  табуну.  Толока,  выжженная
солнцем, лоснилась бурой травой. Трава была низкоросла, ископычена, лишь у
дороги желтым мелкокустьем цвела сурепка да шелестел  пушистыми  метелками
ядреный овсюг. Разминая в ладони головку престарелой полыни, вдыхая острую
горечь ее запаха, Подтелков подошел к пастуху:
   - Здорово живешь, отец!
   - Слава богу.
   - Пасешь?
   - Пасу.
   Старик, насупясь,  глядел  из-под  кустистых  седых  бровей,  покачивал
чакушкой.
   - Ну, как живете? - задал Подтелков обычный вопрос.
   - Ничего, божьей помочью.
   - Что новостей у вас тут?
   - Ничего не слыхать. А вы что за люди?
   - Служивые, домой идем.
   - Откель же вы?
   - Усть-хоперские.
   - Этот самый Подтелкин не с вами?
   - С нами.
   Пастух, видимо испугавшись, заметно побледнел.
   - Ты чего оробел, дед?
   - Как же, кормильцы, гутарют, что вы всех православных режете.
   - Брехня! Кто это распущает такие слухи?
   - Позавчера атаман на сходе гутарил. Слухом пользовался, не  то  бумагу
казенную получил, что идет Подтелкин с калмыками, режут вчистую всех.
   - У вас уж атаманы? - Лагутин мельком глянул на Подтелкова.
   Тот желтыми клыками впился в травяную былку.
   - Надысь выбрали атамана. Совет прикрыли.
   Лагутин хотел еще что-то спросить, но в стороне здоровенный  лысый  бык
прыгнул на корову, подмял ее.
   - Обломит, окаянный! - ахнул пастух и с неожиданной  для  его  возраста
резвостью пустился к табуну, выкрикивая на бегу: - Настенкина коровенка!..
Обломит!.. Куда!.. Куда-а-а, лысый!..
   Подтелков,  широко  кидая  руками,  зашагал  к  тачанке.  Хозяйственный
Лагутин остановился, беспокойно глядел на тщедушную  коровенку,  пригнутую
быком до земли, невольно думал в этот миг: "А ить обломит, сломал,  никак!
Ах ты нечистый дух!"
   Только убедившись в том, что коровенка вынесла из-под быка хребет  свой
в целости, - пошел к подводам. "Что будем делать? Неужели уж  и  за  Доном
атаманья?" - мысленно задал он себе  вопрос.  Но  внимание  его  вновь  на
минуту отвлек стоявший у дороги  племенной  красавец  бугай.  Бугай  нюхал
большую, широкую в  оснастке  черную  корову,  поводил  лобастой  головой.
Подгрудок его свисал до колен, длинный  корпус,  могучий  и  плотный,  был
вытянут, как струна. Низкие ноги стояками врывались  в  мягкую  землю,  и,
нехотя любуясь породистым бугаем, лаская глазами его красную с подпалинами
шерсть, Лагутин сквозь рой встревоженных мыслей вынес с вздохом одну: "Нам
бы в станицу такого. А то мелковаты бугайки у нас". Эта  мысль  зацепилась
походя, мельком. Подходя к тачанке, всматриваясь в невеселые лица казаков,
Лагутин обдумывал маршрут, по которому придется им теперь идти.


   Вытрепанный  лихорадкой  Кривошлыков  -  мечтатель  и  поэт  -  говорил
Подтелкову:
   - Мы уходим от контрреволюционной волны, норовим ее  опередить,  а  она
хлобыстает уже через нас. Ее, видно, не обгонишь. Шибко идет,  как  прибой
на низменном месте.
   Из членов комиссии, казалось, только Подтелков учитывал  всю  сложность
создавшейся  обстановки.  Он  сидел,  клонясь  вперед,  ежеминутно  кричал
кучеру:
   - Гони!
   На задних подводах запели и  смолкли.  Оттуда,  покрывая  говор  колес,
раскатами бил смех, звучали выкрики.
   Сведения, сообщенные  пастухом,  подтвердились.  По  дороге  встретился
экспедиции казак-фронтовик, ехавший с женой на хутор Свечников. Он  был  в
погонах и с кокардой. Подтелков расспросил его и еще более почернел.
   Миновали хутор Алексеевский. Накрапывал дождь. Небо хмурилось. Лишь  на
востоке, из прорыва в туче виднелся ультрамариновый, политый косым солнцем
клочок неба.
   Едва лишь с бугра  стали  съезжать  в  тавричанский  участок  Рубашкин,
оттуда  на  противоположную  сторону  побежали  люди,   вскачь   помчалось
несколько подвод.
   - Бегут. Нас  боятся...  -  растерянно  проговорил  Лагутин,  оглядывая
остальных.
   Подтелков крикнул:
   - Верните их! Да шумните ж им, черти!
   Казаки  повскакивали  на  подводах,  замахали  шапками.  Кто-то   зычно
закричал:
   - Э-гей!.. Куда вы? Погодите!..
   Подводы экспедиции рысью съезжали в участок.  На  широкой  обезлюдевшей
улице кружился ветер. В одном из дворов старая украинка с криком кидала  в
бричку подушки. Муж ее, босой и без шапки, держал под уздцы лошадей.
   В Рубашкином узнали, что квартирьер, высланный Подтелковым, захвачен  в
плен казачьим разъездом и уведен за бугор. Казаки были, видимо,  недалеко.
После  короткого  совещания   решено   было   идти   обратно.   Подтелков,
настаивавший вначале на продвижении вперед, заколебался.
   Кривошлыков молчал, его вновь начинал трясти приступ лихорадки.
   - Может, пойдем дальше? -  спросил  Подтелков  у  присутствовавшего  на
совещании Бунчука.
   Тот равнодушно пожал плечами. Ему было решительно все  равно  -  вперед
идти или назад, лишь бы двигаться, лишь бы уходить от следовавшей  за  ним
по  пятам  тоски.  Подтелков,  расхаживая  возле  тачанки,   заговорил   о
преимуществе движения на Усть-Медведицу. Но  его  резко  оборвал  один  из
казаков-агитаторов:
   - Ты с ума сошел! Куда ты  поведешь  нас?  К  контрреволюционерам?  Ты,
брат, не балуйся! Назад пойдем! Погибать нам неохота! Энто что? Ты видишь?
- он указал на бугор.
   Все оглянулись: на небольшом кургашке  четкие  рисовались  фигуры  трех
верховых.
   - Разъезд ихний! - воскликнул Лагутин.
   - А вон еще!
   По бугру  замаячили  конные.  Они  съезжались  группами,  разъезжались,
исчезали за бугром и вновь показывались. Подтелков отдал приказ  трогаться
обратно.  Проехали  хутор  Алексеевский.   И   там   население,   очевидно
предупрежденное казаками, завидев  приближение  подвод  экспедиции,  стало
прятаться и разбегаться.
   Смеркалось. Назойливый, мелкий, холодный цедился дождь. Люди промокли и
издрогли. Шли возле подвод,  держа  винтовки  наизготове.  Дорога,  огибая
изволок, спустилась в лощину, текла по ней, виляя и выползая на бугор.  На
гребнях  появлялись  и  скрывались   казачьи   разъезды.   Они   провожали
экспедицию, взвинчивая и без того нервное настроение.
   Возле одной из поперечных балок, пересекавших лощину, Подтелков прыгнул
с  подводы,  коротко  кинул  остальным:  "Изготовься!"  Сдвинув  на  своем
кавалерийском карабине предохранитель, пошел рядом с подводой. В  балке  -
задержанная плотиной - голубела вешняя вода. Ил около прудка был  испятнан
следами подходившего к водопою скота. На горбе осыпавшейся  плотины  росли
бурьянок  и  повитель,  внизу  у  воды  чахла  осока,  шуршал  под  дождем
остролистый лещук.  Подтелков  ждал  казачьей  засады  в  этом  месте,  но
высланная вперед разведка никого не обнаружила.
   - Федор, ты сейчас не жди, - зашептал Кривошлыков, подозвав  Подтелкова
к подводе. - Сейчас они не нападут. Ночью нападут.
   - Я сам так думаю.



        XXVIII

   На  западе  густели  тучи.  Темнело.  Где-то  далеко-далеко,  в  полосе
Обдонья, вилась  молния,  крылом  недобитой  птицы  трепыхалась  оранжевая
зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытое  черной  полою
тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила  в  складках  балок
грустные отсветы дня. Чем-то  напоминал  этот  вечер  осеннюю  пору.  Даже
травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена.
   К многочисленным невнятным ароматам намокшей травы принюхивался, шагая,
Подтелков. Изредка он останавливался, счищая с каблуков  комья  приставшей
грязи, выпрямляясь, тяжко и устало нес свое грузное тело,  скрипел  мокрой
кожей распахнутой куртки.
   В хутор Калашников, Поляково-Наголинской волости, приехали  уже  ночью.
Казаки  команды,  покинув  подводы,  разбрелись  по  хатам   на   ночевку.
Взволнованный Подтелков отдал распоряжение расставить  пикеты,  но  казаки
собирались неохотно. Трое отказались идти.
   - Судить их товарищеским  судом!  За  невыполнение  боевого  приказа  -
расстрелять! - горячился Кривошлыков.
   Издерганный тревогой, Подтелков горько махнул рукой:
   - Разложились дорогой. Обороняться не будут. Пропали мы, Мишатка!..
   Лагутин кое-как собрал несколько человек, выслал за хутор дозоры.
   - Не  спать,  ребятки!  Иначе  накроют  нас!  -  обходя  хаты,  убеждал
Подтелков наиболее близких ему казаков.
   Он всю ночь просидел за столом, свесив на руки голову, тяжело и  хрипло
вздыхая. Перед рассветом чуть забылся сном, уронив на стол большую голову,
но  его  сейчас  же  разбудил  пришедший   из   соседнего   двора   Роберт
Фрашенбрудер. Начали собираться к  выступлению.  Уже  рассвело.  Подтелков
вышел из хаты. Хозяйка, доившая корову, повстречалась ему в сенях.
   - А на бугре конные ездют, - равнодушно сказала она.
   - Где?
   - А вон за хутором.
   Подтелков  выскочил  на  двор:  на  бугре,  за  белым  пологом  тумана,
висевшего над хутором и вербами  левад,  виднелись  многочисленные  отряды
казаков. Они передвигались рысью и  куцым  наметом,  окружая  хутор,  туго
стягивая кольцо.
   Вскоре  во  двор,  где  остановился  Подтелков,  к  его  тачанке  стали
стекаться казаки команды.
   Пришел мигулинец Василий Мирошников - плотный чубатый казак. Он отозвал
Подтелкова в сторону, потупясь, сказал:
   - Вот что, товарищ Подтелков... Приезжали зараз делегаты от них,  -  он
махнул рукой в сторону бугра, - велели передать тебе, чтоб  сейчас  же  мы
сложили оружие и сдались. Иначе они идут в наступление.
   -  Ты!..  Сукин  сын!..  Ты  что  мне  говоришь?  -  Подтелков  схватил
Мирошникова за отвороты шинели, швырнул его от себя и подбежал к  тачанке;
винтовку - за ствол, хриплым огрубевшим голосом - к казакам: -  Сдаться?..
Какие могут быть разговоры с контрреволюцией? Мы с ними боремся! За  мною!
В цепь!
   Высыпали из двора. Кучкой побежали на край хутора. У  последних  дворов
догнал задыхавшегося Подтелкова член комиссии Мрыхин.
   - Какой позор, Подтелков! Со своими же братьями и  мы  будем  проливать
кровь? Оставь! Столкуемся и так!
   Видя, что лишь незначительная часть команды  следует  за  ним,  трезвым
рассудком учитывая неизбежность  поражения  в  случае  схватки.  Подтелков
молча выкинул из винтовки затвор и вяло махнул фуражкой:
   - Отставить, ребята! Назад - в хутор...
   Вернулись. Собрались всем отрядом  в  трех  смежных  дворах.  Вскоре  в
хуторе появились казаки. С бугра спустился отряд в сорок всадников.
   Подтелков, по приглашению милютинских  стариков,  отправился  за  хутор
договориться об условиях  сдачи.  Основные  силы  противника,  обложившего
хутор, н