огда у данного выражения теряется его внутренняя
форма   и  остаются  только  лишь   абстрактные  свойства,  т.е.   значение,
описываемое традиционным толкованием.  Оно начинает "жить"  обычным в  языке
способом  -  с  десигнатом,  но  без образной составляющей.  Но  для  такого
"безденотатного" слова, как душа, совсем избавиться от образной составляющей
значения далеко не просто.
     Так как значение любого слова, вообще говоря, способно увязывать вместе
совершенно   разнородные   представления   (на   основе   того   или   иного
"усматриваемого" языком)  сходства данного  предмета (концепта) с другими, и
так  как   сравнение  значений  по   элементарным  составляющим  (логическим
признакам)   никогда  не  дает  нам  цельной  непротиворечивой  картины,  то
правильным  было  бы,  как  представляется,  охватить  разнородные  элементы
значения  слова  в  неком  целостном  представлении.  Для  этого  приходится
заглядывать  глубже, чем  позволяет  сделать собственно  словарное  значение
слова, т.е. нужно  обращаться  к таким  компонентам, как образы воображения,
которые  лежат  в  бессознательном,  и связи  внутри  которых, в отличие  от
сознания, легко допускают совмещение противоречий (Лосев 1977].




ОТСТУПЛЕНИЕ МИФОЛОГИЧЕСКОЕ.
     Как из суеверий возникает причинность
     (о "нанесении" смысла в человеческом сознании)

     В  работе (Цивьян  1985)  описан  словарь-тезаурус  румынских  народных
примет и верований (конца 19 - начала 20 века),  составленный неким  Артуром
Горовеи  в  1915 году  и  включающий  в  себя  650  лексем, которые являются
ключевыми для более чем 4500 правил  (ниже правила помечены соответствующими
номерами,  взятыми  из  этой  книги). Такие  правила,  когда-то руководившие
поведением   людей,  живших  в  лоне  традиционной  культуры,  теперь  могут
восприниматься  нами как наивные, но именно их (при значительном пересечении
румынского и русского  фольклоров  на этом уровне), как  мне кажется,  можно
соотнести  с  теми способами проявления причинности, которые только что были
рассмотрены у Платонова.
     Вот некоторые верования,  описывающие  оппозиции 'внутренний/  внешний'
или  'внутри/  снаружи',  а  также  'открытый/   закрытый',  'свой/  чужой',
'дружественный/ враждебный' и 'польза/ вред':
     (665)  Не смотри внутрь дома через окно  снаружи, потому что  иначе дом
может разрушиться.
     Приписываемый этим правилом запрет можно истолковать следующим образом:
     <окна в  доме  как  бы  предназначены  только  для  смотрения  в  одном
направлении  - именно наружу,  но  не в обратную сторону, а иначе это  может
привести к  ущербу для дома и даже к разрушению; т.е.  дом должен для своего
благополучия быть обязательно непрозрачным снаружи - для злых сил, от сглаза
и т.п.>.
     Я  хочу  рассмотреть  кажущиеся  противоречия в  приметах,  описывающих
названные оппозиции. Собственно говоря, это даже и не противоречия, а просто
усложнения, вносимые дополнительными "возбуждающими факторами",  т.е. новыми
деталями  или  мотивами,  вводимыми  в  эти правила,  такими,  например, как
'гроза', 'огонь в очаге', 'малый  ребенок'  или  'его одежда', 'колыбель'  и
т.п.:
     (1213) Во время грозы следует открывать настежь все  окна в доме, чтобы
черт вышел наружу. -  При том  что само данное правило противоречит казалось
бы естественному страху человека перед грозой и  побуждению  закрыть в  доме
все окна и двери, 'чтоб не влетела молния'!
     (1381) Нельзя  оставлять  вечером  незагашенный (непокрытый) огонь  или
открытые двери и окна, потому что может войти дьявол в дом.
     Из этих двух примет, кажется, следует  извлечь следующие мифологические
представления:
     <во время грозы  черти выходят из дома, боясь молнии или, наоборот, как
бы (?-стремясь поближе к сверкающему огню)>, но
     <горящий (и особенно оставленный людьми без присмотра) огонь, напротив,
как бы привлекает нечистую силу обратно в дом>.
     (889, 1292)  Там, где в доме  малый ребенок, надо ночью закрывать окна,
чтобы не украли у ребенка сон.
     Здесь   явно   переплетение   следующих   естественных   и    суеверных
представлений:
     <спокойный  сон ребенка - весьма ценная вещь, им  следует дорожить; сон
может быть украден - незримыми злыми духами, проникающими в дом через окно>.
Хотя при этом:
     Детям не надо застегивать рубаху, иначе они не начнут говорить.
     Но  как же  так?  Ведь,  как  мы знаем:  обычное  правило поведения  по
отношению к одежде состоит в том, чтобы ее застегивать.
     Вот также  правила  поведения, включающие  в  себя  оппозиции  'впереди
(навстречу)/  сзади'  и  'полное  (наполненное)/  пустое'  (они имеют  явные
аналоги и в соответствующих русских приметах):
     Когда навстречу идет человек с полным  ведром, все пойдет хорошо, когда
же с пустым, плохо.
     (495) Если  вернулся назад  (с дороги), все  пойдет плохо (а по-русски:
пути не будет - и чтобы этого избежать, надо посмотреть в зеркало);
     (510) Если  наденешь рубаху  наизнанку, все  пойдет плохо  (или,  как в
русской культуре:  "будешь бит", - а тот, кто  хочет  этого избежать, просит
кого-нибудь  из  окружающих  деланно  "поколотить"  или  во  всяком   случае
несколько раз ударить его по спине, чем  как будто исчерпывается накликанная
было беда, так сказать, искупаясь малой кровью.
     Чем же  обусловлено  символическое  истолкование  всякого уклонения  от
предписываемых  норм   поведения?   С   одной   стороны,  конечно,   строгой
регламентируемостью  всех  сторон   жизни   человека,   погруженного  внутрь
народного  сознания и  культуры. С  другой стороны, оно  совершенно очевидно
осложняется также и "занятостью" именно  этих уклонений от  нормы, их  явной
закрепленностью  за  способами   специального   (колдовского,  мистического)
воздействия человека на события  в мире  или же вообще с  практикой "левого"
поведения в данной культуре  (Б.А.Успенский). Вот, к примеру, именно один из
таких случав, служащий как бы своеобразным противовесом к правилу (510):
     (1787)  Когда  женщина отнимает ребенка  от  груди, она одевает  рубаху
наизнанку (задом наперед) и говорит: "Как я перевернула (отвернула)  рубаху,
так пусть отвернется (имя рек) от груди".
     Когда сами  нарушения нормы поведения становятся  нормой - служа знаком
уже в рамках иной семиотической системы  и  осознаваясь  как случаи особого,
мистического воздействия, тогда совершение данного действия без специального
умысла, просто по небрежности или неведению, может представать как опасное -
видимо потому, что  оно  -  став  значимым!  - вполне  может быть  нагружено
(кем-то  другим,  без  ведома  человека,  какими-то  злыми  силами)  - иным,
посторонним смыслом  и использовано  для совершения вредоносных для человека
действий. Связь запретного  и сакрального в культуре хорошо известна [Фрейд,
Зеленин]. Видимо, чем более значимым  является воздействие с помощью такого,
нарушающего обычный  ход  событий  действия,  тем  более  табуированным,  по
контрасту, может почитаться и сам запрет.
     Но   кроме  того,  везде  здесь  очень  важно,  на  мой  взгляд,  явное
использование метафоры, т.е. переноса по сходству. Если вернуться  к примете
529, то метафорический перенос, происходящий в ней, можно описать  следующим
образом:
     что с  нетерпением  ожидает всякий родитель  от  своего  ребенка -  как
проявления и  доказательства его способностей - это  того, когда  он наконец
заговорит. Но  проявление  способностей ребенка  может  чем-то сдерживаться.
Первобытный человек видит здесь  происки  злых  сил и  ищет  возможность  их
умилостивить  или  же  как-то вывести  ребенка  из-под их влияния. Нарочитое
нарушение правила по отношению  к одежде  ребенка выполняет явно  магическую
функцию  - ему  приписывается  способность  как-то "симпатически"  влиять на
свободное  развитие речи, освободить  ее  от всех мешающих преград. Метафора
состоит в том,  что застегивание  одежд отождествляется -  по сходству  -  с
препятствованием речи ребенка.
     Другое правило:
     (605)  Когда режешь что-нибудь ножницами и оставляешь  их  открытыми, в
доме будет ссора.
     Тут  налицо  следующее  отождествление (попробую  восстановить исходную
внутреннюю форму этого суеверия, как мне кажется, "лежащую на поверхности"):
     так как ножницы состоят из двух браншей, они могут быть уподоблены, как
здесь,  семье  (или  мужу  с  женой).  Магия  состоит  в  том  идущем  далее
отождествлении, что соединенные вместе бранши как бы символизируют согласных
друг с другом супругов, а разъединенные (особенно забытые в таком состоянии,
по  неведению) символизируют "разошедшихся"  супругов или  - обратно  - даже
сами могут вызывать ссору, размолвку между ними>.

     Или вот придание смысла бессмысленному, казалось бы, действию:
     (855) Если малый ребенок  качает пустую колыбель,  в этом доме  родится
еще ребенок.
     Это   примета  с  ясной   внутренней  формой.  Вот  ее,  так   сказать,
предпосылки:
     <обычно качание  колыбели сопровождает рождение ребенка, как бы  следуя
за ним: сначала появляется ребенок, потом его качают>;
     <пустую  колыбель  раскачивать  бессмысленно,  если  же   это  все-таки
происходит, это требует какого-то объяснения>;
     <ребенок, как существо незаинтересованное, чьими устами, к тому же, как
считается,  глаголет истина, может рассматриваться  как  своего  рода "перст
судьбы", гадательное средство>;
     <то,  что раскачивается именно колыбель, а не, скажем,  развевается  на
сквозняке занавеска на окне или стучит заслонка в печной трубе, указывает на
то,  что объяснение этому действию - как неслучайному - следует искать рядом
с  колыбелью. Непосредственно  рядом с  колыбелью, т.е. подобен  ей в
каком-то смысле - хоть  и хронологически ей  предшествует - именно  младенец
(любой младенец или следующий ребенок, долженствующий родиться>;
     <то, что именно ребенок эту колыбель раскачивает, можно рассматривать и
как  некоторое усиление  (подкрепление) уловленного подобия: ведь абстракция
отождествления  способствует  тому,  чтобы  воспринимать его  как ребенка
вообще,  или  же  как  подходящего  в  данном  случае   -  просто
следующего по счету ребенка>.

     Итак, все эти мифологические представления, исходно не обладая  никаким
смыслом  (или являясь  явными  отступлениями  от  нормы  и  целесообразности
действия),  нагружаются  смыслом именно в ритуализованном поведении, проходя
через сознание  носителей культуры как  значимые  отклонения от  норм,  а не
простые  случайности.  Всем им подыскивается  тот  смысл, который устраивает
данное   общество   (или  его  идейных   руководителей,   вождей)  в   плане
регламентации (унификации) общего поведения.
     Но  этот смысл  подыскивается, тем не менее,  не просто так, совсем  не
произвольно  и бездоказательно,  "все равно  какой", а - на основе сходств и
подобий  (хотя  в  дальнейшем,  будучи   уже  затверженными   и  освященными
традицией, ритуалы  могут  лишаться живой внутренней формы  и прозрачности).
То,  что  в  чем-то  похоже   на  интересующий   людей  (привлекающий
общественное внимание)  предмет, ситуацию, - просто-напросто отождествляется
с ним. Доказательством тождества всегда выступает ощущаемое носителями языка
(и культуры в целом) сходство замещающего символа и  - замещаемого им
предмета или явления реальной жизни.
     Собственно  говоря,  на  той  же самой базе,  но  только с более строго
проверяемыми  условиями -  т.е. на базе сходства - строится и  универсальная
абстракция отождествления в науке. В связи с этим хорошо было бы проследить,
как в народном сознании через  приметы и язык рождается понятие причинности,
как из  метонимий, т.е. простой последовательности во времени (post hoc ergo
propter  hoc)  и  достаточно  случайной  смежности  событий  в  пространстве
("рядом,  стало быть вместе, или вообще то же самое"),  а также из метафор и
внешнего сходства ("в чем-то похожи, значит явно связаны  друг с другом"), -
как из всего этого рождается идея закономерности и причинности.

     Вот снова  сложный комплекс  метафор  и метонимий,  на которых строится
оправданность в народном сознании магического действия:
     (365)   Чтобы   завязать  рты  соседям  (т.е.   чтобы   они   перестали
сплетничать?), ловят лягушку  в источнике,  из  которого  те  черпают  воду,
зашивают ей рот красной ниткой и опять бросают в колодец.
     Заметим:  вообще  говоря,  лягушка  сама по себе  не  отличается  таким
свойством,  как способность разглашать тайны или  выбалтывать чужие секреты.
Символическое действие  оказывается  похожим на  свой аналог  в  реальности,
только если принять следующие допущения:
     <кваканье  лягушки  можно  уподобить  назойливости  чужих  пересудов  и
толков>;
     <попытка  прекратить эти пересуды символически может  быть представлена
через зашивание рта лягушки>;
     <символичен и выбор места - источник, откуда берут  воду - и  сама вода
("живая вода", "источник жизни", то, что "утоляет жажду")>.
     Но каков умысел таких символических уподоблений? - Косвенно дать понять
соседям, что их толки неуместны  и их бы следовало  прекратить? -  Но  здесь
вряд ли имеется в виду, что сами соседи увидят эту  лягушку с зашитым ртом в
колодце.  (Более  того,  это может  считаться  даже  недопустимым?)  Скорее,
все-таки, главное в том, что после выполнения ритуала его участники начинают
верить  сами,  т.е.  уверяют себя), что  толки так  или  иначе должны
прекратиться.
     Или  вот примета, в которой смешаны  и поэтическое сравнение, и  знание
привычной связи явлений:
     (1706)  Зимой деревья, сожженные  днем  в  печи,  оставляют ночью  свои
листья на окне.
     Что тут  изначально имеется в  виду и  может  быть  принято  в расчет в
данном комплексе мыслей?
     1) <загадочность того, почему  возникают узоры такой  причудливой формы
на стекле>;
     2) <возникновение узоров как-то связано с  уходящим из дома теплом - от
простывающей печи, поскольку на окнах в выстуженном доме их не бывает>;
     3) <ничто из  ничего  не  возникает: то,  что было  когда-то где-то, не
должно исчезать  совсем, а становится просто  невидимым и может предстать  в
какой-то другой форме. Тут сопоставление:  днем были дрова, а ночью узоры на
стекле, летом были красивой формы листья, а зимой - красота узоров>;
     4) <если ближайшая,  очевидная  причина узоров -  тепло, а  необходимое
условие  тепла  в доме - печь, которая  топится  дровами,  то легко  сделать
перенос  по  сходству:  красота  исчезнувших  летом  листьев  с дерева снова
возникает - в виде узоров на окнах>.
     Тут подыскивается в целом  правдоподобное  объяснение  такому  событию,
которое более  толкового объяснения в  рамках народных представлений  вообще
наверно иметь  не  может. Метафорический  перескок делается в  одном  месте.
Причем  метафора  могла  бы  быть  и  более  парадоксальной:  чем  сравнение
неожиданней, тем оно больше "царапает, задевает" наше восприятие, привлекает
к  себе   внимание.   Санкционированная   парадоксальность   метафорического
построения  берется  на  вооружение  первобытным  мышлением  и  поэзией,  но
отвергается наукой.
     Этот   экскурс  в  область  народных   верований  из   представлений  о
причинности можно  в  заключение  сопроводить  комментарием  Витгенштейна  к
прочитанной им "Золотой ветви" Фрэзера:
     "Подумаем  над  тем,  как  после смерти Шуберта  его брат разрезал  его
партитуры на маленькие кусочки  и раздарил эти кусочки размером в  несколько
тактов любимым ученикам Шуберта. Такой поступок, как знак пиетета, столь  же
понятен,  как  и  прямо противоположный:  если  бы партитуры  сохранялись  в
неприкосновенности, никому не доступные. И даже если бы брат сжег партитуры,
это тоже можно было  бы понять как знак пиетета. Церемониальное (горячее или
холодное)  в  противоположность  случайному (тепловатому)  отличает  пиетет"
(Витгенштейн 1948: 254).
     В  том,  что  касается  ритуального,  правила  человеческого  поведения
складываются  именно  таким  образом   -  разложением  события   на  дуально
противопоставленные ряды, а причинность уже подверстывается, задним числом -
под эту условно принимаемую конвенциональность.
     Повторяя  схему  мысли  Витгенштейна,  разругавшего  книгу  Фрезера  за
высокомерное отношение  к мыслительным способностям первобытных, можно то же
самое отнести и к следующей мысли Леви-Брюля:
     "Когда   мы   хотим   объяснить   какой-нибудь   факт,   мы   в   самой
последовательности явлений ищем  те условия, которые необходимы и достаточны
для данного факт. Когда нам удается установить эти явления, мы большего и не
требуем.  Нас  удовлетворяет  знание  закона. Позиция первобытного  человека
совершенно   иная.[177]  Он,   возможно,  и  заметил   постоянные
антнцеденты (предшествующие явления) того факта,  который его  интересует, и
для  действия,  для  практики  он  в  высшей  степени  считается  со  своими
наблюдениями,  однако  реальную  причину  он  всегда  будет  искать  в  мире
невидимых сил, по ту сторону того, что мы  называем природой, в метафизике в
буквальном смысле слова[178]".

     Платонов  пытается  совместить  в  своем  творчестве  видимость  строго
научного,  т.е. "причинного"  описания  мира и некий более базовый прием,  в
более широких рамках  характерный для поэзии и человеческого мышления вообще
- отождествление подобного и парадокс.



ОТСТУПЛЕНИЕ В ОБЛАСТЬ ПСИХОПАТОЛОГИИ. Или немного злословия по поводу "мазохизма как эмоционального состояния русской души"

     ...Необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русского
народа. <...>  Русская  душа ушиблена ширью,  она  не  ведает границ, и  эта
безграничность не освобождает, а порабощает ее! <...> Над  русским человеком
властвует  русская земля,  а  не  он властвует  над ней.  Западноевропейский
человек  чувствует себя сдавленным размерами пространств  земли и  столь  же
малыми  пространствами души.  <...>  В душе его тесно, а не пространно,  все
должно   быть   рассчитано    и   правильно   распределено.   Организованная
прикрепленность всего к своему месту создает  мещанство  западноевропейского
человека, столь всегда поражающее и отталкивающее человека русского.
     Н.Бердяев (1918)

     Первоначально в зарубежной (эмигрантской), но теперь и  в отечественной
критике утвердилась традиция, которую  я предложил бы  называть  - поскольку
она  бесспорно складывалась  под  мощным  воздействием  охватывающих  в этом
столетии  одну   за  другой  все  сферы  нашего   сознания  идей  Фрейда   -
генитально-анальной  струей  литературоведения.  Применительно  к  Платонову
теоретический багаж этого направления  берут на вооружение такие авторы, как
Б.Парамонов (1987), М.Золотоносов  (1991),  Э.Найман (1998) и даже Т.Сейфрид
(1998).
     Как будто вслед  за  самим  Платоновым, исследователями его  творчества
овладевает "почти  непристойная одержимость жизнью тела в  самых его низовых
физиологических проявлениях"  (это  цитата из интересной статьи Найман 1994:
305 -  не путать  с  1998!).  Но  если у  самого писателя  данный прием  был
подчинен  конкретной творческой задаче,  то у  литературоведов  это  скорее,
все-таки, дань  моде, знак их корпоративному духу, проявление солидарности с
пишущими  в  том же  ключе  собратьями  по "контексту" (или,  лучше  конечно
сказать:  "дискурсу").  Это некое  дружественное "перемигивание" -  в  залог
того, что ты находишься среди "своих" -  как помахивание хвостом  в собачьем
обществе.  Зачастую  экскурсы  в  такого рода  "теорию" выглядят  не  только
шокирующе, но  и  просто  скучно,  деланно: они  многозначительны  на пустом
месте.
     Я  вполне понимаю, что  всегда есть и  будут сложившиеся в науке школы,
традиции  и  "парадигмы" -  так  сказать,  просто  "удобные",  принятые  для
произнесения  слова  и  взгляды.  Цели их воспроизведения зачастую настолько
отличаю