ждаясь  в  одиноких собеседованиях героев (со свой душой,  как  у наиболее
авторитетного  из  всех  "прочих",  Якова  Титыча),  или  -  в  товарищеских
утешениях друг друга (как у Копенкина с Чепурным или  у Дванова  с Гопнером,
или  же  у  Чепурного  с  кузнецом  Сотых, с которым тот  ночует на соломе в
сарае), - все это  и  есть лелеемое автором пространство мечты, пространство
мнимой действительности, или пространство Платоновского  идеального. А герои
находятся  в  постоянном  поиске этого  пространства, они взыскуют его. Но в
Чевенгуре,  как видит читатель, они не обретут ничего,  кроме разочарования.
Смысл утопии и антиутопии для Платонова совпадают. Лирическое и сатирическое
начала слиты для него нераздельно.



Взаимодействие миров на "пространстве души"

     Вот сцена  из  начала  "Чевенгура". В ней,  собственно,  дается завязка
всего романа. Тут Саша Дванов и  Федор Гопнер, выйдя из зала губкома партии,
с партсобрания, знакомятся со  странным человеком - Чепурным,  или, как  его
почему-то  все называют,  Японцем - то ли  за малый  рост, то ли за раскосые
глаза (а может быть, за  то, что он способен видеть то, что скрыто от зрения
остальных  людей?). Дванов  и  Гопнер  только что  вышли  из  здания губкома
партии, где шло партсобрание: там им пытались разъяснить смысл нэпа. Гопнера
почему-то тошнит. Таким образом, как  будто, смысл всей "новой экономической
политики" остается слушателям глубоко непонятен? Одновременно с этим с крыши
раздается тоскливая бессмысленная песня  пожарного  - он скучает от безделья
на своем дежурстве. Затем с  собрания выходит еще один (тоже не дослушавший,
не высидевший на нем до конца) человек. Это  разговаривающий  сам с собой (и
сам  же  себе  возражающий)  Чепурный.  Все  это  пока  как бы  разрозненные
субъективные миры, которые вдруг приходят в чисто "Платоновское" - непрямое,
притчеобразное взаимодействие.

     Вдруг Гопнер позеленел, сжал сухие обросшие губы и встал со стула.
     - Мне дурно, Саш! - сказал он Дванову и пошел с рукой у рта.
     Дванов  вышел  за ним. Наружи  Гопнер остановился  и оперся  головой  о
холодную кирпичную стену.
     - Ты  ступай дальше, Саш, - говорил Гопнер, стыдясь чего-то. - Я сейчас
обойдусь.
     Дванов стоял.  Гопнера вырвало  непереваренной черной  пищей,  но очень
немного.
     Гопнер вытер реденькие усы красным платком.
     -  Сколько лет натощак жил -  ничего  не было, - смущался  Гопнер.  - А
сегодня три лепешки подряд съел - и отвык...
     Они сели на порог дома. Из зала было распахнуто для воздуха окно, и все
слова слышались  оттуда. Лишь ночь ничего не произносила, она  бережно несла
свои цветущие звезды над пустыми и темными  местами  земли. Против горсовета
находилась конюшня  пожарной  команды,  а каланча  сгорела два  года  назад.
Дежурный пожарный ходил  теперь по  крыше горсовета и наблюдал оттуда город.
Ему там было скучно -  он пел  песни и громыхал по железу сапогами. Дванов и
Гопнер слышали затем, как пожарный затих - вероятно, речь из зала дошла и до
него.
     Секретарь губкома говорил  сейчас  о  том, что на продработу посылались
обреченные товарищи, а наше красное знамя чаще всего шло на обшивку гробов.
     Пожарный недослышал и запел свою песню:
     Лапти по п(лю шагали,
     Люди их пустыми провожали...
     - Чего он там поет, будь он проклят?  - сказал  Гопнер и прислушался. -
Обо всем  поет  -  лишь  бы  не думать... Все равно водопровод не  работает:
зачем-то пожарные есть!
     Пожарный в  это  время глядел на город, освещенный одними  звездами,  и
предполагал: что бы было, если б весь город сразу загорелся?  Пошла бы потом
голая  земля из-под  города мужикам на  землеустройство, а пожарная  команда
превратилась бы в сельскую дружину, а в дружине бы служба спокойней была.
     Сзади  себя  Дванов  услышал медленные  шаги  спускающегося  с лестницы
человека. Человек бормотал себе свои мысли,  не умея соображать молча. Он не
мог думать втемную - сначала он должен свое умственное волнение переложить в
слово, а уж потом, слыша  слово, он мог ясно чувствовать  его. Наверно, он и
книжки  читал  вслух,  чтобы  загадочные мертвые знаки превращать в звуковые
вещи и от этого их ощущать.
     - Скажи пожалуйста! - убедительно говорил себе и сам внимательно слушал
человек. - Без  него не знали: торговля, товарообмен да налог! Да оно  так и
было:  и  торговля  шла  сквозь  все  отряды, и  мужик  разверстку сам  себе
скащивал, и получался налог! Верно я говорю иль я дурак?..
     Человек иногда приостанавливался на ступеньках и делал себе возражения:
     -  Нет, ты  дурак!  Неужели ты  думаешь, что Ленин глупей  тебя:  скажи
пожалуйста!
     Человек явно мучился. Пожарный  на  крыше снова запел, не чувствуя, что
под ним происходит.
     - Какая-то  новая экономическая  политика! -  тихо удивлялся человек. -
Дали  просто  уличное  название  коммунизму!  И  я  по-уличному  чевенгурцем
называюсь - надо терпеть!
     Человек дошел до Дванова и Гопнера и спросил у них:
     - Скажите  мне, пожалуйста: вот у меня коммунизм  стихией прет - могу я
его политикой остановить иль не надо?
     - Не надо, - сказал Дванов.
     - Ну, а раз не надо  -  о чем же сомнение? - сам для себя успокоительно
ответил человек  и  вытащил из  кармана щепотку  табаку. Он  был  маленького
роста, одетый  в прозодежду коммуниста,  -  шинель с плеч солдата, дезертира
царской войны, - со слабым носом на лице.
     Дванов узнал в нем  того коммуниста,  который  бормотал спереди него на
собрании.
     - Откуда ты такой явился? - спросил Гопнер.
     - Из коммунизма. Слыхал такой пункт? - ответил прибывший человек.
     - Деревня, что ль, такая в память будущего есть?
     Человек обрадовался, что ему есть что рассказать.
     - Какая тебе  деревня  -  беспартийный ты, что ль?  Пункт есть  такой -
целый  уездный центр.  По-старому он назывался  Чевенгур. А  я там был, пока
что, председателем ревкома.
     - Чевенгур от Новоселовска недалеко? - спросил Дванов.
     -  Конечно, недалеко. Только там гамаи живут и к нам не ходят, а  у нас
всему конец.
     - Чему ж конец-то? - недоверчиво спрашивал Гопнер.
     - Да всей всемирной истории - на что она нам нужна?
     Ни  Гопнер, ни  Дванов ничего дальше не спросили. Пожарный мерно гремел
по откосу крыши, озирая  город сонными глазами. Петь  он перестал, а скоро и
совсем затих  - должно быть, ушел на чердак спать.  Но в эту ночь нерадивого
пожарного  застигло   начальство.  Перед   тремя  собеседниками  остановился
формальный человек и начал кричать с мостовой на крышу:
     -  Распопов!  Наблюдатель! К вам обращается инспектор пожарной  охраны.
Есть там кто на вышке?
     На крыше была чистая тишина.
     - Распопов!
     Инспектор отчаялся и сам полез на крышу.
     Ночь тихо шумела молодыми листьями, воздухом и скребущимся ростом  трав
в почве. Дванов закрывал глаза, и ему казалось, что где-то ровно и длительно
ноет   вода,  уходящая  в  подземную   воронку.  Председатель  Чевенгурского
уисполкома затягивал носом табак и норовил чихнуть. Собрание чего-то утихло:
наверно, там думали.
     - Сколько звезд интересных на небе, - сказал он, - но нет к ним никаких
сообщений.
     Инспектор пожарной охраны привел с крыши дежурного наблюдателя. Тот шел
на расправу покорными ногами, уже остывшими ото сна.
     -  Пойдете на месяц  на принудительные  работы, -  хладнокровно  сказал
инспектор.
     - Поведут, так  пойду,  - согласился виновный.  - Мне безразлично: паек
там одинаковый, а работают по кодексу.
     Гопнер  поднялся  уходить домой  -  у  него был  недуг  во  всем  теле.
Чевенгурский председатель последний раз понюхал табаку и откровенно заявил:
     - Эх, ребята, хорошо сейчас в Чевенгуре!
     Дванов заскучал о Копенкине, о далеком  товарище, где-то бодрствовавшем
в темноте степей.
     Копенкин  стоял  в  этот час  на крыльце Черновского сельсовета и  тихо
шептал  стих  о  Розе, который он сам  сочинил в текущие дни. Над ним висели
звезды,  готовые  капнуть   на  голову,  а   за  последним  плетнем  околицы
простиралась  социалистическая земля - родина  будущих, неизвестных народов.
Пролетарская  Сила и  рысак Дванова равномерно жевали сено, надеясь во  всем
остальном на храбрость и  разум человека. Дванов тоже встал  и протянул руку
председателю Чевенгура:
     - Как ваша фамилия?
     Человек  из  Чевенгура  не  мог   сразу  опомниться  от  волнующих  его
собственных мыслей.
     - Поедем, товарищ, работать ко мне, - сказал он. -  Эх, хорошо сейчас у
нас в Чевенгуре!.. На небе луна, а под нею громадный трудовой район - и весь
в коммунизме, как рыба в озере! Одного у нас нету: славы...
     Гопнер живо остановил хвастуна:
     -  Какая  луна, будь  ты проклят?  Неделю назад  ей  последняя четверть
была...
     - Это я от увлечения  сказал, - сознался чевенгурец. - У нас  без  луны
еще лучше. У нас лампы горят с абажурами.
     Три  человека тронулись вместе по улице  - под  озабоченные восклицания
каких-то птичек  в  палисадниках,  почуявших  свет на востоке. Бывает хорошо
изредка  пропускать  ночи без сна  -  в  них  открывалась  Дванову невидимая
половина прохладного безветренного мира.
     Дванову  понравилось  слово Чевенгур.  Оно  походило  на  влекущий  гул
неизвестной страны,  хотя Дванов  и ранее слышал  про этот  небольшой  уезд.
Узнав, что чевенгурец поедет через Калитву,  Дванов попросил его навестить в
Черновке Копенкина и сказать ему, чтобы он не ждал его,  Дванова, а  ехал бы
дальше своей дорогой. Дванов хотел снова учиться и кончить политехникум.
     - Заехать не  трудно, - согласился чевенгурец.  - После коммунизма  мне
интересно поглядеть на разрозненных людей.
     - Болтает черт его знает что! - возмутился Гопнер. - Везде разруха, а у
него одного - свет под абажуром.
     Дванов прислонил бумагу к забору и написал Копенкину письмо.
     "Дорогой товарищ  Копенкин!  Ничего  особенного  нет.  Политика  теперь
другая, но правильная. Отдай моего рысака любому бедняку, а сам поезжай..."
     Дванов остановился: куда мог поехать и надолго поместиться Копенкин?
     - Как ваша фамилия? - спросил Дванов у чевенгурца.
     - Моя-то - Чепурный. Но ты пиши  - Японец; весь район  ориентируется на
Японца.
     "...поезжай к  Японцу. Он  говорит,  что у него  есть  социализм.  Если
правда, то напиши мне, а я уж не вернусь, хотя мне хочется не расставаться с
тобой. Я сам еще не знаю, что  лучше всего для меня. Я не забуду ни тебя, ни
Розу Люксембург. Твой сподвижник "Александр Дванов".
     Чепурный взял бумажку и тут же прочитал ее.
     -  Сумбур написал,  - сказал он. - В  тебе  слабое  чувство ума. И  они
попрощались и разошлись в разные стороны...

     Тут между героями завязался странный  диалог, но еще, во всяком случае,
происходит  и некая  вынуждаемая  автором перекличка.  На глазах  у Дванова,
Гопнера и Чепурного инспектор наказывает нерадивого пожарного, заснувшего на
своем посту, хотя вся-то его служба  практически лишена смысла: ведь никакой
воды  для  тушения  пожаров  в  неработающем городском  водопроводе  нет и в
помине, да и сама  каланча, оказывается, давно сгорела. Вот и разговор между
героями идет, как-то спотыкаясь, - бессмысленный, затрудненный, но при этом,
как ни странно, они говорят между собой, что называется, "по душам". Вначале
Чепурный  никак  не может взять в  толк,  что  с ним хотят  познакомиться, и
просто не может никак сказать свое имя: это ему оказывается не так-то просто
(все делается с оговорками - не "для  одного вида", не гладко, а - искренне,
но  с  оттяжкой). Потом все-таки  все трое знакомятся  между собой, Чепурный
зовет  Гопнера  и Дванова  ехать  к  нему в Чевенгур,  хотя  совершенно явно
привирает  - и относительно луны,  и относительно "полностью" построенного у
него коммунизма. Дванов вспоминает про  Копенкина, которого  оставил,  чтобы
съездить в город и вернуться  к  нему,  но, решив  теперь,  что  останется в
губернском городе  (чтобы  кончить  техникум), посылает тому через Чепурного
записку, чтобы он его напрасно не ждал. Написание  записки тоже выливается в
какой-то спектакль из "театра абсурда". Но в результате-то все-таки  все они
окажутся в Чевенгуре.
     Вообще  говоря,  почти  неважно,  в   каком  именно  порядке  читать  -
намеренно, на мой взгляд,  - рассогласованные автором части "Чевенгура". Они
так  и  не  сведены  автором  в  единое  последовательное  повествование,  с
классическими  завязкой  романа, отчетливой сюжетной линией, кульминацией  и
окончанием.  Разные части,  из  которых  вылеплено  это  произведение,  были
написанные  в разное время:  это  повесть "Происхождение мастера" (о  юности
Саши Дванова), отрывок "Новохоперск" (о его странствиях по губернии во время
гражданской  войны), а кроме  того, еще  то, что получилось  из  задуманного
первоначально  как  самостоятельное   произведение  "Строители  страны"   (о
приключениях,  на грани реальности и фантазии - в  которых вместе с Двановым
принимают участие  еще несколько персонажей,  не  вошедших  в  окончательную
редакцию романа -  см.  работу В.Ю.Вьюгина об этом) и, по-видимому, наиболее
поздние части - уже  собственно "Чевенгур"  (увиденный сначала Копенкиным  и
потом Двановым с Гопнером), с эпизодами про Сербинова и Соню. При этом главы
о Чевенгуре  как о "большевистском рае", иначе говоря самый центр загадочной
Платоновской утопии-притчи появились, как будто, в последнюю очередь.


x x x
     В  отличие от  Булгаковского "Мастера и Маргариты"  - романа, где также
переплетены по крайней  мере  три слоя реальности (но зато там все три  слоя
выстроены и  подчинены  строгой  иерархии:  с  одной стороны, советский  быт
Москвы  20-30-х  годов,  как  самая  "низшая" реальность,  затем,  с  другой
стороны,  стоящая  над  ней,  и  так  сказать,  подновленная  художественным
остранением библейская  реальность  римской провинции, города  Ершалаима, а,
наконец, уже с третьей, как самая высшая - реальность всесильного Воланда (и
всего, что решается уже вне его  власти, где-то на небесах, там, где Мастеру
предоставляют "покой")... Итак, в отличие от этого, кем-то "управляемого"  и
"расчисленного"  Булгаковского  космоса,  у  Платонова  в  "Чевенгуре"   мир
намеренно предстает как неупорядоченный, разорванный и  нелогичный.  Все три
плана  повествования   (советская  реальность  21-го  года,  мир  странствия
платоновских  героев  и   мир  их  снов)  -  все  они  как  будто  полностью
самостоятельны и друг другу почти не подчинимы. Читатель как бы волен жить в
том мире,  какой  ему  больше  нравится, и  выбирать ту  иерархию  (в рамках
возможностей своего воображения), какая ему более по сердцу.


x x x

     По  сути дела, в  "Чевенгуре" Платонов дает нам свой взгляд  на русскую
душу (или - на тот "наш душевный  город",  о  котором говорил еще Гоголь,  в
"Примечаниях  к  "Ревизору").  Эта  душа  для  него  не  наделена  какими-то
однозначно   положительными  характеристиками,   она  от   всех  определений
ускользает. Эти  определения неизбежно срываются в пошлость самовозвеличения
(а  также,  в  ином  варианте  -  в  пошлость самоуничижения). Тут уместными
кажутся слова  филосова-эмигранта  Георгия Федотова (из его  статьи "Русский
человек", 1938 года):
     Какими словами,  в  каких  понятиях  охарактеризовать  русскость?  Если
бесконечно трудно  уложить в схему понятий живое  многообразие личности,  то
насколько труднее выразить более сложное многообразие личности коллективной.
Оно  дано  всегда  в  единстве  далеко  расходящихся,  часто  противоречивых
индивидуальностей. Покрыть  их  всех общим знаком невозможно. Что  общего  у
Пушкина, Достоевского,  Толстого?  Попробуйте вынести  общее  за  скобку,  -
окажется  так  ничтожно  мало,  просто   пустое  место.  Но  не  может  быть
определения  русскости,  из которого были бы исключены Пушкин, Достоевский и
столько еще других, на них не похожих.  Иностранцу легче схватить это общее,
которого мы  в себе не замечаем. Но зато  почти  все, слишком общие суждения
иностранцев  оказываются нестерпимой  пошлостью.  Таковы и наши  собственные
оценки французской, немецкой, английской души.
     В  этом затруднении, - по-видимому, непреодолимом, - единственный выход
- в отказе от  ложного монизма и изображении  коллективной души как единства
противоположностей. Чтобы  не  утонуть в многообразии,  можно  свести  его к
полярности двух несводимых далее типов. Схемой личности будет тогда не круг,
а эллипсис. Его двоецентрие образует то напряжение,  которое только и делает
возможным жизнь и движение непрерывно изменяющегося соборного организма.
     На  мой  взгляд,  Платонов  и  придерживается  такого  рода  двуединого
описания,  при  котором   он   оказывается   способен  видеть   одновременно
достоинства и недостатки всякого описываемого им, даже наиболее близкого его
душе, явления.



ВОЗРАЖЕНИЯ ФРЕЙДУ В "ЧЕВЕНГУРЕ" АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА[7]

     В тексте романа Платонова, написанного в 1926-1929 годах, заметен явный
отклик   на  идеи  З.Фрейда,   труды  которого  очевидно  были   известны  и
интересовали  писателя  - см. подтверждающее  это свидетельство (Нагибин). К
примеру,    такие   ключевые   понятия   психоанализа,   как   "вытеснение",
"сублимация", "влечение", "Я, "Оно"  и  "Идеал-Я" - служат  Платонову некими
вспомогательными  средствами  и  как  бы  разыграют определенные  роли  -  в
выражении   нужного  ему  смысла  -  как   всегда,  впрочем,  полемичного  и
парадоксального.
     Но   при   этом,   пожалуй,   все-таки   наиболее   близким   Платонову
представляется  критический  взгляд  на  теорию  Фрейда, например, из книгеи
М.М.Бахтина,  изданной  в  1927  году  (см.  Волошинов  1993).  Так,  вполне
созвучными платоновскому взгляду на  человеческую психику предстает анализ в
этой книге влечения  к жизни и влечении  к  смерти  (там  же: с.42),  анализ
фрейдовского  принципа  экономии  (с.59),  теории  формирования  и  развития
эдипова комплекса (с.44-45,60), травмы рождения (с.61-63).
     Основное  неопределяемое  понятие  в теории  Фрейда  -  это "влечение".
Влечения  делятся  (в  позднем  варианте) на Эрос  и Танатос,  сексуальные и
разрушительные, то есть,  с одной  стороны, ориентированные на  сохранение и
развитие жизни, а с другой, на деструктивные и агрессивные действия, ведущие
к уничтожению жизни.
     При  этом,  правда,  остается не совсем проясненным вопрос,  из чего же
складывается само сексуальное  влечение,  занимающее основное место в теории
Фрейда - ведь в нем могут, согласно самому Фрейду,  разнообразнейшим образом
способны  сочетаться  как  альтруистические,  созидательные  мотивы,  так  и
разрушительные инстинкты.



Пререклички Платонова с Фрейдом

     По Фрейду,  душа человека  -  это  арена  постоянной  борьбы  "принципа
удовольствия" и "принципа реальности":
     вся  наша  душевная  деятельность  направлена  на  то,  чтобы  получать
удовольствие  и избегать  неудовольствия,...  она автоматически регулируется
принципом удовольствия (Lusprinzip) - Фрейд 1917: 227;
     принцип  реальности (Realit(tprinzip) в  сущности тоже  хочет  получить
удовольствие, хотя  и отсроченное и уменьшенное, но зато  надежное благодаря
учету реальности (там же: 228).
     Подобно  той   "материализации  души",   которую  предлагает   Фрейд  в
позитивистском, по сути, постулате о постоянной экономии психических усилий,
к которой  якобы  постоянно  сама  собой стремится  душа  человека,  главной
заботой  героев  Платонова,   пребывающих  постоянно  в  каком-то  холодном,
враждебном и пустом  мировом пространстве, является - просто согревание друг
друга  и  страх  впустую   потратить  свою  энергию.  Так  Прокофий  Дванов,
доставивший в Чевенгур женщин, сразу же ложится спать - от утомления:
     Чепурный тоже склонился близ него.
     -  Дыши  больше, нагревай воздух, - попросил  его Прокофий. - Я чего-то
остыл в