в  себе эту  "иллюзию", невозможно  и  вытерпеть  действительной
жизни:
     Чем живет человек: он  что-нибудь думает, то  есть  имеет  тайную идею,
иногда не согласную ни с чем официальным.
     Чтобы  жить  в  действительности   и  терпеть  ее,   нужно   все  время
представлять в голове что-нибудь выдуманное и недействительное.
     Тайна Сарториуса есть тайна всего исторического человеческого общества:
жить самому по себе внутри  нечем, живи другим человеком, а тот тобой
живет, и пошло, и пошло, и так вместе целые миллионы [Фрагменты: 72].


Техника утраты души

     Поэтому,  в  согласии с  предлагаемой Платоновым  в  романе "Счастливая
Москва"  (но и,  по-видимому, совершенно искренне  исповедуемой им,  глубоко
экзистенциалистской)  "технологией  жизни",  свою  собственную  материальную
оболочку человеку закономерно было бы сменить на  любую  другую.  Это
все равно, что отдать себя самого, все самое дорогое в себе (т.е. свою душу)
кому-то другому,  переродиться в него. Так, про инженера Сарториуса в романе
говорится:
     Душа Сарториуса испытывала  страсть любопытства.  Он стоял  с сознанием
неизбежной   бедности  отдельного  человеческого  сердца;  давно  удивленный
зрелищем живых и разнообразных людей,  он хотел жить жизнью  чужой и себе
не присущей (СМ: 52).
     О нем же - из не вошедшего в окончательный вариант романа отрывка:
     Он относился к себе как к мертвой материи, которой не жалко и ее
можно сменить  на другое  существо. Он удивлялся характеру некоего Груняхина
и, вынося его  судьбу, сам по себе жил втайне и вдалеке, плача, улыбаясь, но
не действуя [Фрагменты: 74].
     Или о другом герое, упоминавшемся ранее хирурге:
     Самбикин  задумался,  по своему  обыкновению, над жизнью вещества - над
самим собой; он относился сам к себе как к подопытному животному, как
к части мира, доставшейся ему для  исследования всего целого и неясного (СМ:
21).
     Но   и  Сарториус,  и   Самбикин  являются  наследниками   Фомы  Пухова
(Сокровенный  человек),  Александра Дванова  (Чевенгур), Вощева  (Котлован),
Чагатаева (Джан) и многих других платоновских героев. Их отношение к себе  -
чисто исследовательское. Они ищут оправдания - ни много ни  мало - всеобщего
существования, доискиваются тайны бытия всего мира и готовы увидеть разгадку
этой тайны -  в перенесении собственной души во все иные существования, т.е.
в добровольном обречении себя  (и  собственной души) на  наказание - идти по
кругу всех низших (относительно себя) перерождений:
     Сарториус чувствовал себя  так, как  будто до него люди  не жили  и ему
предстоит перемучиться  всеми  мучениями, испытать все сначала, чтобы
найти для каждого тела человека еще не существующую, великую жизнь (СМ: 41).



Готовность перемучиться за всех

     Платоновские герои готовы как будто  вполне сознательно пойти  на  этот
шаг:
     Сердце его [Сарториуса] стало как темное, но он утешил его обыкновенным
понятием, пришедшим ему в ум, что нужно исследовать весь объем текущей жизни
посредством превращения себя в прочих людей. Сарториус  погладил свое
тело по сторонам,  обрекая его перемучиться  на другое существование,
которое[99]  запрещено  законом природы и  привычкой  человека  к
самому себе.  Он был исследователем и не берег  себя для тайного  счастья, а
сопротивление    своей   личности   предполагал   уничтожить   событиями   и
обстоятельствами,  чтобы по очереди в  него  могли войти неизвестные чувства
других  людей.   Раз  появился  жить,   нельзя  упустить  этой  возможности,
необходимо  вникнуть  во  все  посторонние души -  иначе ведь  некуда
деться;  с самим собою жить нечем, и кто так живет, тот погибает  задолго до
гроба    /можно     только     вытаращить    глаза     и     обомлеть     от
идиотизма/.[100] (СМ: 50).

     Вообще  контаминация, двусмысленность,  переплетение и "игра"  в едином
целом (словосочетания  или отрывка  текста) сразу  нескольких смыслов  - это
излюбленный прием Платонова: именно за этот прием его ругали  -  и Фадеев, и
Горький, и критики Гурвич с  Ермиловым. Вот пример одного из  таких типичных
платоновских совмещений смыслов:
     Бродя  по  городу  далее,  он  [Сарториус]  часто  замечал  счастливые,
печальные или загадочные лица,  и выбирал, кем ему стать. Воображение
другой  души, неизвестного ощущения нового  тела на себе не оставляло
его.  Он  думал о  мыслях в чужой  голове, шагал  несвоей походкой  и  жадно
радовался пустым и готовым сердцем. Молодость туловища превратилась в
вожделение ума  Сарториуса; улыбающийся, скромный Сталин сторожил  на
площадях  и улицах  все  открытые дороги  свежего, неизвестного  социального
мира, -  жизнь простиралась в  даль, из которой  не возвращаются (СМ:
53).
     "Пустое сердце" уже обыгрывалось Платоновым раньше, в "Чевенгуре":  там
было сказано, что  большевики должны обладать пустым сердцем, чтобы в
него  все  могло   поместиться.  Такого   рода   двусмысленность   сразу  же
"погашалась"  нейтрализующим ее уточнением.  Но здесь еще и  Сталин, который
сторожит все открытые дороги нового мира, да к тому же и даль,
из  которой не возвращаются! И это написано в 1934-1935 гг. Очевидно,
что улыбающийся - на оживляемом автором плакате Сталин мог бы совсем  не так
радостно, как  на  плакате,  "улыбнуться",  увидь он  очередную  поэтическую
вольность   своего   (т.е.   подчиненного   ему   как  главному   инициатору
переустройства человеческих душ) "пролетарского" писателя.
     К  тому  же  ведь в своих  произведениях,  так  и оставшихся  при жизни
неопубликованными (к несчастью для современников,  но, может быть, к счастью
для  самого  автора?) Платонов  допускает  такие  "политически сомнительные"
высказывания  и  описывает  такие "нездоровые" физиологические  подробности,
что, будь  они опубликованы, это  наверняка привело  бы автора  к  травле  и
шельмованию - ничуть  не меньшим по крайней мере  тех, каким был подвергнут,
например,  М.Зощенко за  повесть  "Перед  восходом солнца" (1943  года): его
обвинили  примерно  в том  же, в  чем в свое  время был обвинен  Сократ (как
известно, последний был казнен по обвинению в "развращении юношества").



Отсутствие в утопии конца

     В проекте  своей утопии Платонов словно передразнивает древнегреческого
философа Гераклита  (с  его  огнем, мерами возгорающимся  внутри вечно живой
материи), воскрешает задор  средневековых алхимиков, но все-таки "скругляет"
и  насильно   укладывает   свою   мысль   в   наезженное  русло   сталинской
(Мичурин-Лысенко и т.д.) диалектики творения  "из г... конфетки". Его герой,
хирург Самбикин находит в организме мертвого, как ему кажется, неисчерпаемый
резервуар для поддержания множества жизней:
     Самбикин   был   убежден,  что  жизнь  есть   лишь  одна  из  редких
особенностей  вечно мертвой  материи  и эта особенность  скрыта в  самом
простом составе вещества, поэтому  умершим нужно так же мало,  чтобы  ожить,
как  мало нужно  было, чтобы  они скончались.  Более того,  живое напряжение
снедаемого  смертью  человека  настолько велико, что больной  бывает сильнее
здорового, а мертвый жизнеспособней живущих (СМ: 42).
     ...В момент смерти в  теле человека открывается какой-то тайный  шлюз и
оттуда разливается по организму особая  влага, ядовитая  для смертного гноя,
смывающая  прах утомления,  бережно хранимая  всю  жизнь,  вплоть  до высшей
опасности.  <...>  Свежий  труп  весь  пронизан  следами  тайного  замершего
вещества и каждая  часть мертвеца хранит в себе  творящую силу для уцелевших
жить. Самбикин предполагал превратить мертвых в силу, питающую долголетие
и здоровье живых (СМ: 25).[101]

     Таким  образом можно было бы сотворить новую  утопию, вполне приемлемую
для "власть  предержащих".  Однако Платонов  так  и  оставляет -  и  как мне
кажется,  намеренно  -  рукопись  "Счастливой Москвы"  незавершенной.  Конец
работы  над  романом   -  ноябрь-декабрь  1936-го,  согласно  [Материалам  к
биографии]. Уже  после  этого он  еще  будет  писать  (и кое-что, правда, не
многое,  сможет  опубликовать) -  рассказы, повести, романы, пьесы, очерки и
рецензии. Но почему же он так и не доводит до  конца  этот роман? (Не  даром
при  его  публикации в "Новом Мире"  были сохранены не вычеркнутые авторской
рукой варианты текста.)  А ведь по  сути дела  "Счастливая Москва" кончается
ничем.  Может быть, писатель думал его продолжить, включив в качестве первой
части в следующее свое произведение - "Путешествие по маршруту Радищева" (но
в обратном  направлении:  т.е.  уже из Москвы в  Ленинград)?  Как  известно,
рукопись  этого романа  у него украли  (вместе с чемоданом, в поезде). Но не
потому  ли,  все-таки,  что  по  его собственным  интуитивным  оценкам,  так
сказать, степень "угождения"  и выворачивания себя и своей  души  (или  даже
"идеологического пособничества" перед  властью) уже превысила бы тогда некую
предельно-допустимую норму, и он, устыдившись самого себя, к роману охладел?
Ну, а может быть, просто так и не смог придумать реального, т.е. конечно же,
тоже безусловно фантастического, но все-таки  отвечающего его представлениям
о художественной реальности - воплощения своему технократическому проекту?
     Ответить  на эти вопросы трудно.  Быть может, некоторую  попытку ответа
можно предложить, если истолковать  следующую запись -  из блокнота писателя
1946 года:
     Бог есть великий неудачник.
     Удачник - тот, кто имеет  в себе, приобретает  какой-то резкий глубокий
недостаток,  несовершенство  этого  мира.  В  этом  и  жизнь.  А  если  лишь
совершенство, то зачем ты, черт, явился?
     Жизнь состоит в том, что она исчезает.
     Ведь  если  жить  правильно -  по  духу, по сердцу,  подвигом, жертвой,
долгом, - то не  появится никаких вопросов, не появится желания бессмертия и
т.п.  - все эти вещи  являются  от  нечистой совести [Из  неопубликованного:
152].
     Платонов  -  наследник  великой богоборческой традиции  (эпохи от 18-го
века  и  до революции,  т.е. вплоть  до  1929-30-го годов).  В  его  поздних
произведениях  (Шарманка,  Ноев  ковчег)  бог  -  это  просто  некий  "ловко
устроившийся"  в  жизни, всезнающий,  эксплуатирующий  ее  несовершенства  и
недостатки  субъект, или - богатый и почти всемогущий иностранец, профессор,
питающийся одной химией и ни во что  не верящий (знающий, что все  в мире  -
пустяки),  который приезжает  в  СССР  только затем, чтобы  взять отсюда  (и
вывезти) на  запад человеческую веру (читай: идеологию). - Но ведь это почти
в точности булгаковский Воланд - совпадение поистине знаменательное! Однако,
в  отличие  от Булгакова, Платонов  почти маниакально продолжает думать  над
построением новой этики. Его Бог  - в отличие от ленинско-сталинского  - это
неудачник,  сознательно  обрекший  себя на  страдания  в этом мире (вместе с
людьми).  Бога-дьявола,  царствующего  в  этом  мире, он  отвергает и  хочет
отыскать - или создать, совместными силами, силами человеческой души - иного
Бога, или  иную  веру,  которая  должна  рано  или поздно  прийти  на  смену
коммунистической  идее.  Но  мысль  Платонова  так и  изнемогла  в  неравном
поединке, и здание новой веры так и осталось не выстроенным.

     Скорее  всего,  Платонову  не  могли  быть известны размышления  автора
трактата "Дух, душа и тело", отрывок из которого  приводился выше (в связи с
представлениями о воскресении телесном), но тем не менее писатель вполне мог
знать хотя  бы следующий  анекдот,  случившийся, как рассказывают, во  время
вручения  хирургу  Войно-Ясенецкому премии,  когда  сам  Сталин  обратился к
лауреату с таким вопросом:
     "Профессор, вы  часто  вскрываете человеческое тело. Вы там не  видели,
где  находится  его  душа?"  Отец   Лука  посмотрел  на  своего  собеседника
громадными, львиными глазами и тихо  произнес: "Часто я в  человеческом теле
не видел и совести" (Быков 1998: 152).



МИФОЛОГИЯ ВМЕСТО ПРИЧИННОСТИ У АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА[102]

     В наш язык вложена целая мифология
     Л.Витгенштейн[103]

     1-го  сентября  1999-го  года  исполняется  100  лет  со  дня  рождения
А.Платонова,  если можно так сказать,  на целое столетие опережающего
Пушкина  (стоящего  ближе  к  нам).  Ведь  большинство  событий,  о  которых
повествует Платонов -  засуха  и голод,  коллективизация и индустриализация,
"социалистическое  строительство"   и  "прорыв  в   светлое  будущее"  одной
"отдельно взятой" страны и т.д. и т.п. - нам  безусловно ближе, чем, скажем,
события "Пиковой  дамы", "Дубровского" или "Капитанской дочки". Но вот язык,
которым написаны платоновские произведения,  пожалуй, все-таки гораздо более
далек, чужд, отстранен от нас, чем язык пушкинский.
     Все, кто читает Платонова, замечают особенный язык, которым говорят его
герои и на котором изъясняется сам автор. Но в чем состоят эти  особенности,
объяснить  оказывается  довольно трудно.  По замечанию одного исследователя,
Платонов   -   "стилист   яркой  и   резкой,   можно  сказать,   агрессивной
индивидуальности", часто употребляющий "искривленные,  намеренно уродливые",
даже "вывихнутые" словосочетания (Носов  1989). С.Залыгин называет Платонова
"странноязычным писателем". Если бегло обозреть только наиболее  бросающиеся
в глаза черты, делающие Платонова одним из  самых своеобразных писателей  20
века, надо отметить, мне кажется, следующие:
     парадоксальное  совмещение  недоговоренности   в   речи  с   ее  же   -
избыточностью,    одновременное    использование    тавтологии,   словесного
нагромождения  и намеренного пропуска, эллипсиса необходимых  по смыслу (или
даже  грамматически обязательных) слов, опущение целых звеньев в рассуждении
(примеры будут приведены ниже);
     примитивизация  языка,  игра  с неправильностями  речи  (прохожие мимо,
отмыть на руках чистоту);
     явное предпочтение  конструкций  с родительным падежом  (мысль жалости,
тоска тщетности) и тяготение к всеобщности, чрезмерной  обобщенности, как бы
"вселенскому  охвату" явления  (смысл существования,  безуспешность  жизни и
т.п.);
     постоянное принуждение читателя к  самостоятельной работе над текстом -
с   необходимостью   "вычитывать"   смысл   между   строк  или   достраивать
соединительные части в отдельных (как бы только "намеченных",  недосказанных
автором) мыслях;
     загадочное и  часто  заводящее читателя в тупик  балансирование позиции
повествователя на грани  между стилизацией  (под  чужую речь)  и откровенным
пародированием,  с  иронией  и издевкой  (но также  и  с самоиронией!)  - по
отношению  ко  всем  "самодостаточным"  языковым   стихиям,  которые  только
возможны, то есть использование и канцелярского  стиля (в старой и новой его
редакции, в виде советизмов), и жаргонных, просторечных, областных  словечек
и выражений, отдельных слов и целых цитат с аллюзиями к определенным текстам
идеологии,  и  вторгающихся в речь технических терминов - из языка  науки, а
также  слов  старого литературного  языка  19  века,  церковнославянизмов  и
библейских речений;
     попытка глубинного  оправдания идеалов  Революции  (насколько  они  еще
могли существовать, в период с 1925-го по  1931-й годы, когда  были написаны
наиболее  значительные произведения Платонова),  т.е. как бы "насильственное
вживление"  их,  или  пропитывание ими  самого  мировоззрения  и  героев,  и
повествователя.
     Уникальный  язык  платоновских  произведений  состоит  почти  сплошь из
нарушений норм стандартного словоупотребления, призванных создавать и к тому
же   постоянно   поддерживать   в   сознании   читателя   эффект  остранения
(В.Шкловский).  Но,  ведь,  вообще  говоря,  "затрудненное  понимание   есть
необходимый   спутник  литературно-культурного   говорения.   Дикари  просто
говорят, а мы все время что-то хотим сказать. <...> В естественном состоянии
языка говорящий не  может задуматься  над тем,  как он  говорит,  потому что
самой мысли о возможности различного говорения у него нет" (А.М.Пешковский).
     В данной  статье делается попытка ответить только на один вопрос: в чем
заключается логика платоновского  парадоксального языка - вроде бы, с
одной стороны,  какого-то  бесхитростного,  но,  с  другой, очень и очень не
простого,   замысловатого,  "заковыристого",   все  время  расшатывающего  и
доводящего порой до  абсурда привычные, давно устоявшиеся в сознании понятия
и  представления  об окружающих нас вещах. - Для чего  же происходит  и чему
служит  эта  постоянная  деформация,  смысловой  "вывих"  и  ломка причинных
связей?
     Если мы сравним со среднестатистическими нормами  употребления (то есть
с  частотами  встречаемости,  например,  по   частотному  словарю  под  ред.
Л.Н.Засориной, где описаны около 40 тыс. словарных  единиц на основе около 1
млн. словоупотреблений), то мы увидим, что некоторые причинные, следственные
и  целевые  предлоги,  союзы   и   частицы  у  Платонова  (в  "Чевенгуре"  и
"Котловане": ниже цитаты из этих произведений  обозначаются буквами Ч и К) -
употребляются значительно  более часто,  чем  в  среднем:  отчего  и оттого,
соответственно, - в 7  и  в 4,6 раза  чаще, потому в  2,5 раза,  чтобы - в 2
раза, поэтому, благодаря и от - в  1,8 раза, поскольку - в 1,5 раза, для - в
1,2 раза чаще. Но при этом частица ведь - характерная для разговорного стиля
речи, уже  в 1,1  раз реже у Платонова, чем в  среднем  в языке  (она,  надо
понимать,  -  как  бы слишком слабое средство для  установления "подходящей"
Платонову причинности). Предлоги  ввиду, из-за и вследствие - соответственно
в 1,6, 1,8 и 1,9 раза реже, следовательно - в 16 раз реже! (итак - вообще не
употреблено  ни разу).  Неупотребительность последней  группы причинных слов
объясняется, очевидно, тем, что  это  средства уже иного, так сказать, более
формализованного и "формульного" жанра - канцелярий, учреждений и учебников.
Но  тем не менее  общее повышение  уровня причинности  в платоновских
текстах совершенно очевидно. Чем же оно обусловлено?

     Вначале перечислю вкратце  некоторые  самые общие,  бросающиеся в глаза
особенности и приемы  платоновского  языка, чтобы  в  дальнейшем  перейти  к
характерным внутри него деформациям собственно причинного отношения.



Сдваивание значений, "неказистость языка", оживление неживого

     Первый  из  перечисленных  приемов   иначе  можно   назвать  смешением,
контаминацией,   объединением   в   одном   выражении   нескольких,   иногда
противоречащих,  во  всяком  случае  не объединимых  вместе  смыслов  - ни в
представлении,  по смыслу, ни даже просто грамматически.[104] Вот
иллюстрации такого рода языковой игры. Как нам, к примеру,  следует понимать
фразу из "Чевенгура" -
     Прокофий обладал симпатией Клавдюши (Ч) ?
     Ее можно осмыслить сразу несколькими способами, либо как:
     а) <питал симпатию, испытывал влечение к ней>,[105] или
     б) <пользовался ее симпатией, был ей симпатичен, имел у нее успех>, или
     в) , или даже просто как
     г) .

     Один из стандартных  ходов в  рассуждениях  платоновских  героев  - это
восприятие  традиционно  неодушевленных  предметов   как   одушевленных,   и
наоборот. В следующем ниже примере  в одном случае (выделено подчеркиванием)
происходит персонификация растения (этому служит также  и причинность), а во
втором имеет место сокращение, эллипсис:
     ...Соня возвращалась со своих курсов  с тетрадкой и лопухом; лопух  она
сорвала за  то,  что  у  него  была белая исподняя кожа, по ночам его
зачесывал ветер и освещала луна. Соня смотрела  из окна на этот лопух, когда
ей не спалось от молодости, а теперь  зашла на пустошь и сорвала  его
(Ч).
     Использованные  здесь  слова за  то,  что  заставляют нас посмотреть на
лопух как  на  какого-то  сознательного субъекта:  раз у  него белая кожа на
исподней  (внутренней) стороне  листа, значит это некий поступок, как бы его
(лопуха) реальное действие.  Да  и то, что  героине не спалось от молодости,
вполне  можно   было