Сигнал  [возвещающий  о] тревоге;  Вопль [свидетельствующий об]
отчаянии и Возгласы [выражающие] одобрение;
     e)  родительный  материала, или  "содержимого": асфальт  тротуара, кожа
портфеля, стакан  молока  - т.е. Тротуар  [состоящий из] асфальта;  Портфель
[сделанный из] кожи; Стакан [наполненный или вмещающий  в себя]  молоко (все
это стандартные метонимии);
     f)      родительный      (типичного)      носителя     свойства     или
"признака"[165]: темнота  ночи,  румянец  щек, подлость человека,
благородство  поступка,  безрассудство  молодости  -   соответственно:  Ночь
темная, Щеки  румяные, (Данный)  человек подл, (Этот)  поступок  благороден,
(Всякая) молодость безрассудна. Как видим, здесь может возникать типичность,
или  та  или  иная "кванторность": при  этом  может  меняться  "номинативный
статус" имени или дескрипции (Падучева): Всякая \ эта ночь - темная;  Внутри
(данного\ всякого) человека (есть что-то) подлое; (Всякие\ эти) щеки румяны;
Благородство свойственно  (именно данному)  поступку (или данному человеку).
Но: Безрассудство свойственно (вообще всякому Х-у такому, что он принадлежит
данному множеству Х, в последнем случае множеству) - молодых людей. (Правила
навешивания  кванторов, вообще  говоря, не могут быть заданы однозначно даже
перечислением всех имен или всех именных групп.)
     А  вот игра на  этой  же неоднозначности Платонова: почти до колен были
обнажены худые ноги подростка... (НЮ)
     Употребление  затрудненного сочетания худые ноги подростка вместо более
обычного  выражения  ее худые ноги (здесь говорится о девушке-подростке) или
уж совсем нейтрального ноги девочки - индуцирует в нас предположения:
      или
     ;
     g)  родительный предикативный: болезнь любви (Жуковский, Пушкин) -  это
сочетание  можно  развернуть в  суждение:  Любовь [это  такая]  болезнь [или
временное  помешательство,  в  которой  влюбленный  становится  способен  на
необдуманные поступки]; к последнему виду близок также и
     h) родительный сопоставительный (сам термин и приводимые к нему примеры
из  статьи  -  Левин  1969:  296) -  паруса  деревьев, дрожащие  лапы ливня.
(Впрочем, такую конструкцию, вероятно, точнее  было бы назвать  Именительный
сопоставительный (или  именительный "внешнего сходства"), поскольку  во всех
случаях именно слово в именительном падеже  выступает в качестве "оболочки",
т.е. средства сравнения для предмета (ситуации), обозначенной родительным):
     деревья [которые так  же шумят (и "полощутся на ветру"),  как] - паруса
[у кораблей];
     ливень [который стучит по крыше, словно чьи-то] дрожащие лапы ;
     смуглое золото заката  (Набоков) - т.е. закат  [такого  же цвета,  как]
смуглое золото; или (неметафорический пример):
     походка паралитика - [такая] походка [которая типична для] паралитиков;
     i)   именительный  внешнего  проявления   при  родительном  внутреннего
состояния:  улыбка   задумчивости   (Набоков)  -  [такая]  улыбка   [которая
характерна, скрывает под собой, выдает - состояние] задумчивости [человека];
     j) родительный в конструкции с именительным  крайней степени проявления
признака: лед руки, кипение страсти, тоска одиночества - т.е. рука [до такой
степени  холодная, точно] лед;  Страсть  [доходящая до такой степени, будто]
кипит; Одиночество [доводящее человека до гнетущей] тоски;
     или  иначе можно  назвать  это  родительным причины  (при  именительном
крайней  степени проявления признака): тоска бездействия (Набоков) - т.е., с
одной стороны, тоска [от] бездействия, а, если посмотреть  с другой стороны,
то: бездействие [доходящее \ доводящее человека до] тоски;
     k) родительный цели : (как в рекламном объявлении для автомобилистов) :
цепи противоскольжения  - т.е. цепи [используемые для того,  чтобы усиливать
сопротивление] скольжению [или противодействовать пробуксовке колес].
     В статье (Левин 1969)  предлагаются также названия родительный "целого"
и  родительный  "совокупности  предметов".  Они  иллюстрируются   следующими
примерами:
     l)  родительный  целого (голова  пальмы, белая  накидка  черемухи, зевы
театров);   неметафорические:   поверхность   крыши,  пальцы  руки,   колеса
автомобиля, сообразительность рецидивиста, интерес ученого  богатство нового
русского  -  т.е. 'то,  чем  данный объект безоговорочно обладает как  своей
неотъемлемой частью или  безусловно присущим  свойством';  а также близкий к
нему
     ll)  родительный  совокупности предметов  (хоровод деревьев, кузнечиков
хор, охапка молний), т.е. типовая совокупность данного рода объектов.
     Вообще  говоря,  можно  было  бы  указать  и  на  другие  разновидности
конструкций с родительным: например, родительный сорта, или "разновидности":
цветок герани,  сок лимона и т.п. Но поскольку признаки, положенные в основу
классификации  (как бывает  почти во  всякой "содержательной"  классификации
объектов),  все   равно   не   взаимоисключающи,   сами   классы   неизбежно
пересекаются. Не будем же умножать сущностей.[166]

     Естественно, тут  возможно появление и разного рода  неоднозначности, и
ложного понимания  при  толковании генитивной конструкции -  например, из-за
возведения к  разным  диатезам:  оковы  просвещения - это  то  ли: 1)  оковы
[надеваемые   (кем-то)  на]  просвещение  , в случае  если это был бы родительный объекта; то ли 2) [это сами]
оковы  [т.е.  стеснение,  или "шоры",  навязываемые человеку  -  тем  видом]
просвещения [который ему  предлагается  в его эпоху, в  его стране  и т.п.],
если это  родительный  субъекта. Собственно,  в  контексте  "Цыган"  Пушкина
имеется в виду  второе,  но само собой для словосочетания это не разумеется.
Или сочетание болезнь любви, которое тоже, вообще говоря, может быть (вполне
по-пушкински,   каламбурно)   переосмыслено:   его   можно   понять  не   по
метафорическому,  а  по  метонимическому  образцу  - если  не  слово  любовь
воспринимать  в  прямом  смысле,  как  опорное  (или  тему) для  дальнейшего
метафорического хода,  т.е. болезнь  [=  любовь  проявляющая себя как своего
рода]  помешательство,  а  наоборот,  -  исходить  из прямого  смысла  слова
"болезнь", а уже "любовь" мыслить в переносном, метонимическом  значении как
- [часто связанные с]  любовью [обстоятельства, или  полученная в результате
любовных увлечений, венерическая] болезнь.
     Вообще говоря, можно  было бы считать,  что типовые  образные выражения
или  застывшие  языковые  метафоры, вроде  1) кусать локти,  2)  лизать зад,
ползать на коленях, 3) курить фимиам или петь дифирамбы - представляют собой
нечто  вроде  стандартных  лексических функций Мельчука  - их  можно назвать
Imago  (от  "образа"), Metaph  ("метафоры") или  Augment  ("преувеличения"),
производных от соответствующих "первичных" языковых выражений:
     1)  сожалеть,  раскаиваться;  2) льстить,  угождать,  пресмыкаться;  3)
расхваливать, восхвалять.

     Как указывал все тот  же Бельский, можно выделять метафоры, построенные
по различным "схемам" (шаблонам уподобления): по геометрической схеме (точка
зрения,  центр внимания,  сфера влияния, круг  интересов), по  схеме  дерева
(корень  зла), по схеме  времен  года  (весна  жизни),  схеме  генетического
родства  (мать  пороков)  или типичного соотношения  внешнего и  внутреннего
(одежда  правды), по  схеме  типичного  количества,  или "квантов"  вещества
(капля жалости, море крови), а  также по схеме, в которой метафора выступает
символом, эмблемой  или  аллегорией явления  (переживания): яблоко  раздора,
червь сомнения, якорь надежды и т.п. (Бельский 1954: 283).
     Вот  как  комментировано  сопоставление между  отвлеченным  понятием  и
схемой предмета в  выражениях ума печать, венец  мучения, поле  войны: "Если
восстановить соотносительные с ними  суждения, то  это будут сплошные "общие
места", исключительно  банальные выражения вроде  "ум в  чем-либо  проявляет
себя,  мучение   имеет  высшую   предельную   точку,[167]   война
происходит  в таком-то  месте". Язык  такими  предложениями  не  пользуется,
потому что они не  нужны,  но  когда  заключенную в них мысль  нужно сделать
субъектом  или предикатом суждения, тогда неизбежны  конструкции генитивного
типа, в которых в риторически украшенной речи определяемое слово  замещается
метафорой" (там же: с.283).

     Последние  из  разобранных  случаев  можно  было  бы еще, мне  кажется,
назвать  родительным  стилизации, или  "стилизаторским"  - как в  сочетаниях
ковер  отдохновенья  (Лермонтов)  или ослы терпенья (Вл.Соловьев)  или  даже
родительным пародирования:  Повесьте  ваши  уши  на  гвоздь  внимания
(Чехов).
     В  намеренно   преувеличенной  форме  стилизация  присутствует   в  уже
приведенных  выше примерах из Лотреамона, а кроме того в особой украшенности
"восточной" речи. Ср. примеры (из книги о Хожде Насреддине):
     Заря ее нежного румянца и коралл  уст просвечивают сквозь
шелк чадры...;
     Подвигнутый  высшими  соображениями,  я  и  привел  сегодня  во  дворец
слабосильных верблюдов моих  раздумий, дабы  повергнуть их  на колени
перед караван-сараем царственного могущества и напоить из  родника
державной мудрости...(Л.Соловьев 1957:297-299).
     Иногда повышенная концентрация метафор с генитивом - этот явный признак
поэтической  приподнятости  речи  -  может  служить  нарочитому  снижению  и
самопародированию.  Так, у  Бродского  метафорическая  насыщенность  как  бы
намеренно контрастирует с откровенно непоэтичными реалиями быта:
     Духота. Толчея тараканов в амфитеатре  цинковой  раковины
перед бесцветной тушей  высохшей губки.  Поворачивая  корону,  медный
кран,  словно цезарево  чело, низвергает  на  них не щадящую  ничего водяную
колонну (Бродский 1975).

     В выделяемых  Бельским  значениях  родительного падежа  - как  эмблемы,
аллегории или символа предмета - можно видеть, так сказать, языковой "шлак",
пустые  фигуры  речи, грамматические издержки или даже некие спекуляции - на
почве  грамматики.  Но  именно  этот  шлак  и  эти издержки  часто берутся в
качестве исходного материала для поэтического остранения.



Перекличка Платонов - Пушкин

     На этой почве  и  цветут  буйным  цветом языковые  эксперименты  Андрея
Платонова.  Он заставляет нас  осмыслить даже сам грамматический сор, как бы
"лежащий под ногами" всех говорящих на русском языке, поднимая его до
уровня новых, совершенно оригинальных мыслей, так что пустые фигуры речи как
бы материализуются  и обрастают живой  плотью.  Набившие оскомину (в обычном
употреблении)  штампы  делаются  реальными  свойствами  предметов,  их почти
осязаемыми метаморфозами. Платонов часто прибегает к риторически украшенной,
"расцвеченной" речи,  маскируя  некоей  претензией  на  образность  (с почти
полной  выхолощенностью исходного  образного  смысла  используемой  языковой
формы) свои сокровенные мысли, намеренно сталкивая при этом оригинальность с
пошлостью,  красивое с безобразным,  как бы стирая  между ними установленные
грани  и требуя (от читателя) проведения  новых. При этом он  и  сам норовит
"попасть", и нас, читателей, заставить "сидеть"  ровно посередине между двух
"стульев" привычного восприятия текста - именно в пространстве, ограниченном
с одной  стороны, фикцией фигуры речи (за  которой  по  определению  "ничего
нет", не может  быть никакого  содержания), а с другой стороны, - насыщенных
потенциально  неисчерпаемыми оттенками  смысла  пространств метафорического,
сложным  образом   переосмысливающегося  сочетания.   Постоянной  творческой
задачей Платонова как будто и является  -  поместить слово  в словосочетании
ровно  на границе тавтологии  и вообще  еще не понятого никем смысла (именно
того, куда "не ступала нога" ни одного говорящего на русском языке), вырядив
языковое  новаторство  в  рубище рутины и прозы, представив  его этаким,  на
первый взгляд, сиротой или жалким уродцем.
     Вот примеры  его сочетаний с  генитивом (из текста "Ювенильного моря" -
почти по порядку) с "толкующими" их (моими) вставками:
     тоска  неясности - [?-от,  из-за] неясности; дремота  усталости -  [от]
усталости;  время невыясненности ;  скука  старости  и  сомнения
(выходила  изо рта  старика) -  ; сердце  молодости - <молодое  сердце;
сердце  молодого  человека;  такое,  какое  бывает  (только)  в  молодости>;
бесприютность  жизни  - ; звук старушечьей езды - <скрип колес телеги, на которой  ездила
героиня  повести, старуха Федератовна>;  сила задумчивости -  <погруженность
героя  в  размышления>;  (рассказала  с)   задушевностью  надежды  ...
     Или в "Техническом романе" (тоже почти по порядку по мере встречаемости
в тексте): тишина природной безнадежности; почувствовал жар
ярости;  устранять  слезы  трогательности  (из глаз); приходил  в
раздражение   безверия;   (сидели   тихо,    с   умытыми)   лицами
покорности  невежеству;  (седце  сбилось с) такта своей гордости;
(сжав свое сердце в) терпении ненависти; (краснея от) стыда своего
возраста; (произнес в) тревоге своей радости и т.д. и т.п.
     Итак в результате, привычные нормы фразеологии  разрушаются - точно так
же, как у  Хлебникова нарушаются  нормы морфологической  сочетаемости,  -  и
значения  начинают возбужденно  "осциллировать",  представая перед читателем
неким  "туманным   облаком"  вокруг   своих  центров  (привычных  для  языка
сочетаний, но с  неопределенностью  отсылок к  ним  из текста): то  ли здесь
генитив субъекта, то ли - объекта, то ли - причины, то ли - сравнения, то ли
внешнего признака и т.п.

     Такой  утрированный,  тавтологичный  и  "экспансионистски"  расширенный
платоновский генитив можно соотнести по смыслу  с  грамматическим  значением
конструкций genitivus  identitatis  или  genitivus appositivus  в  литовском
языке, где  смысл 'декабрь-месяц'  выражается  в  форме  "месяц декабря",  а
'город  Вильнюс'  -  в  форме "город Вильнюса" т.е., по  сравнению с другими
индоевропейскими языками, литовский в сфере  приименного употребления "почти
безгранично"  использует  родительный:  тот  не  уступает  именительному   и
винительному,  в  то   время   как  относительное  прилагательное  почти  не
употребляется (Булыгина 1961: 165; Булыгина 1959: 253-254).

     В   работе   (Якобсон   1956)  противопоставлены   две   принципиальные
способности человеческого разума - способность к ассоциации представлений по
сходству  (иными словами,  к  метафоре,  или  к "гомеопатической"  магии)  и
способность к ассоциации по смежности (или, иными словами, к метонимии, т.е.
к "заразительной"  магии). В соответствии  с этим и виды речевых расстройств
подразделяются,  во-первых, на нарушение отношений подобия (с невозможностью
один и  тот же предмет назвать одновременно разными  именами  - или,  в ином
варианте  отклонения  от  "говорения  прозой",  это  склонность к  метафоре,
оригинальничанию,  поэзия),  а   во-вторых,  нарушение  отношений  смежности
("телеграфный"  стиль,  постоянная склонность к  метонимии и синекдохе,  что
характерно уже для прозы).
     Если с этой стороны посмотреть на поэтический язык  Платонова, то можно
констатировать его  склонность  преимущественно ко  второму типу  переносных
употреблений, т.е.  к метонимиям  (с  эксплуатацией ассоциаций по смежности,
или   "заразительной"   магии)   -   нежели   к   более   обычным  в  поэзии
"гомеопатическим"   средствам  воздействия  (с   игрой  на   ассоциациях  по
сходству).  Так,  обычной  метафорой-заменой  является,  например,  название
современного  автоматического фотоаппарата мыльницей  - тут  эксплуатируется
внешнее  подобие:  [он  так  же  прост в употреблении,  как   мыльницы]. Но сходство  в  предметах как  таковое для Платонова,
как  будто, представляется  слишком  зыбким, условным и эфемерным (так  как,
по-видимому,  зависит  от  данного человека,  от  его  настроений  и  всегда
непостоянных   взглядов   на   мир).   Зато   смежность  самих  предметов  в
пространстве,  как  нечто   безусловно   более  серьезное,   значительное  и
объективное в мире (поскольку предполагает незыблемость материи, вечность ее
"вещества" и повторяемость, "законосообразность" самой человеческой практики
- вещь более надежная и стабильная, и  потому безусловно  более привлекающая
автора.

     Для иллюстрации  разберем два  типичные, вполне рядовые  для  Платонова
случая  выражений с родительным  падежом. В  первом -  характерное оживление
поисков   (у   читателя)   побочного   смысла   в   намеренно   неправильном
словосочетании, или "подвешивание" его смысла:
     Тысячи  верст исходили его ноги за  эти годы, морщины  усталости
лежали на его лице... (Вз)
     Связь опорного  по смыслу слова усталость и -  его эмблемы, символа или
аллегории:
     морщины  [обычно выступающие как знак, символическое обозначение для] -
старости. Но "старость" как таковая не упомянута. Вместо нее - паронимически
связанная с ней <У>-ста-<Л>-ость. Иначе говоря, читатель как бы принуждается
сделать вывод, что
      - хотя впрямую это не сказано.
     Во  втором  примере   из-за  пропуска  грамматически  необходимых  слов
возникает неопределенность  в  интерпретации смысла сочетания и индуцируются
по крайней мере два (противоречивых, как  это чаще всего  и бывает) варианта
осмысления:
     Старые рельсы...  находились  на прежнем месте,  и Ольга  с  улыбкой
встречи и знакомства погладила их рукой (НЮ). То есть:
     1) с улыбкой [обычной при]  встрече  \\ или: [как  от] встречи  [своего
доброго  старого] знакомого \\ с  <такой>  улыбкой, <какая  обычно возникает
при> встрече; или же:
     2)  с улыбкой  <какая характерна при> знакомстве <с новым, то  есть еще
незнакомым человеком>.

     Итак,  в  отличие от  обычной  асимметрии  распределения  информации  в
метафорическом  сочетании  с  родительным,  при  которой основная  смысловая
нагрузка   (с   необходимостью   использовать   абстракцию   отождествления)
перекладывается  на  слово  в  именительном  падеже  (булки фонарей, корабль
пустыни,  болезнь любви, кинжалы кипарисов), Платонов делает более значимым,
насыщенным  по смыслу  слово  в родительном падеже - или,  во всяком случае,
перераспределяет вес внутри своих сочетаний с родительным таким образом, что
смысл   оказывается   равномерно  разделенным   между   обоими  словами.  Он
отказывается  от  использования  метафорической  конструкции  как   готового
поэтического приема определенного вида и делает путь, ведущий к разгадыванию
его языковых загадок, не таким стандартным, как обычно. Поскольку "скачок" в
использовании метафоры с генитивом как приема, приходится на  10-ые  - 20-ые
годы ХХ  века (у Пушкина он еще достаточно редок - согласно данным Григорьев
1979: 206), то неиспользование его  Платоновым следует  считать - безусловно
значимым.  Это осознанный  отказ от уже сложившегося поэтического стандарта,
или  характерный для  него "минус-прием". Платонов как  бы не хочет играть в
эту привычную для литературы  игру, согласно которой загадка и отгадка имеют
свои жестко установленные заданные места. Он намеренно деконструирует прием,
нивелирует его члены, пытается противопоставить ему  свои "доморощенные" или
же - еще и "отягощенные идеологией" способы организации поэтического смысла.
Его    героям   словно    недостаточно   принятых   и   вполне   "спокойных"
сравнений-отождествлений   денотата   (в  родительном)   -  с   образом   (в
именительном),  таких,  например,  как  пушкинская  Жизни  мышья беготня  (в
"Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы").
     Пушкинское сочетание легко толкуется как:
     жизнь  -[есть]  мышья  беготня  -  или,   приводя  это  к  форме  более
эксплицитного суждения:
     [наша обычная повседневная] жизнь - <все равно что \\ вполне подобна> -
мышьей беготне.
     А если еще более "разжевать", то:
     в жизни [все  мы вынуждены  заниматься суетой, мелкой возней, какими-то
ненужными хлопотами  и т.п.] - <такой  же,  по  сути дела,  бессмысленной  и
"докучной"