,  Пролетарскую  Силу.  Это
одновременно и ближайшее герою существо, его постоянный  спутник,  друг, ему
сочувствующий, знающий  его  горести  и печали  - и как  будто  женщина, его
подруга (су-пруга),  которая способна  ревновать  хозяина даже  к  идеальной
возлюбленной, Розе Люксембург.  Но вместе с тем это стихия, которая способна
уносить вдаль не только его тело, но и приводить в движение его мысль:
     Конь обладал грузной  комплекцией и легче способен  возить  бревна, чем
человека.  Привыкнув к  хозяину  и гражданской войне, конь питался  молодыми
плетнями,  соломой  крыш  и  был  доволен  малым.  Однако  чтобы  достаточно
наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого леса, а запивал небольшим
прудом  в степи. Копенкин уважал свою  лошадь и ценил  ее третьим  разрядом:
Роза Люксембург, Революция и затем конь (Ч:317).
     - Ну, и конь у тебя, Степан Ефремыч! Цены ему нет - это Драбан Иваныч!
     Копенкин давно знал цену своему коню: -  Классовая скотина: по сознанию
он революционней вас (Ч:89).
     Копенкин  особо не  направлял коня, если дорога неожиданно  расходилась
надвое. Пролетарская  Сила  самостоятельно  предпочитала одну  дорогу
другой  и всегда выходила туда, где нуждались в вооруженной руке  Копенкина.
Копенкин  же  действовал без плана и  маршрута, и наугад  и на волю коня; он
считал общую жизнь умней своей головы (Ч:318).
     В  платоновском  тексте явственно  слышится лесковское  начало - отзвук
удалых  причуд  левшей  и  самодеятельных   российских   праведников.  Можно
вспомнить, как приемный  отец  Дванова Захар Павлович,  тот самый мастер,  с
прихода  которого  на  ветхую опушку города начинается  "Чевенгур",  вначале
занимался изготовлением деревянных сковородок и других предметов непонятного
назначения.
     Захар Павлович сроду никакой  музыки не слыхал - видал  в уезде однажды
граммофон, но его замучили мужики и он не играл: граммофон стоял в трактире,
у ящика были поломаны стенки,  чтобы видеть обман и  того, кто там поет, а в
мембрану вдета штопальная игла (Ч:30).
     Когда священник  просит его  настроить рояль, он  специально  делает  в
механизме секрет, который устранить можно в одну секунду, но обнаружить  без
особого  знания  нельзя - только  для  того чтобы  каждый  день  приходить к
священнику, пытаясь разгадать тайну смешения звуков.
     Все платоновские герои, за исключением, пожалуй,  только отрицательных,
искренне боятся написанного текста (как неспонтанного, лишенного души):
     Больше всего Пиюся пугался  канцелярий и  написанных бумаг - при
виде их он сразу, бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал
могущество черной магии мысли и письменности (Ч:120).



Апология русской ментальности

     У  Платонова  хороший  человек  (тот,  кто  наделен  великим   сердцем)
размышляет  и  изъясняется с трудом, соображает  медленно,  плохо, невнятно,
обязательно с  запинками и  оговорками, мысль  его идет  неправильно, как-то
коряво,  "туго".  Но по Платонову  это и  есть залог  правильности мысли, ее
взвешенности, проверенности на себе. При желании в этом можно даже усмотреть
своеобразную скрытую ксенофобию - этакий руссий национализм, - если принять,
что   здесь  описывается   характерная   замедленность   словесных   и  иных
мыслительных отправлений  и "несообщительность"  у русских. Плохой человек у
Платонова (Прошка Дванов) куда как быстро соображает и выражает  свою  мысль
(он способен формулировать не только свои, но и чужие мысли).
     Только   сознание,   "незамутненное"  лишним  умом,  может   оставаться
по-настоящему бескорыстным. Так, Чепурный обладает
     громадной, хотя  и  неупорядоченной памятью;  он  вбирал в  себя  жизнь
кусками  -  в  голове  его,  как  в  тихом  озере,  плавали обломки когда-то
виденного мира и встреченных событий, но никогда в одно целое эти обломки не
слеплялись,  не  имея  для  Чепурного  ни  связи,  ни  живого  смысла
(Ч:101-102).
     Когда   Копенкину  нужно  выступить  на  собрании  (в  коммуне  "Дружба
бедняка", где  люди заняты  осложнением жизни), мысль выходит из  него почти
бредом:
     Копенкин не  мог  плавно проговорить больше двух минут,  потому что ему
лезли   в   голову   посторонние   мыли   иуродовали   одна   другую   до
невыразительности,  так что он сам останавливал свое слово и с интересом
прислушивался к шуму в голове (Ч:339).
     Платоновский герой мыслит странно, потому  что  печется исключительно о
веществе истины. Но на периферии этого микрокосмоса все-таки существуют иные
люди,  более похожие  на обычных людей.  Для них  мысль - некое "измененное"
состояние сознания.  Этим Платонов  как  бы  сам опровергает  свою  чересчур
"идеологизированную"  конструкцию, сам  же  и  смеется  над  ней.  Но  можно
считать, что отклонения - от теории в реальность - его не интересуют.
     - Пиюсь, ты думаешь что-нибудь? - спросил Дванов.
     -  Думаю, сказал сразу  Пиюся и слегка  смутился - он  часто забывал
думать и сейчас ничего не думал.
     -  Я тоже думаю, - удовлетворенно сообщил Дванов. Под думой он  полагал
не мысль, а наслаждение от постоянного воображения любимых предметов; такими
предметами для  него сейчас были  чевенгурские люди - он представлял себе их
голые жалкие туловища существом социализма, который они искали  с Копенкиным
в степи и теперь нашли (Ч:227).
     Все истинные, правильные действия - это совершающиеся медленно, текущие
без спешки, необходимо, но свободно, замедленно и плавно - как во сне.
     Человек у Платонова  и умирает неспешно, собственно, даже не умирает, а
-  вянет. Вот что испытывает герой  в  тот момент, когда до  столкновения со
встречным составом остаются считанные секунды (а Дванов так  и не собирается
прыгать из  несущегося к крушению паровоза, как это делают его  товарищи: он
пытается  удерживать максимальный пар для  смягчения удара. В  конце  концов
какая-то сила просто выбрасывает его из кабины.):
     Дванов   открыл  весь  пар   и  прислонился  к  котлу  от   вянущего
утомления; он не видел, как спрыгнули красноармейцы, но обрадовался, что
их больше нет (Ч:286).
     Еще одним известным архетипом  русского национального сознания является
глубинное  непризнание  власти   и  неуважение   к   ней.  С  этим   связано
представление (тоже неоднократно обыгрывающееся в произведениях Платонова) о
том,  что  власть  -  дело  легкое  и  ненужное,  само  собой  разумеющееся,
недостойное серьезного  человека,  а потому необходим  стыд от  власти.  Эти
мысли выражает Яков Титыч, обращаясь к чевенгурским большевикам:
     -  Занятие у вас слабое,  а людям  вы говорите важно,  будто  сидите на
бугре, а прочие - в логу.  Сюда  бы  посадить  людей болящих переживать свои
дожитки, которые уж по памяти живут, у вас же сторожевое, легкое дело.  А вы
люди  еще твердые - вам бы  надо потрудней жить <...>  Я говорю  - власть
дело  неумелое,  в нее надо самых  ненужных  людей сажать, а  вы же  все
годные (Ч:179).
     Легкое и почти  ненужное дело  -  охранять то,  что  уже  есть, что уже
сделано  и  что  творят  другие,  настоящие,  сокровенные  люди. Такая  роль
отводится власти. Главное делается в жизни кустарями, вручную, независимо ни
от  кого  и как  бы  по внутреннему почину, без внешнего побуждения. Рабочий
человек сам в состоянии все создать, ведь сумел же он
     выдумать не только имущество и все изделия на свете, но и буржуазию для
охраны  имущества; и не только революцию, но и партию для  сбережения
ее до коммунизма (Ч:183).
     Забавно,   что   буржуазия    и   партия   большевиков,   как   имеющие
вспомогательное, охранное, и значит  -  неглавное  значение,  приравниваются
друг к другу.  Именно  в них,  согласно  этой логике, должны попадать лишние
люди, отбросы общества.  (Так что  ничего  удивительного  в нашей истории не
происходило, все закономерно - как и было сказано более 60-ти лет назад.)
     Предвечно   манящей    сказкой    об    Иванушке-дурачке    объясняется
устремленность  платоновских  героев  в  революцию.  Вот  Дванов  спрашивает
Гопнера,  собравшегося  идти  в  Чевенгур,  где уже  построен  окончательный
коммунизм: а как же он оставит жену?
     Тут Гопнер задумался, но легко и недолго.
     -  Да  она  семечками пропитается  - много ли ей надо?.. У нас с ней не
любовь, а  так - один факт. Пролетариат ведь тоже  родился не от любви, а от
факта.
     Гопнер сказал не то, что его действительно обнадежило для направления в
Чевенгур. Ему хотелось идти не ради  того, чтобы жена семечками питалась,  а
для  того,  чтобы  по  мерке Чевенгура как  можно скорее  во  всей  губернии
организовать  коммунизм; тогда коммунизм наверно  и  сытно обеспечит жену на
старости  лет наравне  с  прочими ненужными людьми,  а  пока она  как-нибудь
перетерпит. Если же остаться работать навсегда, то этому занятию не будет ни
конца,  ни улучшения.  Гопнер работает  без  отказа  уже двадцать пять  лет,
однако это  не  ведет  к  личной пользе жизни  - продолжается одно и  то же,
только зря портится время. Ни питание, ни одежда, ни душевное счастье
- ничто  не  размножается, значит  -  людям теперь нужен  не  столько  труд,
сколько коммунизм, Кроме того, жена может прийти к тому же Захару Павловичу,
и он не откажет пролетарской женщине в куске хлеба. Смирные  трудящиеся тоже
необходимы:  они  непрерывно  работают  в  то  время,  когда  коммунизм  еще
бесполезен,  но уже требует хлеба, семейных несчастий и добавочного утешения
женщин (Ч:135).
     Весьма примечателен также разговор Дванова  в слободе Петропавловской с
местным   полоумным  богом,  который  питается   землей  и  отказывается  от
предложенной ему пшенной каши в сельсовете:
     - Что мне  делать  с нею...,  если съем, то все  равно не наемся.  Этот
человек печально  смотрел  на власть  и  на коммуниста  Дванова,  -  как  на
верующего в факт (Ч:301) .
     То, что убивает в человеке  душу  - вера  в факт, а  не в  в идею, не в
мечту.  Вот отрывок  из записной  книжки Платонова  за  1922  год  (невесту,
впоследствии жену Платонова, звали Мария Кашинцева):
     Всякий  человек имеет в мире невесту, и только потому он способен жить.
У  одного  ее  имя  Мария,  у  другого приснившийся  тайный образ во  сне, у
третьего весенний тоскующий ветер.
     Я знал человека, который заглушал  свою нестерпимую любовь хождением по
земле и плачем.
     Он любил невозможное и неизъяснимое, что всегда рвется в мир и не может
никогда родиться...
     Сейчас  я вспоминаю о скучной новохоперской  степи, эти воспоминания во
мне  связаны  с тоской по  матери - в тот год я в первый раз надолго покинул
ее.
     Июль 1919  года был жарок  и  тревожен. Я не  чувствовал безопасности в
маленьких домиках  города Новохоперска, боялся уединения  в своей комнате  и
сидел больше во дворе. <...>
     Чтобы что-нибудь  полюбить,  я  всегда  должен  сначала  найти какой-то
темный  путь для  сердца, к влекущему меня явлению, а мысль  шла уже  вслед.
<...>
     ... Я люблю больше мудрость, чем философию, и больше знание, чем науку.
Надо  любить  ту Вселенную,  которая  может  быть, а не  ту,  которая  есть.
Невозможное  -  невеста человечества и  к  невозможному  летят наши  души...
Невозможное - граница нашего мира с другим. Все научные теории, атомы, ионы,
электроны, гипотезы, -  всякие законы  - вовсе не реальные вещи, а отношения
человеческого  организма  ко  Вселенной  в  момент познающей деятельности...
(Платонов 1995:624-625)
     Сокровенный человек  живет  только  постижением невозможного,  верой  в
небывалое и несбыточное. Факт для него  -  то, что мертво и  уже  недостойно
внимания  (как  та  лестница,  которую  молодой  Витгенштейн  так  горячился
отбросить  от  себя).  Сами  по  себе  факты  бесполезны, поэтому  например,
заведующий губутилем Фуфаев  никогда не вспоминает о наградах, полученных на
войне,
     предпочитая  прошлому  будущее.  Прошлое  же  он считал навсегда
уничтоженным и бесполезным фактом... (Ч:75)
     Для  Платонова Россия  и  есть  страна  людей, не  верящих в факты. Вот
размышления  Сербинова  после  встречи  с  поразившей  его  в  самое  сердце
женщиной:
     Перед ним сплошным потоком путешествия проходила Советская Россия - его
неимущая,  безжалостная к себе родина, слегка похожая  на сегодняшнюю
женщину-аристократку. Грустный, иронический ум Сербинова медленно  вспоминал
ему  бедных,  неприспособленных  людей,  дуром приспособляющих  социализм  к
порожним местам равнины и оврагов (Ч:235-236).
     И сам  Дванов, так же как и встреченный им бог из Петропавловки,  верит
совсем не в факты и жив не потому, что ест пшенную кашу:
     Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот; но русский -
это человек двухстороннего действия: он  может жить так и обратно и в
обоих случаях остается цел (Ч:301).
     Мир  Платонова  как  будто  населен персонажами,  которые пытаются жить
сразу  в  противоположных  направлениях  -  добровольно  испытывая  на  себе
невыносимый, казалось бы, для нормальной жизни гнет совершенно несовместимых
идей.



Достоинство ветхости

     Основное  достоинство  предмета, исходя  из платоновских посылок  - это
"лишнесть",  ничейность,  ненужность,  непригодность  и  отверженность. Если
взглянуть  иначе, это непредназначенность  ни для кого другого, уникальность
данного объекта именно  для тебя, его  живая  суть  ("отверженный  камень да
сделается главою угла"). С этой точки зрения даже и украсть, то есть "взять,
что  плохо  лежит",  иной  раз  просто  необходимо.  Так Чепурный заимствует
"ничью" лошадь, когда едет из губернского города домой:
     Сейчас  чевенгурца  везла  лошадь  с  белым  животом  -  чья  она была,
неизвестно. Увидел ее  Чепурный в первый  раз на городской  площади, где эта
лошадь объедала посадки будущего парка, привел на двор, запряг и поехал. Что
лошадь  была  ничья, тем она дороже  и  милей для  чевенгурца:  о ней некому
позаботиться, кроме любого гражданина (Ч:87).
     При  этом  весьма  характерно,  что движущее Платоновым начало - именно
этическое (как и подобает пишущему в российской традиции; ср.  Толстая-Сегал
1981).  Недаром  истинные  платоновские  герои  -  настоящие,  а  не  только
лозунговые,  как  у   Маяковского,   ассенизаторы   (осушители,  ирригаторы,
преобразователи вторсырья, чудаки-умельцы).
     Задача,  знакомая  любому  работнику,  имеющему дело  с  "веществом"  -
выбрать  предмет,  который наилучшим  образом  выполнит  свою роль. (Задача,
конечно, сразу со многими неизвестными.) Например, для столяра  - выбрать из
того  материала,  что  под  рукой,  доску нужного  размера,  с  определенным
рисунком.  Или для автослесаря -  выбрать "единственную" подходящую гайку из
кучи  тех,  которые валяются  как непригодные.  Близко  к  идее оптимального
выбора лежит идея разбора свалки, утилизации отходов, "незагрязнения среды",
нахождения  каждому  предмету  своего  уникального места,  а  следовательно,
предназначения в мире. И Платонов не  может  пройти мимо них. Но с ними же в
тесном  ассоциативном  ряду   соседствует   идея  "зряшного",   бесцельного,
напрасного  действия. Это отрицательный,  обратный полюс двух  первых. Мысль
платоновских героев увязает и здесь.
     Смысл человеческой деятельности -  только в  ней  самой, и платоновские
герои будто намеренно устраняют все внешние, привходящие цели, побудительные
мотивы для своего труда, чтобы насладиться им как бы в чистом виде (или, что
то  же самое - испытать от него мучение, пострадать, потосковать, потомиться
им). Смысл их деятельности может становиться полностью эфемерным.
     Вот, например, пешеход Луй,  посланный чевенгурским ревкомом с  письмом
от  Копенкина к  Дванову -  платоновский вариант  образа вечного  странника.
Отправившись в дорогу, он останавливается где-то заночевать:
     )Он  лежал и  думал -  как бы  ему закурить. Табак  был, а бумаги  нет;
документы  он  уже искурил  давно  - единственной  бумагой  осталось  письмо
Копенкина Дванову.  Луй  вынул письмо, разгладил  его и  прочитал  два раза,
чтобы запомнить наизусть, а затем сделал из письма десять пустых цигарок.
     - Расскажу  ему  письмо своим голосом  - так мне  складно получится!  -
рассудительно предпочел Луй... (Ч:127).
     Повидимому, вообще можно считать,  что излюбленный способ платоновского
иссследования  - это рассматривать самые близкие  ему  идеи, представляя  их
так,   чтобы  были   видны   сразу  самые  уязвимые  их  стороны,  полностью
беспристрастно, со стороны,  как бы совсем  и незаинтересованно, вообще чуть
ли  не  враждебно  -  одновременно  находясь  к  самому  себе  в  постоянной
внутренней оппозиции.
     Навязчивым   образом  в  текстах  Платонова  является  работа  сложного
механизма  для  удовлетворения  какой-то  нехитрой человеческой потребности.
Так, для того чтобы сварить Якову Титычу жижки  для болящего  желудка, нужно
разжечь огонь, а для этого (при коммунизме) не находится иного средства, как
по совету инженера Гопнера запустить всухую деревянный мельничный насос:
     Поршень насоса, бегая в  сухом  деревянном  цилиндре, начал визжать  на
весь  Чевенгур  -  зато  он  добывал  огонь  для   Якова  Титыча.  Гопнер  с
экономическим   сладострастием   труда   слушал  тот   визг  изнемогающей
машины... (Ч:220).
     (Что  пристрастие Платонова к машинам имеет два противоположных полюса:
создание из  мертвого  живого и  превращение  живого в  мертвое,  отмечено в
Геллер 1982:72.)
     Из-за "пониженной ценности питания" для  платоновских героев - они едят
только  уже как-то и  чем-то подпорченную пищу; спят неудобно,  только чтобы
набраться сил; любят - лишь по необходимости и совсем не тех женщин, которые
могут возбуждать желание и нравиться.
     ...Суп  варился  до поздней ночи,  пока  большевики  не  отделаются  от
революции для  принятия  пищи  и пока в  супную  посуду не  нападают  жучки,
бабочки  и комарики.  Тогда  большевики ели  -  однажды  в  сутки - и  чутко
отдыхали (Ч:149).
     И   Чепурный  просит  Прокофия  привести  в  Чевенгур  женщин  худых  и
изнемогающих,  чтобы  они не отвлекали  людей от взаимного коммунизма
(Ч:208):
     - Каких пригонять? - спросил Прокофий у Чепурного и сел в повозку.
     - Не  особых! - указал  Чепурный.  -  Женщин,  пожалуйста,  но  знаешь:
еле-еле, лишь бы в них разница от мужика была, - без увлекательности,
одну сырую стихию доставь! (213).
     По этим  законам от любимой женщины герой просто должен убежать,  чтобы
уменьшить  свое чувство, приблизить  его к  нищей  реальности  жизни - как в
"Реке  Потудани". И  тот же мотив снова  повторяется  в "Чевенгуре" - уходом
Дванова в бреду в странствия и потерей им невинности (вымещение  избыточной,
ненужной  силы  -   как  избавление  от  болезни)  с  бабой-бобылкой  Феклой
Степановной.
     Чепурный  упрекает  Жеева:  В  женщине  ты  уважаешь   не  товарища,  а
окружающую стихию (Ч:152), - и размышляет далее:
     Для  людской чевенгурской  жизни женщина приемлема  в более  сухом и
человеческом  виде,  а  не  в  полной  красоте...  Чепурный  готов   был
приветствовать в  Чевенгуре  всякую  женщину, лицо  которой омрачено грустью
бедности  и  старостью труда... <Он> признавал  пока только классовую ласку,
отнюдь  не  женскую;  классовую же  ласку  Чепурный  чувствовал, как близкое
увлечение  пролетарским однородным  человеком  - тогда  как  буржуя и
женские признаки женщины создала природа помимо сил пролетария и большевика.
     (О  гомосексуальных мотивах в творчестве Платонова, хотя это, вроде бы,
лежит на поверхности, говорить вряд ли уместно. Тезис, выставленный в статье
(Парамонов 1987:334), что "Чевенгур" - это гностическая  утопия на подкладке
гомосексуальной  психологии - явное  упрощение: сказано вроде бы хлестко, но
по  сути неверно. Скорее  можно было бы говорить  о платоновском  толковании
ереси большевизма - как своего рода скопчества.)
     Вот,  например, "классическая" любовная сцена  по