амяти
- или сам мальчик Саша (становящийся позже подростком Александром Двановым),
или  его приемный  отец  Захар  Павлович,  или  же сам  "автор"  -  какой-то
анонимный  наблюдающий  за  ними  односельчанин.  (Платонов  сам  родился  в
пригороде Воронежа, в Ямской слободе, где и был приблизительно такой же, что
и описан  в начале  "Чевенгура", полукрестьянско-полугородской быт и  уклад.
Повесть  "Ямская  слобода"  (1926)  может  служить  как  бы  вариантом,  или
дополнительным аналогом для "Происхождения мастера".)
     В  середине  между   действительностью   внешней,   государственной   и
действительностью мечты (или  же сна о Чевенгуре) -  между ними, между этими
двумя  слоями реальности в романе  возникает, просто вклиниваясь в него, еще
одно  пространство,  действительность  провинциальная,  вроде  бы,  с  одной
стороны, почти  реальная,  приближенная к обычной  жизни обычных  российских
мещан и крестьян  (такая, как в Бунинской  "Деревне",  Замятинском "Уездном"
или  "Диких  людях"   Вс.Иванова),  но  с   другой  стороны,  все-таки  явно
фантастическая,  гиперболизированная  и  собственно  Платоновская -  та,  по
которой мы  всегда можем  однозначно распознать  его прозу.  Именно  в  этом
промежуточном  пространстве,  где-то  на  постоянной  грани между  мечтой  и
реальной жизнью,  герои оказываются, как  только пускаются в свои странствия
(Макар в  "Усомнившемся  Макаре",  Вощев  в  "Котловане",  Назар Чагатаев  в
"Джане" и другие).  Мне  кажется,  Платонову просто  нужно  как можно больше
внеположенных  друг другу  пространств, чтобы получить простор для выражения
разных  точек  зрения.  То,  что  происходит  в  провинции,  в  удалении  от
"руководящих указаний  центра",  уже давало и будет давать богатую  пищу для
него  (можно  вспомнить  такие  произведения,  как  "Город  Градов",   очерк
"Че-Че-О", "Сокровенный человек"  и бедняцкую  хронику "Впрок"). Но  в самом
большом произведении, в "Чевенгуре", даже такой - то есть полу-выдуманной, а
наполовину  все же  реальной -  действительности Платонову  оказывается явно
мало.   Поэтому  и  вводится  уже  третье  (по   удаленности  от  реального)
пространство   -  пространство  реальности  воображаемой,   гиперболической,
неправдоподобной, или пространство снов.
     Итак,  помимо  разделения  формального  -  на  внешнюю,  рамочную  и  -
внутреннюю, содержательную части, уже сам содержательный план романа, в свою
очередь, членится  надвое: с одной стороны, на  мир  сознания (сюда  следует
отнести  то, что  происходит  в  провинциальной действительности,  во  время
многочисленных странствий героев, их приключений и встреч с разными людьми и
обстоятельствами,  причем  все  это естественно  приписать сознанию главного
героя, пускающегося в эти странствия, Саши Дванова), а с другой стороны - на
мир подсознания, к которому надо отнести сны Дванова и других героев (да тут
еще оказывается, что  способностью видеть сны  наделены далеко не все герои:
периферийные персонажи не  видят снов, вернее, их сны  не описываются). Эта,
третья по счету  - реальность сна  - очень  трудно  отделима от второй -  от
реальности  сознания - но  в некотором смысле она и оказывается ведущей, или
главенствующей,  как  я  попытаюсь  показать.  В  ней-то,  по  Платонову,  и
происходит настоящая жизнь - лежащая, как он сам  выражается, "по ту сторону
плотины сознания". Здесь и  разыгрываются основные - хоть  на первый  взгляд
просто  абсурдные  -  "события"  романа.  Но  ведь  в  наших снах  абсурдное
прекрасно уживается с реальным!
     В  жизни, конечно, всего  того, что  наблюдают и в  чем участвуют герои
Чевенгура, не было и быть не могло. Могло  быть, да и то  с оговорками, лишь
только  то, что описано  в первой и во второй, т.е. в "государственной"  и в
"провинциальной"  действительности -  продразверстка,  продналог,  переход к
нэпу;  посылаемый  с  инспекцией  из  губернии в уезд  чиновник для проверки
фактов   о  сокращении  посевной  площади;  город  Новохоперск,  захваченный
неизвестно откуда взявшимися "казаками на  лошадях"; железнодорожный разъезд
Завалишный,  на  котором  Дванов  еле втискивается  в  поезд,  чтобы  уехать
(неизвестно  куда); станция Разгуляй, возле которой сталкиваются два поезда,
и  Дванов,  едущий  на  одном  из  них  помощником  машиниста,  перед  самим
столкновением выпрыгивает из кабины паровоза, каким-то  чудом оставаясь жив;
слобода  Каверино,  где  анархисты  чуть  не  убивают Дванова;  село Средние
Болтаи, где он  отлеживается на  печи у солдатской вдовы,  залегши как  бы в
спячку (это  вообще  характерное пребывание  - как  бы  "вне времени"  - для
богатыря в  русской сказке).  Последние из перечисленных  события помещены в
реальность  странствия (или, что то же самое, реальность  провинциальную), и
каждый из них  по отдельности еще более  или менее правдоподобен. Но то, что
происходит  в самом  Чевенгуре, выходит за  рамки хоть как-либо представимой
действительности. Поэтому,  собственно, смысл романа  и приходится  искать в
иносказании и восстанавливать его надо уже не из яви, а из снов.
     Во время странствий  Саша будет  ранен (в  ногу,  анархистами), больной
тифом в течение  девяти месяцев проваляется дома, чудом оставшись жить, чуть
не погибнет во время крушения поезда, - то есть  он постоянно между жизнью и
смертью. А  то, что при этом проносится  в его сознании, тесно переплетено с
воспоминаниями детства  и  грезами  о  неком  возможном в будущем устройстве
мира,  но также  граничит и с бредом. Переходы из состояния яви  в состояние
сна  обычно (в плане фабульного правдоподобия) должны быть мотивированы, они
объяснимы болезнью,  ранением, теми или иными повреждениями тела и сознания.
Но  именно этих объяснений и взаимоувязок между разными отрывками и  частями
текста мы почти не найдем у Платонова:  практически ни одна из 27-и  частей,
из которых  физически  состоит  роман (разделяемых  звездочками  или  просто
пропуском   строки),   специально   не   связываются  автором   с  остальным
повествованием.  Поэтому об их временных и тематических переходах, то есть о
взаимосвязях  друг  с  другом  (с  соответствующими  "переключениями"  -  от
реальности яви к реальности "полуяви"  или вовсе выдуманной, к  "реальности"
сна) приходится, по большей части, догадываться самому читателю. Более того,
при внимательном чтении оказывается, что отрывков, на которые роман членится
содержательно, больше, чем формально выделенных: их не 27, а по крайней мере
-  40! Эти отрывки и сами различные  планы повествования  соединяются  через
одних и  тех же  героев: Чепурный  у себя  в родном  Чевенгуре и он же  - на
постоялом дворе в  губернском городе  (где с  него требуют  "миллион"  - как
плату  за  постой); Копенкин  у себя  в вольной  степи, "вооруженной  рукой"
помогающий Дванову освободиться от  бандитов и странствующий с ним по родной
для них  провинции  (в  уездах  Старомотнинской волости  или  Новоселовского
района)  -  и он же, недоумевающий и почти физически начинающий  страдать  в
Чевенгуре от  отсутствия каких-либо видимых признаков и  примет наступающего
счастья; Захар Павлович Ирошников, мастеровой человек (кстати: ирошник - это
скорняк,  занятый обработкой изделий из замши), чувствующий себя у себя дома
и в деревне, и  на  городской  окраине,  "глубоко  притерпевшийся к  горю  и
лишениям"  -  и он же, пришедший  разыскивать  Сашу Дванова  в Чевенгур, уже
после разгрома в нем коммуны; Симон Сербинов в Москве и он же - в Чевенгуре;
наконец,  девочка Соня в родной  деревне  Дванова и она  же - учительница  в
деревне  Волошино (во время  странствий Дванова по провинции), а  также  - в
городе Москве, уже работающая на фабрике и известная как Софья Александровна
(показывающая  портрет Дванова  пришедшему к ней домой  и  влюбленному в нее
Сербинову).
     Иногда  читателю  бывает  трудно даже понять,  что  два героя  в разных
частях романа  представляют из себя одно и то же лицо (именно так происходит
с Соней Мандровой и Софьей Александровной).



Модальность воспоминания и модальность сна

     Вот  отрывок из начала романа, из детства главного героя, Саши Дванова,
где  он присутствует на похоронах отца,  безымянного "рыбака с озера Мутево"
(имя и отчество его - Дмитрий Иванович - мы услышим, но вот фамилии в романе
так и не будет названо: Дванов - это фамилия лишь будущих приемных родителей
мальчика):

     Когда  гроб  поставили  у могильной ямы,  никто  не  хотел прощаться  с
покойным. Захар Павлович стал  на  колени и притронулся к  щетинистой свежей
щеке рыбака, обмытой на озерном дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:
     -  Попрощайся с отцом  - он мертвый на веки веков.  Погляди  на  него -
будешь вспоминать.
     Мальчик  прилег  к  телу отца,  к старой его рубашке,  от которой пахло
родным  живым потом, потому  что рубашку надели для  гроба -  отец утонул  в
другой. Мальчик  пощупал руки, от них несло рыбной сыростью, на одном пальце
было надето  оловянное обручальное  кольцо, в честь забытой матери.  Ребенок
повернул голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив рубашку
отца в складки, как свою защиту; его горе было безмолвным, лишенным сознания
остальной  жизни и поэтому неутешимым, он так  грустил по мертвому отцу, что
мертвый мог бы быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости
к  мальчику  и  от того преждевременного сочувствия самим себе,  что каждому
придется умереть и так же быть оплаканным.
     Захар Павлович при всей своей скорби помнил о дальнейшем:
     -  Будет тебе,  Никифоровна, выть-то! - сказал он одной бабе, плакавшей
навзрыд  и  с  поспешным  причитанием.  - Не от  горя воешь, а чтобы по тебе
поплакали,  когда сама помрешь. Ты возьми-ка  мальчишку к себе - у  тебя все
равно их шестеро, один фальшью какой-нибудь между ними всеми пропитается.
     Никифоровна сразу  пришла в  свой бабий разум  и осохла свирепым лицом:
она плакала без слез, одними морщинами:
     - И то будто! Сказал тоже - фальшью какой-нибудь  пропитается!  Это  он
сейчас  такой,  а дай возмужает  - как почнет  жрать да  штаны трепать -  не
наготовишься!
     Взяла мальчика  другая баба,  Мавра  Фетисовна  Дванова, у которой было
семеро детей. Ребенок дал ей руку, женщина утерла ему лицо юбкой, высморкала
его нос и повела сироту в свою хату.
     Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он закинул ее в
озеро  и там позабыл.  Теперь, должно быть,  уже поймалась рыба  и  ее можно
съесть, чтобы чужие люди не ругали за ихнюю еду.
     - Тетя,  у  меня рыба поймалась в воде, -  сказал Саша.  - Дай я  пойду
достану ее и буду есть, чтоб тебе меня не кормить.
     Мавра  Фетисовна  нечаянно  сморщила  лицо,  высморкала  нос  в  кончик
головного платка и не пустила руку мальчика.

     Заметим, как точка зрения  повествователя по  ходу действия  меняется -
вначале она как будто всецело еще в рамках  сознания  Захара Павловича (ведь
это он, встав на колени  перед  гробом, притрагивается  к щетинистой  свежей
щеке рыбака). Но затем, когда к телу отца подходит уже мальчик,  мы начинаем
и видеть и чувствовать сцену как бы через его восприятие - обоняя родной пот
от старой отцовой рубашки и запах рыбной сырости от его рук, различая на его
руке оловянное  обручальное  кольцо. А потом  описываются даже такие детали,
которые вряд ли  доступны и  сознанию  Захара Павловича, и мальчика, так что
повествование переходит к некому "всезнающему наблюдателю" (в рассуждениях о
том, что ребенок так сильно грустил по своему отцу, что сам "мертвый  мог бы
быть счастливым"). Такой прием вообще довольно характерен для Платонова. Его
взгляд   как  бы  "стереоскопичен",  точка   зрения   постоянно   смещается,
"панорамирует", она может быть сразу, или одновременно - везде.
     Почему выделенный отрывок следует отнести к  снам?  На мой взгляд, там,
где в  воспоминаниях Захара Павловича точка зрения  (то есть  как бы  дающая
"точку отсчета", для читателя), переходит  в руки мальчика, то вот тут,  как
правило,  и  происходят  погружение  в  сон,  поскольку события  оказываются
"обернуты" сразу в три  разные "упаковки",  или три разные  точки зрения - а
именно,  как  здесь,  во-первых,  в точку зрения Захара  Павловича  (это его
воспоминания),  во-вторых,  в  точку зрения мальчика (это  реконструкция его
переживаний на похоронах отца) и еще, в-третьих, в точку зрения "всеведущего
рассказчика" (так как  его комментарии вплетаются  и  в  воспоминания Захара
Павловича, и в переживания Саши). Такая реальность как  бы утрачивает своего
полновластного   хозяина,  автора-интерпретатора,   чье-то  определенное   и
единовластное,  воспринимающее ее  от  начала до  конца сознание  или  лицо.
Напротив, оно, это лицо, только что пересказавшее содержание своего прошлого
восприятия, расплывается, дробится, исчезает, и  все  действительно делается
сном и как бы заволакивается грезой.
     Теперь еще один, другой  отрывок, уже из  времен  жизни мальчика Саши у
его приемных родителей, когда  из деревни, где наступает голод, его посылают
(практически выгоняют) побираться в город:

     ...Мальчик  оставил  руку и, не  взглянув на Прохора  Абрамовича,  тихо
тронулся  один - с сумкой  и  палкой, разглядывая  дорогу  на гору, чтобы не
потерять  своего направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его
долго не было  видно. Прохор Абрамович  стоял на  одном месте и  ждал, когда
мальчик  покажется  на  той  стороне  лощины.  Одинокие  воробьи  спозаранку
копались на дороге и, видимо, зябли. "Тоже  сироты, - думал  про  них Прохор
Абрамович, - кто им кинет чего?"
     Саша вошел на кладбище, не сознавая, чего ему  хочется. В первый раз он
подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот тут я, а всюду было чужое и
непохожее  на него. Дом,  в  котором он  жил, где любил  Прохора Абрамовича,
Мавру Фетисовну и Прошку, оказался не его домом - его вывели оттуда утром на
прохладную   дорогу.   В   полудетской   грустной   душе,  не   разбавленной
успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида, он чувствовал ее
до горла.
     Кладбище было  укрыто умершими листьями, по их покою  всякие ноги сразу
затихали и ступали мирно. Всюду стояли крестьянские кресты, многие без имени
и без памяти о покойном.  Сашу заинтересовали те кресты, которые  были самые
ветхие и тоже собирались упасть и умереть в земле. Могилы  без  крестов были
еще  лучше - в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами; у  них  тоже
умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках  и озерах. Могильный бугор
отца Саши  растоптался - через него лежала тропинка, по которой носили новые
гробы в глушь кладбища.
     Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему  так худо и жутко на
зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там тихо и тесно, оттуда не
видно мальчика с палкой и нищей сумой.
     - Папа, меня прогнали побираться,  я теперь скоро умру и  приду к тебе,
тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.
     Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его листьями, чтобы он
хранился и ждал его.
     Саша  решил скоро  прийти  из города, как только  наберет  полную сумку
хлебных  корок; тогда он  выроет  себе землянку рядом с могилой отца и будет
там жить, раз у него нету дома...
     Прохор Абрамович уже заждался приемыша  и хотел уходить. Но Саша прошел
через протоки балочных ручьев и стал подниматься  по  глинистому взгорью. Он
шел медленно и уже устало, зато радовался, что у него скоро будет свой дом и
свой  отец;  пусть он лежит мертвый и ничего не  говорит, но он всегда будет
лежать близко, на  нем рубашка в теплом поту, у него руки, обнимавшие Сашу в
их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец мертвый, но он целый, одинаковый и
такой же.
     "Куда ж у него палка делась?" - гадал Прохор Абрамович.
     Утро  отсырело,  мальчик одолевал  скользкий  подъем,  припадая  к нему
руками. Сумка болталась широко и просторно, как чужая одежда.
     - Ишь ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности,  - поздно упрекал
себя Прохор Абрамович. - С хлебом он и не донесет ее... Да теперь все равно:
пускай - как-нибудь...
     На  высоте перелома  дороги  на  ту,  невидимую  сторону  поля  мальчик
остановился. В рассвете будущего дня, на черте сельского горизонта, он стоял
над кажущимся глубоким провалом, на  берегу  небесного озера. Саша испуганно
глядел  в  пустоту  степи:  высота,  даль, мертвая  земля  были  влажными  и
большими, поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было уцелеть
и вернуться  в  низину  села,  на  кладбище, -  там отец, там тесно  и все -
маленькое,  грустное и  укрытое землею  и  деревьями  от  ветра. Поэтому  он
поскорее пошел в город за хлебными корками.
     Прохору  Абрамовичу  жалко  стало сироту, который  скрывался сейчас  за
спуск с дороги: "Ослабнет мальчик от ветра, ляжет в межевую яму и скончается
- белый свет не семейная изба".
     Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы умереть всем в
куче и в покое, если придется умирать, - но дома были собственные дети, баба
и последние остатки яровых хлебов.
     "Все мы хамы и негодяи!" - правильно определил себя Прохор Абрамович, и
от этой правильности ему полегчало.

     Почему детской душе  Саши представляется, что могилы  без  крестов даже
лучше,  чем  могилы с крестами? -  Да потому что  его  собственный  отец был
похоронен вовсе  без креста  (у ограды кладбища, как самоубийца), а сознание
ребенка во что  бы то ни стало хочет  оправдания своей любви, хочет  создать
себе  предмет  поклонения,  свой "Идеал-Я".  Мальчику также  еще  необходимо
чувствовать себя "таким же, как все", -  именно поэтому он и придумывает для
себя некое утешение, что все  люди, лежащие  в могилах  без  крестов,  точно
такие же как и он, сироты. И даже то, что холм могилы отца почти растоптался
под чужими сапогами, может быть осмыслено, как мы видим, как что-то нужное и
необходимое - ведь через могилу пролегает тропинка,  по  которой носят гробы
на кладбище.  Таким образом подсознание в форме некой, пусть фантастической,
но  все-таки  правдоподобной для мальчика конструкции подсказывает  выход из
сложной жизненной ситуации. Это дает ребенку то, за что можно держаться, или
"во что можно упереться" в жизни, что представляет собой тоже очень важный и
повторяющийся мотив у Платонова.
     Но  зачем  мальчик оставляет  посошок, сделанный Прохором  Абрамовичем,
зарывая его в  могилу  отца? - Да  просто,  с одной стороны,  в залог своего
возвращения к нему,  а с  другой -  как замещение -  явно  недостающего  там
креста. Может быть, ему  представляется, что из посошка  на  могиле когда-то
вырастет новый крест - но подобное и происходит в дальнейшем, как мы увидим,
в  одном  из следующих снов! При  этом палка-посошок, выструганная  приемным
отцом  на  дальнюю  дорогу,  отвергается в той  роли,  которая уготована  ей
первоначально, (ведь мальчик  против  своей воли  должен идти  побираться) и
используется  по собственному разумению  - как символическое замещение.  (На
таких постоянных замещениях и строится платоновская система образов.)
     Характерно также, что в бреду, во время болезни, Саша бормочет о палке,
которую  должен беречь для  него  отец - вплоть  до его,  то  есть Сашиного,
возвращения (или, может быть,  до его прихода к  отцу, до соединения с ним).
Это  снова  трансформированное  детским  сознанием   представление:  посошок
выступает как  залог, сохраняемый у отца -  для будущей встречи с сыном (и в
самом деле  этот  залог послужит мальчику  - то  есть  принесет долгожданную
встречу с отцом во сне,  когда он, уже юношей, будет нуждаться в его совете,
перед отправкой в Чевенгур).
     Саша  осознает  себя на переломе дороги,  как  -  "на  берегу небесного
озера",  или  же на  пороге  неведомого,  чуждого  и  влекущего,  чудесного,
загадочного мира.  И в этом тоже его уподобление отцу,  поскольку оба как бы
стоят  перед