такое двойственное
соединение, казалось бы, несоединимого.
     Как  заочно  живущий,  Вощев  делал  свое  гулянье  мимо  людей,
чувствуя нарастающую  силу горюющего ума и все более уединяясь  в тесноте
своей печали. (К).
     Во-первых,  описанное  таким  образом  гуляние  предстает  чем-то  явно
"деланным": ср. здесь более обычные выражения
     а)  <быть  на  прогулке  \\  прогуливаться>  или  -  (более  и   менее)
стилистически маркированные
     аа) делать <променад> и даже <совершать прогулку>.
     Но вот ощущает ли сам герой, Вощев, неестественность своих действий или
же только рассказчик -  от себя лично - зачем-то специально  фиксирует перед
нами такую  неестественность? Платонов  нигде не дает ни  прямого ответа, ни
даже намека на то, что этот вопрос вообще может существовать. Его рассказчик
делает вид, что говорит с нами своим самым "естественным" языком.
     Во-вторых, удивляет необычностью сочетание уединялся в тесноте печали -
оно опирается, по-видимому, на такое, принятое в обычной речи выражение, как
одиночество в толпе - тоже  соединяющее несоединимое. Посмотрим на словарные
значения:
     уединяться - 'удаляться, обособляться от окружающих, избегать общения с
ними'// уединяться куда-либо [БАС].
     Естественнее употребить на месте платоновского выражения следующее:
     б1)  уединился <в комнате/  в кабинете/ на даче/ на прогулке/  в лесу и
т.п.>.
     Ситуация 'уединение' должна включать в себя следующий компонент
     х)  'когда  вокруг  имеется  никем  не  занятое,  свободное  от  других
пространство, предоставленное только самому субъекту'.
     Но  идея 'тесноты' отрицает  наличие незаполненного  пространства, ведь
теснота - 'недостаток свободного места, отсутствие простора' [БАС].
     С другой  стороны, теснота печали понятна через обычное  метафорическое
выражение
     б2) печаль (горе, забота) стеснила (грудь, душу...),
     Этому помогает такой оттенок значения, как: тесный - 'трудный,  тяжелый
(о  положении, обстоятельствах)' [БАС]. Таким образом, все  выражение  можно
осмыслить как:
     б) <стиснутый со всех сторон/ зажатый в тиски> своей печалью.
     Это  значение  по  форме явно противоречит выделенному ранее компоненту
смысла  ситуации  'уединение' (х). - В результате  если  делал свое  гуляние
звучит  как-то смехотворно  или  даже  издевательски, то уединялся в тесноте
своей  печали  получает  оттенок  возвышенного   стиля,   чему  способствует
необычность соединения метафоры теснота  печали  с  оксюмороном  уединился в
тесноте.

     Исследователь  платоновского   "Котлована"  Т.Сейфрид   считает   стиль
Платонова -  причудливой  амальгамой, широким  спектром жанров письменной  и
устной   русской    речи   в    диапазоне,    включающем   и   ненормативные
рабоче-крестьянские диалекты, и  книжный и  несколько архаический  стиль,  и
высокопарную марксистско-ленинскую риторику,  и библеизмы.[59] Он
справедливо фиксирует у Платонова такой характерный прием, как пародирование
чужой языковой стихии - официальной речи[60]. Это рассматривается
им  на примере  широко  известного марксистского постулата  Бытие определяет
сознание). Вот сама отсылающая к ней фраза Платонова:
     Козлов постепенно холодел, а камень нагревался (К).
     Сейфрид  пишет  по этому  поводу: Платонов  моделирует  мир,  в котором
стерты   грани   между   абстрактным   и   конкретным,   между   частным   и
общим.[61]
     Действительно, Платонов все время конкретизует, как бы демонстрируя нам
на   пальцах,   "овнешвляя"   и   разжевывая   для   своего   пролетарского,
малообразованного читателя  ту мудреную идеологическую  конструкцию, которую
писателям,  в качестве "инженеров человеческих  душ",  поручено "доносить до
массы".  При  этом Платонов,  может  быть,  еще  и  пародирует  саму  логику
сталинского  мифологического   мышления,  которое  строится  на   постоянном
смешении  буквального  и  фигурального  значений  -  когда  метафора  должна
воспринимается как реальное правило жизни. Так же, например, обыгрывается им
буквальный  смысл  навязшей  в зубах метафоры  (накал  или  огонь  классовой
борьбы):
     Мы    больше   не   чувствуем   жара   от   костра   классовой   борьбы
(К).[62]
     Этим,  можно считать,  Сейфрид  и  отвечает  на  обвинение,  выдвинутое
Бродским, по поводу того, что платоновский язык чрезмерно копирует, вживляет
в  себя, и в результате сам заражается  - "мертвящим  языком тоталитаризма".
Платонов  действительно  уж слишком  заставляет  нас погрузиться в  языковую
стихию современной ему  советской  реальности (если  не  сказать, что просто
захлебывается, утопает в ней) -  со  всем неизбежным обессмысливанием  языка
внутри этой последней.  Тем не менее  в подобном обмороке сознания  или даже
раковой опухоли -  языка (это выражения Бродского), на мой взгляд,  Платонов
все же находит то  живое  место,  или  ту  точку  отталкивания  -  от  самой
действительности, в  которой еще как-то возможно существовать. Ровно так же,
впрочем,  он  отторгает  и  иные воздействия на себя, а именно - удивительно
родственную и созвучную "советской" - стихию  канцелярского языка (продолжая
в этом традиции  Салтыкова-Щедрина, Лескова и частично  совпадая  с Ильфом и
Петровым), но  еще,  как  ни странно, отторгает и  третью  - стихию  исходно
возвышенных библейских выражений и церковнославянизмов (об этом ниже).
     В подтверждение мыслей, высказанных в статье Сейфрида, можно привести и
следующий  пример,  в котором также  обыгрывается  буквальное  и  переносное
значения всем известной цитаты:
     Вермо опечалился. Дерущиеся диалектические сущности его сознания
лежали от утомления на дне его ума (ЮМ).
     Во-первых, тут Платонов оживляет избитую метафору (понимая  ее уже  как
метонимию). За основу берется расхожее положение:
     а) "Диалектика есть борьба противоположностей".
     Во-вторых, используется такое представление наивного языкового сознания
(наивной мифологии), как:
     б) <ум, сознание (или, шире, душа, т.е. вся внутренняя суть в человеке)
могут  быть представлены в виде некого сосуда  или  водоема  -  наполненного
подвижной  стихией,  жидкостью, в  частности, например, котла  (с кипятком),
реки (и/или ее  русла) с  текущей водой, озера  или колодца,  имеющих  дно и
заполненных водой, способной колебаться. Мысли же, как элементы (или струи?)
внутри этого потока и  вместилища взаимодействуют -  перемещаются, сливаются
друг с другом, расходятся в стороны и т.п.>.
     Ср. выражения, использующие эти образные представления: мысль унеслась,
глубокий ум, глубокая мысль, углубиться,  уйти мыслями куда-то (во  что-то),
мысль  утонула  (в чьей-то речи),  глубоко  копнуть (в смысле 'проникнуть  в
самую суть явления'). В  последнем случае  вместо  образа водоема  возникает
другой образ,  так сказать, уже не  "гидравлический",  а "археологический" -
сравнивающий мышление с рытьем земли и выкапыванием из нее  чего-то ценного,
например, клада.
     Платонов  упрощает абстрактное и непонятное,  делая его  более понятным
для  своего  читателя-простеца:  выражение  диалектические  сущности  (с  их
свойством 'взаимной непрекращающейся борьбы') - сводится им к более  зримому
образу: борьба представлена как драка, а противоположности - как подравшиеся
между собой деревенские парни.
     Таким  образом,  одна  метафора,  как  слишком  сложная,  непонятная  в
официальной  обработке,  переиначена  в  другую,  более  простую  и  как  бы
снижающую первоначальный "полет" (по-видимому, еще гегелевской) мысли. Кроме
того здесь же использована еще одна типовая жизненная ситуация - когда
     аа) <люди  уставшие, утомившиеся от  работы  (в том числе,  например, и
парни после  драки) могут лечь отдохнуть или  даже  упасть, рухнуть на землю
без сил, в обморок>.
     Это  уже  метонимия,   т.е.   перенос  по  смежности,   или  намеренное
раз-ыгрывание дальше  -  исходно метафорической ситуации.  Но  и  это еще не
конец, потому что, как носителям языка известно,
     бб) <тот, кто может наблюдать  лежащее на  дне  (либо в силу  иссыхания
водоема,  либо  при прозрачности наполняющей  его воды),  как бы  обладает и
полной картиной, окончательным знанием>.
     Здесь можно вспомнить выражения дойти/ проникнуть до (cамого) дна, т.е.
'исследовать  явление  во  всей  его  сложности',  или  быть  (для  кого-то)
совершенно прозрачным.
     Приходит на ум еще и следующее соображение:
     в) ?-<лежащие на дне (после драки) люди - вероятнее всего утонули>.
     И еще:
     г)  ?-<человек может  быть  расстроен  тем, что теряет объект из своего
сознания, например, когда устает,  утомляется  думать  о  нем,  вынужден  на
что-то отвлечься>.
     Так, значит, герой Платонова опечален оттого, что
     д)  ??-<понял,  что  его  мысль, дойдя до конца, сама  себя  исчерпала,
осталась бесплодной, т.е. остановилась, погибла>.
     Еще один пример подобного же снижения, профанации выражений  "высокого"
официального языка:
     Спустившись с автомобиля, Козлов  с видом ума  прошел на поприще
строительства и стал на краю его, чтобы иметь общий взгляд на весь
темп труда (К).
     Какие выражения здесь обыгрываются? Нормально звучали бы:
     а) <имел вид/ создавал видимость/ изображал из себя - умного человека>/
<ходил> с видом <большого> ума; ?-<так, как  будто сам работал/ трудился> на
этом поприще;
     б)  стал на  краю  <котлована,>  чтобы  <окинуть>  взглядом  /  иметь /
<составить себе/ получить> общее <представление> <о том, как быстро/ какими>
темпами <движется, идет работа на нем>;
     бб) чтобы  ?-<приобрести>  общий  <со  всеми  пролетариями>  взгляд  на
<происходящее>.
     Платонов,  по-моему,  издевается  над  своим  героем  Козловым  (бывшим
пролетарием, рывшим  когда-то вместе с  другими котлован),  который очевидно
теперь и сам принужден пользоваться данными сочетаниями-монстрами, состоя на
своей "ответственной" работе - администратора  строительства. Для него - как
для  всех  выдвиженцев  того  времени  нормально употреблять выражения вроде
"проходить  на  поприще", "иметь (или хранить)  вид ума", "приобрести  общий
взгляд", "(поддерживать) темп труда" и  т.д.  и  т.п.  То, что  делает с его
языком Платонов, вкладывая туда же выражение еще  и своего -  т.е. уже иного
уровня  - смысла, можно  было  бы, вероятно, назвать  ерничанием -  или даже
стебом, если бы  Платонов жил в наше время. Платоновский текст как правило и
следует воспринимать  сразу в  нескольких  плоскостях:  с  одной  стороны, в
плоскости "манипулирования языковым  сознанием"  обывателя - ведь именно так
говорят  его  примитивные,  "животно-примитивные"   герои  вроде  Козлова  и
Сафронова,  но  с другой  стороны,  еще  и в  плоскости  "дистанцирования от
моделей,  навязываемых массовой коммуникацией"[63].  Однако  само
"переключение"  -  с  одной из этих плоскостей на  другую у  Платонова почти
всегда скрыто, его как бы и  нет:  оба уровня  присутствуют, но где какой из
них,  и  на каком  из  них  мы в  данный  момент находимся в  повествовании,
определить  практически  никогда невозможно.  Авторская  "точка  зрения"  не
только "плавающая", как бывает часто  в художественных произведениях ХХ века
(с элиминированием в тексте однозначных указаний на то, кто это говорит  или
от  чьего  имени ведется в данный  момент  повествование), но и  "размытая",
когда явления  описываются  в  один и  тот  же  момент  - под разными углами
зрения.
     Пожалуй, можно  попытаться сравнить это с современными текстами Михаила
Безродного,  в  которых в  едином  высказывании  могут  быть  объединены  а)
какой-нибудь  классический  текст  культуры (в  его  пафосном звучании),  б)
бесконечно  снижающие и  опошляющие  его  стереотипы массовой культуры с  их
собственной "рецепцией" -  через сознание антикультурно настроенной личности
(или же через бессознательное автора, выпускающее на поверхность вытесненные
фрагменты,  маскируя их под черновики знаменитого  предшественника) и в) уже
отдельно проглядывает и собственно-авторская позиция, иронически остраняющая
и  то,  и  другое  восприятия,  и извлекающая  из  этого  некий  поэтический
дифференциал,  как, например, в "Стихах, сочиненные ночью во время бессоницы
и не вошедших в основное собрание":
     В парке бабье лепетанье,
     Шепот, робкое дыханье...
     Но увы! - повержен в тлен
     Чуждый чарам чахлый член.[64]

     Итак,  в осваивающем и подминающем под себя  все пространство  русского
языка советском "новоязе" Платонов  берет на вооружение два основных приема:
во-первых, заимствует абстрактные понятия идеологии,  интерпретируя  их, как
мы видели,  с помощью простого человека из народа, а во-вторых, производит и
обратную операцию,  когда самые  простые и вполне понятные (для "простеца"),
обиходные слова  и выражения -  для  дополнительного "веса"  и  придания  им
значительности, что-ли?  - с  избытком нагружает  множеством  идеологических
ассоциаций, делая их такими чудовищно неправдоподобными, что всякий смысл из
них полностью  утрачивается.  Это  заставляет  еще  раз  задуматься  о  них,
посмотреть  на них с  "повернутой в  абсурд"  точки зрения. В первом  случае
Платонов  пародирует использованный классиками "мар-лен-стал-изма"  прием  -
т.е.  вскрывает  "глубинную  суть"  во  всяком  подвергаемом  "безжалостному
анализу"   явлении   и   склонен   видеть   во   всем    только   конкретные
"политико-экономические  законы   развития",   "общественно-производственные
отношения" и  одну только материальную заинтересованность конкретных лиц. Во
втором случае им пародируется сама логика построения речи у нового поколения
-    пришедших    на    смену    террористам-революционерам   -    советских
рвачей-бюрократов,  когда  нахватанные  из  официального  дискурса выражения
сплавляются вместе без всякого разбора, чтобы только произвести эффект и тем
самым "подчинить себе" человека массы.



Включения библейских речений

     Платоновская мысль вообще почти всегда  живет  только в преувеличении и
движется   вперед   с   помощью  одних  парадоксов.  Что  такое,   например,
чевенгурский
     интернационал злаков и цветов (Ч), -
     как не  отклик на евангельский  образ  полевых цветов? - переосмысление
его, так сказать, в  новой терминологии. Вспомним слова Иисуса, обращенные к
ученикам (Мф.6,25-33):
     ...Не заботьтесь для души  вашей, что вам есть  и что пить, ни для тела
вашего, во что одеться. Душа не  больше ли пищи и  тело одежды? Взгляните на
птиц  небесных: они  не сеют,  не жнут, ни собирают в  житницы;  и Отец  ваш
Небесный питает  их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и  кто из  вас, заботясь,
может  прибавить  себе  росту  хотя  на один  локоть?  И  об одежде  что  вы
заботитесь? Посмотрите на полевые  лилии,  как  они растут: ни  трудятся, ни
прядут, но говорю  вам, что и  Соломон  во всей славе своей не одевался так,
как  всякая из них; если же  траву  полевую,  которая сегодня есть, а завтра
будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры! Итак не
заботьтесь и не  говорите: что нам есть?  или что пить? или во  что одеться?
потому что всего этого  ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает,
что вы  имеете нужду  во  всем этом.  Ищите же прежде Царства Божия и правды
Его, и это все приложится вам.
     В текстах Платонова вообще много скрытых и явных перекличек  и откликов
на  Вечную книгу, причем, перекличек не всегда уважительных  по отношению  к
последней - иногда остро полемических, иногда прямо пародийно обращенных.
     Так,  в повести "Котлован" есть  образ трудящихся  ласточек - у которых
под пухом и перьями на самом деле скрывался:
      пот нужды - они летали с самой  зари, не переставая мучить себя
для сытости птенцов и подруг (К).
     Здесь   приведенные   выше   слова   Иисуса,  обращенные  к   ученикам,
представлены в перевернутом  виде: у  Платонова  птицы оказываются такими же
труженицами, как и  люди-пролетарии,  ибо  они вполне сознательно  вынуждены
нести ответственность за пропитание своих семейств.
     Душа традиционно  (еще  до  христианской  образности)  отждествлялась с
птицей. В евангельской символике птицы  небесные, так же как цветы полевые -
это  образы беззаботности  и  полной  независимости  мира  духовного от мира
материального. У Платонова же  словно и  на  птиц  распространено "марксово"
(или, точнее, Божественное) проклятие: в поте лица добывать хлеб свой.  Мир,
таким  образом,   как   бы  полностью  материализован,  овеществлен,   лишен
одухотворенности, все в нем оказывается заключенным в некое скупое чувство -
целесообразности. Человеческая душа (в угоду материализму) лишается свободы,
взятый  из   Евангелия  образ  "птиц  небесных"   приведен  в   соответствие
требованиям  идеологии,  и  тем  как  бы  пародийно  обыгран, снижен,  почти
уничтожен. Но  что говорит нам по этому поводу сам  Платонов, опять остается
непонятным: его собственный голос неслышен.
     С теми же евангельскими образами у Платонова есть и  другие переклички.
Так, почти в соответствии с напутствиями  Христа, землекопы, роющие котлован
(для   общепролетарского  дома),   трудятся,   не   заботясь  о  собственном
пропитании, о жилье и одежде:
     они  ели  в  тишине,  не глядя  друг на  друга и  без  жадности,  не
признавая  за  пищей  цены,  точно  сила человека  происходит  из одного
сознания (К).
     Но  может быть, евангельские аллюзии  в  текстах Платонова почти так же
диаметрально  противостоят  идеям  его  творчества,  как  аллюзии  к текстам
официальной  идеологии? -  Вообще  как  будто все "чужие"  точки  зрения для
Платонова существуют только на равных, без всякого предпочтения?
     Для  ответа  на  этот  вопрос  попытаемся сравнить  платоновскую манеру
обращения с библейской темой - с вольным обращением с ней у авторов, активно
работавших приблизительно в то же самое время, что Платонов (т.е. в конце 20
- начале  30 гг.), а  именно, - у Ильфа и Петрова.[65] На  первый
взгляд,  их  ирония в чем-то очень  сходна  с  платоновской. Возьмем  эпизод
"охмурения ксендзами" Адама Козлевича из "Золотого  теленка" (гл.XVIII). Там
также, подобно  тому  как  это  происходит у  Платонова,  церковнославянская
терминология  (правда,  в римско-католическом варианте) используется как  бы
"не по ее прямому назначению".
     Так,  костел, патеры, исповедь,  нравственные беседы,  уловление  души,
пост, требы, храм божий, царствие небесное, паперть, молитвенник, херувимы и
серафимы, блудный сын,  попасть на  небо, сутана,  чудеса,  накормить  пятью
хлебами, папа римский... - все эти термины обыгрываются  у Ильфа и Петрова с
очевидной "тенденцией" и перевесом в пользу новой  господствующей идеологии:
вспомним  тут  хотя бы расхожие упоминания их героями веры исключительно как
"опиума  для народа"  или,  например, то,  по  какому признаку Бендер  может
сравнить  себя со "служителями  культа": "Я сам склонен к обману и шантажу".
При этом  авторами применяются разные способы  стилистического снижения - от
многократного   повторения   намеков   на  материальную   заинтересованность
"ксендзов"  в  автомобиле Козлевича  до  намеренной  "каши"  в использовании
религиозных   терминов  (с  искажением   их   смысла   в  пользу  профанного
употребления),  а  также  от упоминания явных атрибутов-жупелов  до простого
сталкивания описания в область "телесного низа":
     "инквизиция,  крестовые походы; церковные кружки и
ксендзовые  сапожища; каменные идолы, прятавшиеся  от дождя  в
нишах [собора] - вся эта солдатская готика; барельефные
святые,  рассаженные  по  квадратикам;  [машина  Козлевича  за  время
пребывания его  у ксендзов]  пропахла свечками; [у  самих  ксендзов] глаза -
затоплены елеем;  [комментарий Бендера  по поводу  утверждения
ксендзов, что если Козлевич не будет поститься, то не попадет на небо:] Небо
теперь в запустении...
      Таким образом, осуждение религии у Ильфа и Петрова вполне  вписыв