верняет человека" (Мф,15,20).  По Платонову, это перевернуто: "исходящее"
есть то, что должно прославить человека, освятить пребывание на  этой земле,
сделать его значимым и ценным здесь. Именно в каких-то явных некрасивостях -
родинках,  царапинах,  "испорченных  волосках", шрамах, рубцах  и  ямах  (на
первоначально ровной, "тоскливо-порожней"  поверхности, например, российской
равнины) ищут платоновские  герои  сокровенную правду  жизни,  потому  что в
неровностях остается след и как бы сохраняется память о человеке на земле. В
этом  Платонов  оказывается  парадоксально  близок  такому далекому от  него
писателю, как Розанов. (О близости к Розанову сказано также в работах Геллер
1982:89,336   и  Найман  1994.  А  то,   что   Платонов  писатель  "анонимно
религиозный" замечено в Карасев 1993.)
     Таким  образом,   платоновскому  особому  зрению  кажется  ценным  все,
получившее человеческую "отметину", все, к чему когда-то был приложен чуткий
ум и  расчетливое  чувство  - без  всякого  изъятья  и  деления  творения на
праведное и неправедное. Собственный авторский голос  просто неуловим  в его
тексте (ср. об этом в Толстая-Сегал 1981).
     Если что-то  происходит  в платоновском мире, то только через насилие и
боль, так сказать, только от грязи (как самозарождение гомункулуса).
     О ходоке в Чевенгур Алексее Алексеевиче Полюбезьеве:
     (96)  "Кто  ходил  рядом  с этим стариком,  тот знал,  насколько он был
душист и умилен, насколько приятно было вести с ним частные спокойные
собеседования.  Жена  его   звала  батюшкой,  говорила   шепотом,  и  начало
благообразной  кротости  никогда  не преходило между  супругами. Может быть,
поэтому у них  не рожались дети  и в  горницах стояла  вечная просушенная
тишина (Ч:96).
     Заметим явно проступающее  противопоставление иной святости -  святости
старца Зосимы,  который благословил Дмитрия Карамазова и сам, преставившись,
"провонял".  С  другой стороны,  заметим  и  характерное  противопоставление
"вечного, сухого, нежизненного" - "влажному, греховному, но жизнетворящему",
также вполне  карамазовское.  (Это вполне соответствует  и Гете-Булгаковской
силе, постоянно желающей зла, но в результате делающей благо.)


Стыд от ума и примат чувства в человеке

     В  статье (Вознесенская, Дмитровская 1993) отмечены,  с одной  стороны,
резкая противопоставленность  мышления  и чувства  у героев  Платонова,  а с
другой,  их  нерасчлененность  - когда  сами  глаголы  думать и  чувствовать
оказываются   взаимозаменимы.   Такое  двойственное   отношение,   по-моему,
диагностирует  саму   точку   особого  интереса   Платонова   -  соотношение
чувственного  и  рационального.   (Вообще  таких  точек  много,  среди  них,
например, живое и  механическое,  любовь  и смерть.  Наблюдения над  этим  в
статье Захаров, Захарова 1992.)
     Как и  во многих других своих сокровенных вопросах, Платонов предлагает
здесь   очередное  мистифицированное   решение   (решение,   последовательно
выдерживаемое  на протяжении  не  только  "Чевенгура",  но и  многих  других
произведений). При этом мысли героев (и самого  повествователя, этого евнуха
души) специально  "уловляются" в некие карманы заведомо  ложных (хотя внешне
как бы устойчивых, находящих опору  в читательской интуиции)  мифологем. Они
иносказательны, действительность в них препарирована до неузнаваемости.
     Сознание  в человеке  - греховно, оно легко  может обмануть,  и  потому
чувства  -  единственно  надежная опора.  Мысли  начинают  терзать  и томить
человека тогда, когда его тело ничем не занято - ни трудом, ни переживанием,
ни "чувствованием". Выражаясь высокопарно,  мышление, по Платонову, - низшая
эманация  человеческой  экзистенции. Поэтому тот, кто думает,  всегда должен
испытывать  стыд:  он  стыдится,  во-первых, того  что не  трудится  (работа
создавала бы благо другому), во-вторых, того что не чувствует -  ближнего  и
теряет  с  ним  контакт. В  идеале чувство  обязательно  должно  приводить к
братской любви (любви к ближнему или дальнему - для платоновской конструкции
явно более ценен последний).  А исход такого  чувства,  его проявление - это
всегда со-чувствие, готовность поделиться со всеми своим теплом, имуществом,
даже собственным телом. (Иных проявлений чувства мы у Платонова  как бы и не
встречаем, если они и есть, то они стыдливо изгоняются из области авторского
внимания.)  Мысль  же  только  разъединяет  людей  (рас-судок,  а  в  старой
орфографии  раз-судок):  когда  нечем занять руки-ноги, человеку само  собой
начинает думаться что-то (явно лишнее) в голову.
     - Во мне и лошади сейчас кровь течет! - бесцельно думал Чепурный
на скаку, лишенный собственных усилий (Ч:87).
     Без ремесла  у Захара Павловича кровь  от рук приливала к  голове, и он
начинал  так  глубоко  думать  о  всем  сразу,  что у  него выходил  один
бред,   а   в   сердце   поднимался   тоскливый  страх.  <...>  Зверская
работоспособная  сила,  не  находя места, ела  душу  Захара Павловича, он не
владел собой и  мучился разнообразными  чувствами, каких при  работе у  него
никогда не появлялось (Ч:33).
     Думать или  чувствовать в этом  мире  может  только  тот, кто хочет  (и
готов) испытывать мучения (кто к этому призван):
     Захар  Павлович  думал без  ясной  мысли,  без  сложности слов -  одним
нагревом своих впечатлительных чувств,  и этого  было  достаточно для
мучений (Ч:59).
     По-настоящему  можно  заниматься только чем-то одним:  либо  трудиться,
либо  думать,  либо чувствовать.  Снова  и  снова  Платонов  повторяет,  что
избыточно  "праведные"  чувства  в  человеке  (и даже  "настроение")  мешает
выработаться "истинной" мысли:
     Чепурный  безмолвно  наблюдал солнце,  степь и Чевенгур и  чутко ощущал
волнение близкого коммунизма.  Он боялся  своего поднимающегося  настроения,
которое густой  силой  закупоривает  головную  мысль и делает трудным
внутреннее  переживание.  Прокофия  сейчас  находить  долго,  а  он  бы  мог
сформулировать, и стало бы внятно на душе.
     - Что такое мне трудно, это же коммунизм  настает!  - в  темноте своего
волнения тихо отыскивал Чепурный (Ч:137-138).
     Вот  разговор,  происходящий   во  время  первой  встречи  Чепурного  с
Копенкиным среди поля, когда  они  в общем-то друг  другу  не знакомы и даже
цель поездки Чепурного - передать  записку  от Дванова - в результате как-то
сама  собой  исчезает (Чепурный  рвет записку, устыдившись,  будто он  едет,
чтобы забрать  чужую лошадь, и может быть заподозрен в корысти). Копенкин же
после   разговора   решает   обследовать   коммунизм   и   отправляется    с
заинтересовавшим его собеседником в Чевенгур:
     - А как  ты  думаешь,  -  спросил Копенкин, - был товарищ  Либкнехт для
Розы, что мужик для женщины, или мне только так думается?
     - Это тебе так только  думается, - успокоил Копенкина чевенгурец. - Они
же сознательные люди! Им некогда: когда думают, то не любят. Что это:
я, что ль, или ты - скажи мне пожалуйста!
     Копенкину Роза  Люксембург  стала еще милее, и  сердце в нем  ударилось
неутомимым влечением к социализму (Ч:94).
     Правильную  мысль обязательно надо  почувствовать,  так  что  чувство -
необходимая  посредствующая   инстанция  между  умом,  речью  и   действием.
(Способен думать и излагать "легко" только нравственный урод Прошка Дванов.)
     "Чувствительность" в платоновских  героях  развита явно в убыток мысли,
это навязчиво подчеркивается автором:
     Чепурный с затяжкой  понюхал табаку и продолжительно ощутил  его  вкус.
Теперь  ему стало хорошо:  класс остаточной сволочи  будет выведен за  черту
уезда, а  в  Чевенгуре наступит  коммунизм,  потому что больше  нечему быть.
Чепурный  взял в руки сочинение  Карла Маркса и  с  уважением  перетрогал
густо напечатанные страницы; писал-писал человек, сожалел Чепурный, а мы
все сделали, а потом прочитали - лучше б и не писал! (136-137)
     Впрочем, истина у Платонова - это такое сложное образование, что она не
может  быть  высказана, во всяком  случае  - кем-то одним из его героев. Она
высказывается или  даже только  показывается,  переживается всеми сразу  - и
даже   жуликом   на  теле   революции   Прокофием  Двановым.  При  этом  его
"идеологические   перегибы"  явно  противостоят   и   ограничивают  перегибы
сокровенного для Платонова героя Чепурного:
     - Чего-то мне все думается, чудится  да  представляется - трудно  моему
сердцу! - мучительно высказывался Чепурный в темный  воздух храма. - Не то у
нас коммунизм исправен, не то нет! <...>
     [Прокофий:] -  Чувство  же,  товарищ  Чепурный,  это массовая
стихия,  а  мысль  -  организация.  Сам  товарищ   Ленин   говорил,  что
организация нам превыше всего... (Ч:107-108)
     Так же, как не всем дано мыслить, не всем дано и чувствовать:
     Вот Чепурный смотрит на то, что Дванов пишет в записке Копенкину:
     - Сумбур написал... В тебе слабое чувство ума (Ч:84).
     Знание у  Платонова  становится таким  же греховным состоянием,  как  в
Библии, хотя и с иным  осмыслением - оттого что приводит к "скоплению мысли"
в одном месте и создает таким образом неравенство:
     Ленин и то знать про коммунизм не  должен, потому что это дело сразу
всего  пролетариата, а не  в  одиночку...  Умней  пролетариата  быть  не
привыкнешь (Ч:165).
     Для конкретного человека мысль (и, сообтветственно, голова) теряет свою
ценность,  уступая  место  чувству  (или  сердцу). Вот  Копенкин  спрашивает
изгнанного из ревзаповедника Пашинцева, что из одежды у него осталось:
     Пашинцев поднял со дна лодки нагрудную рыцарскую кольчугу.
     - Мало, - определил Копенкин. - Одну грудь только обороняет.
     - Да  голова  -  черт с ней,  не  ценил  Пашинцев. -  Сердце мне дороже
всего... (Ч:117)
     Для  того, кто  уже  не способен  ни переживать, ни  выдумывать что-то,
остается один выход - как-то  действовать, т.е томить себя или  других (даже
если это действие вредно или очевидно бессмысленно):
     Дорога заволокла  Чепурного надолго. Он пропел  все песни, какие помнил
наизусть, хотел о чем-нибудь подумать, но думать  было не о чем  - все ясно,
оставалось  действовать:  как-нибудь  вращаться  и томить свою счастливую
жизнь, чтобы  она не стала слишком хорошей,  но на телеге трудно утомить
себя (Ч:87).
     Тогда герой решает  побежать рядом с телегой, а потом садится на лошадь
верхом и,  отпрягши  телегу,  бросает ее среди  дороги, на произвол  первого
встречного. Здесь, как  и во многих других местах,  труд  у Платонова  лишен
смысла  не  потому, что в этом заключается злая  авторская  ирония (или - не
только  потому),  но,  на мой взгляд,  потому что  в  таком  труде  - именно
квинтэссенция человеческой деятельности для него.
     Чувство телесно, но не самодостаточно, не замкнуто в человеческом теле:
чтобы  вполне  осуществиться,  оно  должно  быть  выражено  и  воспринято  -
желательно  прямо  тактильно, через контакт с телом  другого. Примат чувства
(дружбы и товарищества) поразительным  образом  господствует  даже  в сценах
убийства у Платонова - между расстреливаемыми "буржуями"  и расстреливающими
их "чекистами" возникает что-то вроде любовных отношений:
     Раненый  купец  Щапов  лежал  на  земле  с  оскудевшим телом  и  просил
наклонившегося чекиста:
     - Милый  человек, дай  мне подышать  - не  мучай меня. Позови мне  жену
проститься!  Либо  дай поскорее  руку -  не уходи далеко,  мне жутко одному.
<...>
     Щапов  не  дождался  руки   и  ухватил  себе  на  помощь  лопух,  чтобы
поручить  ему  свою дожитую жизнь; он не  освободил растения до самой
потери своей тоски по  женщине, с которой хотел проститься, а потом его руки
сами упали, более не нуждаясь в дружбе.
     <А вот "коммунист"  Пиюся  никак не  приспособится  добить лежащего  на
земле "буржуя", Завын-Дувайло:>
     Дувайло еще жил и не боялся:
     -  А ты возьми-ка голову мою между ног и зажми, чтоб я криком закричал,
а то там моя баба стоит и меня не слышит!
     Пиюся дал  ему  кулаком в  щеку,  чтоб  ощутить  тело  этого  буржуя  в
последний раз, и Дувайло прокричал жалующимся голосом:
     -  Машенька,  бьют! - Пиюся подождал, пока Дувайло растянет и полностью
произнесет  слова, а затем  дважды прострелил его шею и разжал у себя во рту
нагревшиеся сухие десны (Ч: 127).



Пристрастие к запахам

     В  условиях недоверия  к  мысли и  слову, в условиях как бы намеренного
отказа от второй сигнальной системы роль основных природных знаков  берут на
себя шумы и звуки (музыка, от которой герои Платонова плачут), а роль знаков
коммуникации начинают выполнять запахи.
     Запах - то, чем вещь обнаруживает и проявляет себя в платоновском мире:
     Дождь весь выпал, в воздухе настала тишина и земля пахла скопившейся
в ней томительной жизнью (Ч:199).
     То,  что  усваивается  человеком   помимо  слов  (а  часто   и  вопреки
произносимым словам -  ведь для героев Платонова они  часто вообще  не имеют
значения),  воспринимается через внутренний ритм  и обоняние. При этом нечто
ординарное, упорядоченное, осмысленное - но не затрагивающее душу  -  пахнет
"сухо  и холодно",  а неупорядоченное,  животное  (человеческое)  и  поэтому
"опасное" производит особый запах:
     Когда в Чевенгур  забрели  две  цыганки  (первые долгожданные женщины),
Чепурный  занимался  выкорчевыванием  крестов  на  кладбище  (он  собирается
сделать из них шпунт для плотины):
     Чепурный раскапывал корень креста и вдруг почуял, что чем-то  пахнет
сырым  и теплым  духом, который уже  давно  вынес ветер из Чевенгура; он
перестал  рыть  и  молча  притаился  -  пусть   неизвестное  еще  чем-нибудь
обнаружится, но было тихо и пахло (Ч:229).
     (Совмещение   двух   валентностей   и   многократное  заполнение  одной
валентности   (как  здесь  при  слове  пахнет)   -  характерная  особенность
платоновского языка, ср. Кобозева, Лауфер 1990:134).
     Вот  еще несколько иллюстраций особого пристрастия Платонова к запахам.
Чепурный по  дороге  домой  из губернии просится переночевать  в чей-то дом.
Старик-хозяин, стоя  за  закрытыми воротами,  на высказанную  просьбу только
молчит. Тогда Чепурный  перелезает через плетень, сам заводит во двор коня и
заходит в чужую хату:
     Старик,  видимо,  оплошал  от самовольства гостя и  сел  на  поваленный
дубок, как чужой человек. В избе чевенгурца никто не встретил; там  пахло
чистотою  сухой  старости,  которая  уже  не потеет и не  пачкает  вещей
следами взволнованного тела... (Ч:88)
     Когда Симон Сербинов возвращается в город из  командировки в провинцию,
острота его ощущений тоже подчеркнута обонянием:
     Сербинов со счастьем культурного человека  вновь ходил по родным очагам
Москвы,  рассматривал  изящные  предметы в магазинах, слушал  бесшумный  ход
драгоценных автомобилей  и дышал их отработанным газом, как возбуждающими
духами (Ч:232).
     Думать  неэгоистично можно  только,  если  думаешь  о ком-то другом. По
Платонову, это  значит обязательно еще и мучиться (мучить себя, терзать свой
ум). Так же,  как  переживать за других -  мучить свое  тело работой. Только
ради блага другого мысль и работа могут быть оправданы. Но употреблять мысль
на собственную пользу, заставляя ее работать на себя,  так  же кощунственно,
как наслаждаться чем-то  в одиночку. Всякая  спонтанная  мысль несет на себе
тяжкий груз  низменных страстей  и желаний. Мыслить  неэгоистично -  безумно
трудно, это значит постоянно заставлять себя направленно думать не о  том, о
чем хочется, все время контролировать себя. Поэтому мысль и стыд неразделимы
для  платоновских героев.  (О господстве стыда над остальными  чувствами см.
Карасев  1993.) Самый  легкий  выход  из  этого  положения:  человеку  нужна
постоянная суета вокруг  чего-то; чтобы не  чувствовать тоски, надо забыться
(то  есть  забыть  свои мысли и перестать чувствовать  себя),  отвлечься  на
посторонние "раздражающие" предметы:
     В  следующие годы Захар Павлович все больше приходил в упадок. Чтобы не
умереть одному, он завел себе невеселую подругу - жену Дарью Степановну. Ему
легче  было полностью  не чувствовать себя: в депо  мешала  работа, а
дома зудела жена. В сущности, такая двухсменная суета была несчастьем Захара
Павловича,  но  если  бы она исчезла,  то  Захар Павлович ушел бы в  босяки.
Машины  и  изделия  его   уже   перестали  горячо  интересовать  <...>,  мир
заволакивался какой-то равнодушной грезой... (Ч:61)
     Тем  не менее, как  ни  странно,  неэгоистическое слово не  должно быть
заранее  обдуманным. Предельной задачей является даже сведение всех слов как
бы к "естественным надобностям"  человека: не  дай Бог, если  твои намерения
сочтут  за  средство  воздействия  или  угнетения  другого.  Это  как  будто
противоречит  предыдущему, но  подобные  противоречия прекрасно  уживаются в
платоновском мире, выдают "краеугольные камни" его метафизики:
     Слова в чевенгурском ревкоме произносились  без направленности к
людям, точно слова были личной надобностью оратора, и часто речи не имели ни
вопросов,  ни  предложений, а  заключали  в  себе одно  удивленное сомнение,
которое  служило  материалом  не для резолюций, а для переживаний участников
ревкома (Ч:182).
     В  идеале  знание должно целиком сводиться к "точному" чувству.  Только
тогда оно может стать безошибочным. В таком случае оно не может быть  уделом
сразу  всех,  как  того  требует  теория  (где, как известно, каждая кухарка
должна  уметь  управлять  государством).  Из   этого  противоречия  Платонов
предлагает  своеобразный выход:  чувством,  вмещающим  точное знание о вещи,
наделяются старики (самые тертые, пожившие люди).
     Так,  например,  Петр  Варфоломеевич  Вековой  -  наиболее  пожилой  из
чевенгурских большевиков,
     мог ночью узнавать птицу на  лету  и  видел породу дерева за  несколько
верст; его чувства находились как бы  впереди его тела и давали знать
ему о любых событиях без тесного приближения к ним (Ч:159).
     Так и встреченный Захаром Павловичем в покинутой людьми деревне сторож,
отзванивающий часы на колокольне неизвестно для кого, -
     от старости начал чуять время так же остро и точно, как горе и счастье:
когда нужно звонить, он чувствует какую-то тревогу или вожделение (Ч:31).
     Старики всеведущи, а молодые и дети - это существа, вызывающие трепет и
восхищение от  заложенного в них (пока не явленного, не  израсходованного, и
потому  драгоценного)  запаса  духовной  энергии. Герои  Платонова  способны
приходить  в ужас от того нарушения,  которое их  пребывание в мире вносит в
первозданную целостность всего  (связанные  друг с другом  понятия целости /
замкнутости  /  полноты  /  части  /отделения  /  утраты в тексте  Платонова
нуждаются в специальном исследовании).
     Яков Титыч сокрушается:
     "Сколько живья  и матерьялу я на себя добыл и пустил... На старости лет
лежишь и думаешь, как после меня земля  и люди  целы? Сколько я делов
поделал, сколько  еды поел,  сколько  тягостей изжил  и дум передумал, будто
весь свет на своих руках истратил, а другим одно мое жеваное осталось".
     Ход мысли  Платонова состоит в том, что сверхточным чувством реальности
(предвидением,  сверхъестественным  зрением)  наделяются  те,  кто  страдает
каким-то  -  душевным  или физическим недугом  -  это  люди ущербные,  почти
юродивые. (О юродстве русской души в Семенова 1989.) Тут происходит  как  бы
совмещение старости - как "всеведения" - с "увечностью".
     Точное  чувство   в  понимании   Платонова  -   что-то  вроде   узрения
"самоочевидных  истин" Декарта  или "положений дел" Витгенштейна  (о которых
нельзя говорить,  а следует молчать), а также  предвечных "идей" Платона. (В
этом смысле и примитивизация языка у Платонова в чем-то сродни  классической
философской редукции.)



Сказочное начало

     В платоновском стиле  много есть из русской сказки - и содержательно, и
формально.  Вспомнить  хотя  бы   коня  Копенкина