льштама,  неназываемый прямо предмет может быть обозначен только  через
косвенные свои смыслы:
     Длинной жажды должник виноватый,
     Мудрый сводник вина и воды... -
     где отгадка (кувшин) дается заглавием стихотворения. Но таковая отгадка
может  быть  подана, конечно,  и  в  последнем слове текста  или  же  вообще
оставлена  в  умолчании! Метафоры, в  которых  отгадка  не  дается вместе  с
загадкой, выделены в  особый  класс  в  работе  (Левин 1969:  297)  - в ходе
разгадывания   их   читателю   предстоит   установить   точное  соответствие
оболочки-описания   -  денотату  (ситуации  в  целом),  как  для  сочетаний:
Брильянты  в траве = 'капли  росы'; или  Пушистый ватин тополей = 'тополиный
пух';  или   же   Били  копыта  по   клавишам   мерзлым   -   'по   булыжной
мостовой'.[155]
     Как   правило,  смысл  метафоры  не  восстановим  вне  контекста.  Так,
выражение Мандельштама:
     Низкорослый кустарник сонат Бетховена - может быть понято только
из более широкого текста, где ясно, что имеется в виду  восприятие им  самих
нотных знаков в бетховенских сонатах.
     Итак, основным "двигателем" метафоры следует признать все же сравнение.
Примечательно, что А.В.Бельский не во всех случаях  согласен  признать,  что
таковое сравнение присутствует. Например, в  выражениях Маяковского  страниц
войска и  кавалерия острот  никаких  сравнений, по его мнению, нет  (с.282).
Здесь  я  позволю себе не  согласиться:  на мой  взгляд, в первом  сочетании
страницы  именно сравниваются с войсками по признаку, по крайней мере, - [их
многочисленности]  а также,  возможно, и по такому - важному для Маяковского
признаку, как -  воинственность, постоянная готовность дать отпор, а остроты
с  кавалерией - по  признаку быстроты передвижения относительно других видов
войск  и   возможно  <неожиданности  ее  нападений  для  противника>:   ведь
"противник"  у Маяковского, это,  естественно, читатель  -  это  убедительно
показано  в  работе  (Гаспаров 1997). Впрочем,  и  сама непоследовательность
Бельского  уже   была  отмечена  исследователями  -   (Григорьев  1979:  211
(Нагапетян 74)).



"Однотактность" или "многошаговость" механизма

     Понимание  метафорического  выражения  как   намеренно  усложненного  и
"зашифрованного"  может   требовать  при   распутывании   настоящего  смысла
привлечения не одного-единственного - как в приведенных до сих пор примерах,
но сразу  нескольких промежуточных, вспомогательных  звеньев,  не  названных
явно  шагов  дешифровки.  Так, принятое  наименование  верблюда  при  помощи
перифразы корабль пустыни - т.е.
     1)  [движущийся действительно  как некий] - корабль [и так же, как тот,
используемый для передвижения, но только не по воде, а  по суше] - в пустыне
[где он, в частности,
     1а)  так  же  плавно  переваливается  через   барханы,  напоминая  этим
] - корабль
     предполагает     понимание     вставленной     внутрь     еще     одной
метафоры-отождествления: 1.1) пустыня [это такое море из] - песков .
     Еще один пример "вложенных" друг в друга, но уже иначе, с "раздвоением"
и   рефлексивностью,  образов   внутри   метафорического  уподобления  -  из
известного стихотворении  Маяковского,  посвященного "пароходу  и  человеку"
Теодору Нетте:
     весь  в блюдечках-очках  спасательных  кругов -  т.е.,  с  одной
стороны,
     1)  спасательные  круги [у  парохода  напоминают   у
реального человека-прототипа] - очки;
     при этом и обратно:
     2)  [лицо  реального  Нетте  в]   очках   -  спасательных  кругах [названного  его именем
парохода];
     а, с другой стороны, и
     1-2-3)  очки  [человека,  и]  спасательные  круги [парохода, и]  блюдца
[чашек - все похожи между собой].
     Или,  скажем, сталинское крылатое  выражение инженеры  человеческих душ
(как  перифраза для "писателей") тоже предполагает по  крайней  мере двойное
соотнесение:
     1)  инженеры  [как  известно,  работают  над]  - [своими (техническими)
проектами, а];
     2) человеческими душами [в нашей стране "ведают" - писатели];
     1-2)  [но,  значит,  и  писатели  должны  так  же   усердно   трудиться
 объекты своего труда,
т.е.] - человеческие души !
     Здесь   в   метафорической   конструкции   оказывается   скрыто   целое
рассуждение, некий лозунг  или призыв, но на поверхности представлены только
крайние  члены  этого  -  на  самом деле,  как  можно  видеть,  трехчленного
"уравнения".[156]



От поэтической - в сторону языковой метафоры

     Обычно при отношениях 'часть-целое'  внутри  компонентов метафорической
конструкции именительный  падеж обозначает часть, а родительный - целое; при
этом  явно  имеется  в  виду  или  же  подразумевается  какой-то  конкретный
предикат, связывающий эти члены в единое предложение - как подлежащее (тему)
и сказуемое (рему). Так, например, происходит в пушкинской строчке:
     воспоминанье...    предо    мной    свой    длинный    развевает
свиток...
     А отсюда уже становится понятным, привычным и законным присутствие в
языке   производного  из  этой  поэтической   строчки  сочетания  свиток
воспоминаний - и без всякого указания промежуточных звеньев  связи с помощью
предиката.  Если  же  этот   предикат-связка  не  указан  и  подобрать   его
оказывается  затруднительно,  то  перед  нами знак  некоторого  специфически
поэтического  глубокомыслия (или намеренного  "напускания тумана") - то есть
особая  претензия  на  образность -  во всяком  случае это  "сдвиг", вольный
поэтический  "перескок" через  нормы  образования новых сочетаний.  Новый же
поэтический прием как  бы "столбит" данную форму выражения смысла в языке, а
дальше уже речевое употребление может как закрепить ее грамматически, так  и
отвергнуть.  Не  даром ведь, по словам  В.П.Григорьева, "каждый большой поэт
изменяет  отображение множства  взаимодействующих  тропов на множество слов"
[Григорьев 1977: 69].

     Брутально-вызывающая метафора Маяковского глупая вобла воображения  как
бы наталкивает нас или пробуждает в нас следующий ряд предположений:
     <окаменевшая  в  жесткой  позе  высушенная  рыба  может  служить  некой
иллюстрацией причудливости воображения> - где
     ; ведь
      и т.д. и т.п.
     но  при этом ее метафоричность явно ощутима, потому что сочетание вобла
воображения никак иначе не интегрировано в языке, кроме данного поэтического
употребления.
     Как известно, в поэтическом произведении образы, возникающие из метафор
и иных видов смыслового переноса, взаимно подкрепляют друг друга,  усиливают
общее впечатление, как  бы совместно  "работая"  на  единую сложную картину,
способствуя  созданию  напряжения  в  языке  (tensive  language  -   Уилрайт
1967:82-85),   чем  и  приводят  (иногда)   душу  в   характерное  состояние
"резонанса", "встряски",  "вибрации",  "потрясения внезапного  узнавания"  и
т.п.:
     Пронесла пехота молчаливо
     Восклицанья ружей на плечах (Мандельштам).
     Центральная загадка-метафора здесь - восклицанья ружей, т.е. [выстрелы]
осложнена еще и оксюмороном молчаливые восклицания, т.е.
      восклицания,
     а также - менее явным, но все же возникающим в сознании параллелизмом с
выражениями:
     <проходить> молча <мимо  \\  не  проронить ни слова, словно>  неся  <на
своих устах печать>; то есть:
     пехота пронесла ружья, <будучи как бы  готова что-то> про<ИЗ>нести <или
сделать неожиданное> восклицание .
     Еще  один  характерный  пример  подобного  поэтического  "зависания"  и
недоопределенности смысла, и также из Мандельштама:
     Художник нам изобразил глубокий обморок сирени... (стихотворение
"Импрессионизм"), т.е,:
     а) изобразил [увядшие грозди] сирени; или
     б) [склоненные вниз ветки ]; или же
     в)  [цветы  такого  цвета , что сам зритель, подобно цветам или человеку (ср.  случаи состояний
а,б), мог бы упасть] - в обморок.

     Обычная генитивная  метафора (а здесь ниже скорее  уже гипербола) может
быть  "обставлена"  и  распространена  таким  количеством  вкладывающихся  и
олицетворяющих ее деталей, что  образует некое самостоятельное целое - целый
самодостаточный мир:
     Ее  такса... забилась  в маленькой истерике  преданности  у  ног
Ганина (Набоков) -
     [будто]  собака  -  [на  самом  деле  это  человек,  и  проявления  ее]
преданности [могут доходить до настоящей] - истерики !
     Еще два  примера (из набоковской "Машеньки"), описывающие на этот раз -
синестезию разных отношений:  в первом случае дается - отношение к нелюбимой
женщине через непереносимость ассоциируемого для героя запаха, а во втором -
отношение к женщине любимой передано через зрительную синестезию:
     Конверт был крепко надушен и Ганин мельком подумал, что надушить письмо
то же, что опрыскать духами  сапоги  для того,  чтобы  перейти  через
улицу.
     Тут  процесс  отправления  (и получения)  письма  (от одного человека к
другому) сравнивается - с переходом через улицу:
     письмо = сапоги (которые  по функции действительно  то  же самое,  т.е.
средство передачи, перенесения чего-то в пространстве);
     надушить  письмо  =  надушить  сапоги  (хотя  презумпцией  обращения  с
сапогами  является  то, что  их  принято  начищать  ваксой!  -  но  она, эта
презумпция, оставлена в подтексте). Явный контраст, возникающий из-за этого,
призван  подчеркнуть  и  навязать  читателю  якобы  само-собой  разумеющуюся
абсурдность (крайнюю неуместность) первого действия, что как бы доказывает и
служит подтверждением его нестерпимость для главного героя, оправдывая (надо
признать,  чисто  демагогически!)  "скрытое"  таким  образом  отвращение  по
отношению к отправительнице письма.
     Во  втором примере герой, ведущий во время гражданской войны  переписку
со своей любимой (она живет в Полтаве, у своих родственников, а  он остается
в Крыму, в добровольческой армии), вместе с автором размышляет над этим:
     ...[Б]ыло  что-то  трогательно-чудесное,  -  как  в  капустнице,
перелетающей через траншею, - в этом странствии писем через страшную Россию.
      Основным поэтическим приемом и тут выступает сравнение:
     бабочка  [которая беспечно]  перелетает через  траншею  (тут  очевидно,
имеются в виду окопы враждующих сторон) [сравнивается с  письмами героев, <в
которых  они  так  же  заняты  только  личными  переживаниями  и  совсем  не
заботятся, как будто,  о том,  какие влияющие на судьбы  всего мира  события
происходят в их стране>].
     Возможны еще  более тонкие  и изощренные степени, оттенки и специальные
ходы поэтичности, кроме этого  основополагающего парадокса-соотнесения  двух
очевидно   нетождественных  для  обычного  здравого  смысла  ситуаций,   или
специфического   сочетания   сравнения  с   противопоставлением   (Арутюнова
1990:381-384).  Так,  у Набокова говорится  о  нескольких  женщинах  легкого
поведения, прогуливающихся по Берлину, одна из которых
     окликнула  Колина и  Горноцветова, которые чуть ли  не бегом пронеслись
мимо,  но те [проститутки] тотчас  же отвернулись, профессиональным взглядом
окинув их бледные, женственные лица.
     Здесь "профессионализм" в действиях местных проституток [т.е. знание во
всех  ситуациях, как  себя  вести, а  не доверяться  "чувствам"] приходит  в
очевидное противоречие с некой "неправильностью, немужественностью" действий
(а также и самого  внешнего вида)  -  Колина и  Горноцветова,  двух  русских
эмигрантов, балетных танцоров, которые - язвительным пером Набокова выведены
как нежно любящие друг друга гомосексуалисты  - с
точки зрения берлинских  "профессионалок");  этому  же  усугублению  эффекта
служит здесь и игровая  травестия полов, при которой проститутки выступают в
роли этаких "мужчин-оценщиков".

     С одной стороны, метафора  может быть избитой,  банальной, устоявшейся,
закосневшей,  уже "беллетристически-ничейной"  (Григорьев 1979:238). В таком
случае она  служит накатанной дорогой для многих (и уже  вторичных) языковых
сочетаний, как  бы обрастая  "живым мясом" и прочными узами, поддерживающими
ее   в   языке,   т.е.   параллельными   и   дублирующими   ее   по   смыслу
сочетаниями-аналогами.  Сравним такие  общие члены  и  синонимы  к  исходным
языковым метафорам, как:
     бремя забот = (тяжкое, невыновимое) бремя \ (тягостные) заботы, (тяготы
жизни) \ (вынести на своих плечах, взвалить на себя, нести) бремя \ заботы;
     теплый прием = тепло принять (встретить) \ теплый (взгляд, отношение) /
потепление (отношений);
     рой воспоминаний  = роиться  (т.е. летать,  носиться в беспорядке - как
насекомые  в  воздухе  - мухи, пчелы,  как  бы "осаждая" голову)  \ (череда)
воспоминаний.
     Или   же,   с   другой   стороны,   наоборот,   метафора   может   быть
экстравагантной,  эпатирующей,   непринятой  и  неосвоенной  языком  -   как
"животные" метафоры  Изидора Дюкасса: скачки  шального кенгуру иронии, укусы
дерзких вшей  пародии, спрут сладострастия, акула гнусного себялюбия, алчный
минотавр кипящей злом души... (Лотреамон 1868-1870).
     Наконец,   бывает   метафора,   извлекающая   поэтический   эффект   из
пародирования самой себя (примеры этого будут приведены ниже).

     Вот  случай,  когда  метафорическое  сочетание  приобретает некое  иное
измерение  - уже готового  языкового  целостного  единства -  оно  настолько
"вросло"  в  язык,  что его  части  вообще  уже  перестают  существовать  по
отдельности, а метафоричность  одного из них как бы гаснет и стирается (хотя
возможно переносится на сочетание в целом):
     Не веря воскресенья чуду (Мандельштам).
     Здесь центр метафоры  (слово  в  именительном падеже  в  сочетании чудо
воскресенья) уже  практически метафорой и  не является - из-за стандартности
таких выражений, как чудесно воскреснуть  \ чудесное воскресенье и т.п. Чудо
воскресенья -  это так  же  обычно, как  праздник Пасхи,  где  специфическим
смысловым центром  снова  выступает  слово  в  родительном,  как  в  обычных
генитивных сочетаниях,  а не  слово  в  именительном,  как в рассматриваемых
метафорических конструкциях
     Это  попятное движение  -  от метафоричности  к  простому  сочетанию  с
родительным  -  можно видеть  и в  таких выражениях, как морщины  усталости,
складки печали,  гримаса  боли и  т.п. Тут метафора  как бы  уступает  место
симптому, символу или  аллегории. (Нечто подобное и происходит в сочетаниях,
употребляемых  А.Платоновым.)   После  того,  как   первично  метафорическое
сочетание "далековатых понятий" освоено языком и когда оно оказывается у его
носителей   "на   слуху",   оно  делается   чистым   знаком,   теряя  всякую
метафоричность.



Спаянность или расчлененность частей?

     Как можно убедиться, некоторые из сочетаний с родительным падежом более
или менее  без потерь  смысла могут  быть  преобразованы по  крайней  мере в
квазисинонимичные им сочетания,  например, с  согласованным  прилагательным,
или с приложением-аппозитом, а также с  собственным именем-автонимом  или же
названием видовой  разновидности данного подкласса, другие же  не  допускают
или плохо переносят подобное преобразование:
     сигнал опасности - *опасный сигнал - ?сигнал "опасность";
     сигнал тревоги - *тревожный сигнал[157] - сигнал "тревога";
     ? магазин продуктов - продуктовый магазин - магазин "продукты";
     магазин одежды - ? одежный магазин - магазин "одежда";
     магазин обуви - обувной магазин -магазин "обувь";
     билет лотереи[158] - лотерейный билет - * билет "лотерея";
     *билет трамвая[159] - трамвайный билет - *;
     * платье свадьбы[160] - свадебное платье - *;
     * билет партии[161] - партийный билет - *;
     выражение   грусти[162]   -   грустное    выражение   -    *
выражение-грусть;
     золото кружев - ? кружевное золото - *;
     манжеты    Брабанта[163]-     брабантские     манжеты     -*
манжеты-Брабант;
     кухни Италии[164] - итальянские кухни -? кухни "Италия"
     ... и т.д. и т.п.
     Как представляется,  для  исследования  сочетаемости  слов разного рода
можно было  бы  составить  подобную  матрицу.  Она бы  наглядно  представила
"освоенность" данного сочетания в языке, и  по  ней можно было  бы судить  о
приблизительной тождественности их по смыслу.

     По мнению Григорьева, уже при  трансформации внутри одного поэтического
приема  Сравнение  Метафорическое  из одной  синтаксической  формы в другую,
например,  из  сочетания  кровати  ржавый  тарантас - в  более  прозаический
сравнительный оборот  - кровать,  подобная  ржавому тарантасу метафоричность
или "особое тропеическое значение" теряется (с.215-216). Противоположное (то
есть  усиление  тропеичности)  происходит  в   конструкциях  с  творительным
отождествления  (люди-лодки Маяковского, дома-дирижабли Андрея Вознесенского
или же  кровать-тарантас,  если бы такое существовало):  тут некатегоричная,
недосказанная и  всегда  загадочная (в  метафоре  с  генитивом)  метаморфоза
уступает место более категоричному олицетворению (там же: 216-223).
     Но на мой взгляд, такой ясной и однозначной противопоставленности здесь
нет.  Просто  такие,  скажем,  ставшие  языковыми  и  затертые  повседневным
употреблением  сочетания,  к примеру, лента дороги,  огонь  желания или серп
луны - воспринимаются как тривиальные, потому  что в языке имеется некоторое
количество выражений с общими для  сравниваемых в  этих  метафорах слов  (и,
следовательно, для стоящих за ними понятий) предикатами: от этого наша мысль
не задерживается, когда мы их воспринимаем.
     Так, и про дорогу, и про ленту почти одинаково  можно сказать: "вьется,
пролегает,  убегает,  прячется" и т.п.; про огонь и  про  желание - что  они
"горят, сжигают, испепеляют, теплятся, подогревают" и т.п.;  про серп и  про
луну - что они "блестят,  мерцают,  сверкают,  светят,..." -  все  они,  так
сказать, уже давно фразеологически "освоены, обкатаны" языком.
     Тот факт, что в  нормативном  литературном языке давно отложилась такая
метафора, как червь сомнения, говорит о том,  что  слова,  его составляющие,
хорошо  между  собой  взаимоувязаны,  "пригнаны", коррелированы:  так как, с
одной стороны
     червь - точит / подтачивает / гложет [свой плод] - а с другой, и
     сомнения - подтачивают / грызут / уничтожают [уверенность в человеке].
     Таким образом, язык  прокладывает мостики (протаптывает  дорожки) между
теми словами  и  понятиями, которые хочет связать между  собой,  и наоборот,
забывает тропинки между  теми,  соположение которых  для него перестает быть
значимо.



Градации подзначений внутри "родителности"

     Как и делает  Бельский,  для  простоты можно исходить из  того, что  "в
основе  всякой  генитивной  конструкции  лежит  мысль,  которая  может  быть
оформлена  как  суждение"   (с.282).   В  ряду   этих  конструкций   следует
рассматривать и  метафорические: "Метафорическая  конструкция с  родительным
падежом  -  тоже  свернутое   предложение"  (там  же).  В  работах  авторов,
исследовавших эту конструкцию, принято выделять внутри нее следующие классы,
которые потенциально могут быть развернуты в соответствующие предложения:
     a) родительный принадлежности,  а вернее - родительный "обладателя" или
даже "области нахождения предмета" (книга брата  или газ Сибири) - они могут
быть возведены к суждениям Книга принадлежит брату и Газ добыт (или привезен
из Сибири);
     b)  родительный субъекта (приезд  врача или шелест листьев)  - их можно
возвести, соответственно,  к суждениям Врач приехал и Листья  шелестят;  или
метафорические: пляска пилы, ржанье бурь (примеры из  Левин 1969:397) - Пила
[в руках будто] пляшет; Бури [как кони, издают] ржание;
     с)   родительный  объекта:   ограбление  банка,   прибавка   жалования,
трансформатор   тока   -  [Кто-то]  ограбил  банк,  [Начальство]   прибавило
жалование, [Трансформатор] преобразует ток; но формально этот тип - почти то
же самое, что и
     d)  родительный  содержания:  сигнал тревоги, вопль  отчаяния, возгласы
одобрения -