Платонову - имеется в
виду  "любовь  на  троих",  где  в качестве  "третьего" выступает,  с  одной
стороны,  конь  Копенкина  Пролетарская   Сила,  а  с  другой  -   Чепурный,
"мешающийся под ногами" у только что встретившихся в Чевенгуре друзей - Саши
Дванова и Копенкина:
     Копенкин  настиг  Дванова  сзади  <это  как  будто  специально  для  г.
Парамонова>; он загляделся на Сашу с жадностью своей дружбы к  нему и
забыл  слезть  с   коня.  <Т.е.  чуть   не   наехал  на  него[5]>
Пролетарская  Сила первая  заржала  на Дванова, тогда  и Копенкин  сошел  на
землю.  Дванов  стоял  с  угрюмым лицом  -  он стыдился своего  излишнего
чувства  к  Копенкину и боялся его выразить и ошибиться. <Угрюмое лицо -
типичное внешнее проявление стыда по Платонову, а излишнее чувство Дванова -
то  же, что жадность дружбы у Копенкина, причем стыд и возникает  именно  от
дружбы, т.е.  от  невозможности ее адекватного проявления между товарищами.>
Копенкин тоже имел совесть для тайных отношений между товарищами <т.е. также
стыдился проявлять свои чувства>, но его ободрил ржущий повеселевший конь.
     -  Саша,  -  сказал  Копенкин.  -  Ты  пришел  теперь?..  Давай я  тебя
немного поцелую,  чтоб поскорей не мучиться. <Иными словами, чтобы не
мучиться больше совестью от невозможности адекватного проявления дружбы>
     Поцеловавшись  с  Двановым,  Копенкин  обернулся к  лошади  и стал тихо
разговаривать  с  ней.  <По-видимому,  тоже  от  стыда.>  Пролетарская  Сила
смотрела на  Копенкина хитро и  недоверчиво, она знала, что он говорит с ней
не вовремя <да и говорит как бы вовсе не с ней>, и не верила ему.
     -  Не  гляди на  меня,  ты  видишь, я  растрогался!  -  тихо  беседовал
Копенкин. Но  лошадь  не  сводила  своего  серьезного взора  с  Копенкина  и
молчала.  <...> Дванов молча  плакал, не  касаясь лица  руками,  а слезы его
изредка  капали  на землю  -  отвернуться  ему от Чепурного и Копенкина было
некуда.
     - Ведь это лошадь можно простить, - упрекнул Копенкин. - А ты человек -
и уйти не можешь!
     Копенкин обидел Чепурного напрасно: Чепурный все время  стоял виноватым
и хотел догадаться - чем помочь этим двум людям (Ч:203-204).
     Да  все  это  как  будто  наше   социалистическое,  хорошо   узнаваемое
"нормирование  отпуска"  в  "одни  руки".  Оно  и  осуществилось,  как  было
предсказано в "Легенде  о великом инквизиторе",  при  неизбежном  скатывании
идеалов  революции  на  пошлые, но  универсальные  рельсы  законов  реальной
"буржуазной экономии".
     Труд  в  Чевенгуре отменен, как  способствующий неправедному  скоплению
имущества, и может быть извинителен только в своей "исправленной", "снятой",
халтурной форме - когда что-то делается невзаправду, неосновательно, или  из
непригодных  материалов  (этим  должна быть преодолена  скверна эксплуатации
человека человеком). Так во  время субботников передвигаются дома - при этом
ничего  не  производится,  но только  добровольно  портится  мелкобуржуазное
наследство:
     Прокофий  дал  труду  специальное  толкование, где  труд  раз  навсегда
объявлялся    пережитком    жадности    и    эксплуатационно-животным
сладострастием,  потому  что  труд способствует  происхождению имущества,  а
имущество - угнетению..., создаются лишние вредные предметы (Ч:110).
     Идеалы платоновского коммунизма - это не идеалы созидания и накопления,
а - расточения, раздаривания, если не сказать даже - разбазаривания и порчи.
Вот Гопнер возражает против НЭПа:
     ...Все  мы  товарищи лищь в одинаковой беде. А будь хлеб и имущество  -
никакого человека не появится! Какая же тебе свобода, когда у каждого хлеб в
пузе киснет, а  ты за  ним своим сердцем следишь! Мысль любит легкость  и
горе... <...> Хлеб  и любое  вещество надо  губить друг для друга, а  не
копить его (Ч:77).
     Всем героям вменяется  в обязанность  аскетизм и строгое воздержание от
приятия  благ   сего   мира.   В  этом  можно  видеть   продолжение  яростно
критикованных  Розановым идей новозаветного  христианства (Розанов 1911). Но
ведь тем самым Платонов как будто призывает соблюдать никем не писаный закон
"равномерности  распределения  продукта",  в  силу  которого  человек обязан
делиться всем, чем обладает сам, при этом не упрекать другого за то, что тот
обладает  чем-то избыточным, а сам ни за  что  не должен приобретать такого,
что превышает некий  минимум усредненно-необходимого.  Это некое продолжение
Нагорной проповеди  (надстройка над ней  -  для условий  социализма).  И это
действительно была бы идеальная этика в нашем обществе. (Даже, кажется, есть
личности, и теперь,  после смены "идеологической парадигмы", как ни странно,
продолжающие ее исповедовать.)



Борьба с энтропийными силами

     Согласно Платонову, в  природе действуют  энтропийные  силы, которые  в
своем развитии парадоксальным образом совпадают с  этическим вектором (или с
тем  "нравственным  законом"  Канта,  который наравне  со  "звездным  небом"
согревал некогда душу кенигсбергского философа).
     Энтропия - это выравнивание, процесс, как известно, направленный против
"увеличения  сложности"  системы   и,  в  соответствии  со  вторым   законом
термодинамики, долженствующий со  временем привести мир к  эсхатологическому
коллапсу,  когда  из  чудом  возникших и  почему-то  сохраняющихся островков
цивилизации  должна  получиться  равноразмешанная каша  того  же  первичного
вещества,  на  одной  стороне  которого когда-то  начала кристаллизироваться
жизнь  со  всеми ее "сложностями", а на другой -  все увеличивающийся  объем
"мусора", отходов и разнообразного "невостребованного" вещества.
     Согласно оптимистическим,  "прогрессистским" воззрениям  (таким,  как у
идеологов Возрождения  или,  в  более  современном  виде,  у  Циолковского),
человек завоевывает все большие пространства и будет далее  распространяться
по Вселенной, неся с собой "факел разума" и  продолжая процесс, по сути дела
противоречащий термодинамике (последовательно перерабатывая  свои "отходы").
Согласно же пессимистическим  (таким, как в христианстве Нового Завета  или,
например, у Константина Леонтьева), в  результате возобладает иной процесс -
у  последнего  он назван  "упростительным  смешением",  -  когда  мир  будет
разрушен и судим Высшим судией.
     В текстах Платонова можно видеть как бы постоянный внутренний спор этих
двух точек зрения. И опять-таки, как в настоящем метафизическом вопросе, для
него нет разрешения. Ср. об этом в (Бочаров 1985).
     На поверхности  над всем господствует выравнивание:  физиологическое  и
просто  физическое  нагревание остывшего (восстановление сил) или  остужение
перегревшегося (выход, расходование  энергии  человеком) -  вот процессы, на
которые прежде всего обращает внимание евнух души. Это как закон социального
и этического выравнивания: уничтожение чрезмерных  достижений (= оскопление)
и   наоборот,   справедливое  распределение   ценностей   (=   "каждому   по
потребностям"). Но в глубине этого позитивистского энтропийного выравнивания
и на его фоне идут постоянные поиски выхода к чему-то иному.
     Главной заботой героев  в пустом  мировом пространстве, в  котором  они
оказываются,  является  согревание  и   страх  впустую   потратить  энергию.
Прокофий, привезший в Чевенгур женщин, сразу же ложится спать от утомления:
     Чепурный тоже склонился близ него.
     - Дыши больше, нагревай  воздух, -  попросил его Прокофий. - Я  чего-то
остыл в порожних местах.
     Чепурный  приподнялся  и  долгое время часто дышал,  потом снял  с себя
шинель, укутал  ею  Прокофия и, привалившись к нему, позабылся в  отчуждении
жизни (Ч:260).
     Необходимый  для   поддержания  жизни  гомеостаз  в   организме   может
нарушаться в обе стороны: "женское  начало" склонно к накоплению, увеличению
тепла  (но  чрезмерное накопление  энергии  ведет  к застою:  отсюда  тоска,
мучение, тягость,  постоянно терзающие  героев),  "мужское" же  -  склонно к
расточению,  расходованию энергии,  что за определенной гранью тоже  ведет к
смерти, но уже - от недостатка жизненных сил.
     Вот кошмар, который снится Дванову, когда он лежит на печи у солдатской
вдовы,   мучаясь  от  собственной   несбывшейся  и  неизбывной,  раздвоенной
идеальной любви (к девушке Соне и к Революции):
     От жарких печных кирпичей Дванов еще более разволновался и смог уснуть,
только  утомившись  от тепла  и  растеряв себя  в  бреду. Маленькие  вещи  -
коробки,  черепки, валенки,  кофты - обратились в грузные предметы огромного
объема  и  валились  на  Дванова:  он  их  обязан  был  пропускать внутрь
себя, они  входили  туго  и натягивали кожу.  Больше всего Дванов
боялся,  что лопнет  кожа. Страшны были не ожившие удушающие вещи, а то, что
разорвется кожа и сам захлебнешься сухой горячей шерстью валенка, застрявшей
в швах кожи (Ч:322-323).
     (Повтор  того же мотива -  в "Реке Потудани", когда героя во сне "душит
своей горячей шерстью маленькое упитанное животное, вроде полевого зверька",
залезшее в горло, ср. об этом Найман 1994.)
     А вот иллюстрация второго полюса того же противопоставления:
     И  Чепурный  шел  ночною степью в  глухоту  отчужденного  пространства,
изнемогая от своего ессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого
бездомовного  врага и лишить  его  остуженное ветром  тело последней теплоты
(Ч:156).
     Этой  же  склонностью   к  расточению,  расходованию  себя  объясняется
постоянная тяга героев к дороге:
     (Дванов и Копенкин уезжают от Достоевского, строящего социализм в своей
деревне:)
     Обоим всадникам стало  легче, когда они почувствовали дорогу,  влекущую
их вдаль из тесноты населения. У каждого даже от суточной оседлости в сердце
скоплялась сила  тоски,  поэтому  Дванов  и  Копенкин боялись потолков хат и
стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца
(Ч:334).
     Пафос основного переживания платоновских героев - от тщеты всего в том,
что никакой сколько-нибудь твердой  надежды на выход из энтропийного штопора
они так  и  не находят.  Все  тот же примитивный материализм пронизывает  их
сознание.
     Философ Анаксагор  учил,  что во всем заключены  частицы всего:  внутри
каждой  вещи в мире скрыты "семена" сразу всех остальных,  благодаря чему  и
объясняется связь одного с другим (с одними предметами эта связь больше, а с
другими - меньше).  Семена рассыпаны повсюду, и благодаря этому для человека
постижим внешний мир - человек  просто "знает" его из  тех первичных  семян,
которые в нем посеяны (эта мысль была позднее развита Платоном).
     Платонов же и эту - очень близкую для себя  -  идею  пытается оспорить.
Его заветные герои (Вощев из "Котлована", Дванов, Яков Титыч из "Чевенгура",
Вермо из "Ювенильного моря" и многие другие) мучаются оттого, что не находят
никакого подтверждения надежде на движение мира в "антиэнтропийную" сторону.
Наоборот, мир на их  глазах только разрушается: расходуются самые ценные его
ресурсы, исчезают самые  значимые, "умные"  предметы, память стирается, силы
жизни  ослабевают.  И  неспроста  почти все  герои  заняты  очень  странным,
кажущимся  бессмысленным  собирательством  ненужных вещей, скоплением  праха
(своеобразное, но глубоко пессимистическое, тоже  пародийное, переосмысление
строительства "Музея" Николая Федорова).
     Яков Титыч хотел бы начать  в Чевенгуре хоть  какую-нибудь работу -  он
думает перетащить старую кузницу  на  перекресток дорог,  чтобы "чувствовать
нужность" своего ремесла.  Но  в  старой чевенгурской  кузнице его разбирает
томление:
     Всюду висела паутина и многие пауки уже  умерли,  видны  были их легкие
трупики, которые  в  конце концов падали  на  землю и делались  неузнаваемым
прахом.  Яков Титыч  любил поднимать с  дорог и с задних дворов какие-нибудь
частички  и смотреть  на  них: чем они  раньше были?  Чье чувство  обожало и
хранило их?  Может быть,  это  были кусочки людей,  или тех  же паучков, или
безымянных земляных комариков - и  ничто не осталось в целости, все  некогда
жившие твари, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и
не над чем  заплакать тем,  кто  остался после  них  жить и дальше мучиться.
"Пусть  бы  все умирало,  - думал  Яков Титыч, - но  хотя  бы  мертвое  тело
оставалось целым, было бы чего держать  и  помнить, а то  дуют  ветры, течет
вода и  все  пропадает и расстается в  прах. Это ж  мука, а не жизнь. И  кто
умер, тот умер ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они
- одна потеря (Ч:205).
     С одной стороны, герои постоянно тоскуют и мучаются  от тленности  всех
предметов и изделий, которые выходят  из-под их рук, но, с другой, - сами же
роковым образом  каждый  раз берутся за  все  более безнадежные предприятия.
Почти все, что "делается" у Платонова, - сизифов труд.
     В мире  Платонова постоянно  все ветшает  и разрушается (это дальнейшая
разработка  мотива  сада  Плюшкина?),  потому  что  все от  самого  рождения
обречено смерти и  несет на себе ее помету. Повенчанные жизнью части материи
словно  каждый миг расстаются навеки  и следы их "любовного"  взаимодействия
друг с другом стираются из памяти. Этот процесс постоянно в центре  внимания
руководителя  чтения  платоновского  текста  и  многократно  повторяется им,
нарочито подчеркивается:
     ...Яков Титыч пошел  между домов в  кузницу. В  горне кузницы давно уже
вырос  лопух,  а под лопухом лежало куриное яйцо - наверно, последняя курица
спряталась от  Кирея сюда,  чтобы  снестись, а  последний  петух  где-нибудь
умер в тесноте сарая от мужской тоски (Ч:205).
     Или же, тремя страницами раньше:
     Пространство  равнин  и  страны  лежало  в  пустоте,  в  тишине,
испустившее  дух,  как  скошенная  нива, - и позднее  солнце  одиноко
томилось в дремлющей вышине над Чевенгуром. Никто уже не показывался в степи
на   боевом  коне:  иной  был  убит  и  труп  его  не   был  найден,  а  имя
забыто... (Ч:201-202).
     Тот  же самый прием использован в  повести "Джан" (когда  герой находит
шлем павшего красноармейца Голоманова).
     Видимо,  пристальное внимание Платонова  ко  всем  и всяческим  ущербам
жизни,   к  трагедии  человеческого  существования  побуждает  говорить   об
"экзистенциальности" его творчества (Левин 1989).
     Итак,  основным приемом  Платонова можно считать  переосмысление  идей,
"носящихся" в культурном контексте времени. Его герои каждый на свой страх и
риск перетолковывают лозунги и директивы, спускаемые из "центра".  Так же  и
сам  писатель  опробует  на своем тексте,  как бы примеривает на  российскую
действительность самые разные (часто  несообразующиеся  друг с другом) идеи,
например, идею  марксизма о завоевании человеком природы, "скрещивая"  ее  с
психоаналитическими  идеями  господства  деструктивного  начала  в  личности
(влечения к насилию, инстинкта смерти), переосмысливает и обыгрывает на свой
лад и христианские  идеи,  и идеи  Федорова о "сыновнем"  долге  воскрешения
отцов, и многие другие - снижая или возвеличивая, увлеченно  подхватывая или
пародируя,  но в конце  концов все эти идеи развенчивая. "Он дискредитирует,
доводит  до абсурда  в выражении любую  идею,  не  щадя и  той,  которой  он
сочувствует" (Толстая-Сегал 1979). Глубинное  платоновское  мировоззрение  -
все-таки  пессимистическое.   И   по-видимому,  это   связано  не  только  с
разочарованием  в  революции. Правильно сказано, что смерть  для Платонова -
основная проблема жизни (Геллер 1982:191).



СОН, ЯВЬ ИЛИ УТОПИЯ?
     Комментарий к "Чевенгуру" Андрея Платонова[6]

     Слово Утопия, согласно  словарям, восходит к сочетаниям греческих слов,
означающих либо 'место, которого нет' - через u-topos, либо 'благое место' -
через eu-topos (БЭС). В современном значении слова "утопия" используются оба
осмысления, но в неравной степени. Первое и главное из них, с отрицательными
коннотациями,  составляет смысл  'выдуманная, никогда  не  существовавшая  и
невозможная в действительности  страна', и  его  условными синонимами  можно
считать  выражения  "бредни" или "(напрасные)  мечтания", а второе  передает
положительный  смысл,  который  вкладывался  в  это  слово   первоначальными
авторами,  или  самими  творцами  утопий,  но,  правда,  в  этом - наивном -
значении само слово могло использоваться  лишь  только тогда  (до тех  пор),
пока  утопия  еще  казалась  кому-то  реальной,  а  сейчас, для  нас,  такое
употребление уже  оказывается  невозможным  и  уступает  место  первому,  со
скептическим отношением  к себе. Но даже сейчас в  любом случае данное слово
употребляется   для   обозначения   некой   мыслительной  конструкции,   или
умозрительного построения  (хотя и  расцвечиваемого разнообразными картинами
будущей счастливой жизни), а в силу этого многое зависит от того, имеет ли в
виду  произносящий  его  основное и,  так  сказать,  "цитатное",  "внешнее",
"объектное",  уже  "препарированное"  его  употребление,  осложненное  нашим
отношением   к  нему   "сверху-вниз",  или  же  -  неосновное,  изначальное,
внутреннее, наивное и  устаревшее -  то есть  использовавшееся автором самой
утопии  для  того идеала,  к которому,  по его мнению,  следовало бы  вообще
говоря  всем  нам  стремиться,  когда говорящий  как бы  становится на точку
зрения  того  человека, для которого живы  прежние идеалы.  Естественно, что
русский язык только  первое  из  этих  значений считает основным  (фантазия,
неосуществимая  мечта), а второе использует лишь как вспомогательное  -  для
строго  специального  случая (литературное произведение, рисующее  идеальный
общественный строй будущего - МАС).
     Как  известно,   основной  сюжетно-композиционной   особенностью  книг,
написанных в  жанре Утопии, является  необычное расположение  происходящих в
них событий во времени и в пространстве, при котором некие идеальные условия
переносятся в  какое-то удаленное от  авторской современности  пространство:
обычно  в будущее  - на 50, 100 или 670  лет, как  у Л.-С.Мерсье (роман "Год
2440-й", написанный в 1770-м) или даже на 3 тысячи лет, как у В.Ф.Одоевского
("4338 год: петербургские повести", написанные  в 1830-е  гг.).  Иногда  же,
напротив,   утопия   может  быть   перенесена   и   в  некое   незапамятное,
внеисторическое  прошлое  -  но  и в таком  случае  она опять-таки ничем  не
отличается  от  будущего,  оказываясь неким  "золотым  веком", устроенным по
образцу рая на земле). (Об этом см. в [Новикова 1997:67].)



Попытки подойти к определению жанра

     В романе Андрея Платонова "Чевенгур", написанном в 1926-1929-м годах (а
потом  еще всю  жизнь автором правленном и дописывавшемся,  со  слов  дочери
писателя,  Марии   Андреевны,  то  есть  вплоть  до  января  1951-го  года),
рассказывается о  событиях 1921-го  года. Таким образом, по  крайней мере по
одному  из критериев этот  роман  под  определение утопического не попадает.
Замечу,  что  в  определении утопии как  литературного жанра (т.е. утопии-2)
естественно  предполагается, что автор ее должен разделять  хоть с кем-то из
своих героев  положительную  оценку  тех  "идеальных условий", которые в ней
описаны,   "прославляя   гармонию   утопического   пространства",   согласно
[Новиковой 1997:  68]). Основным же характеристическим признаком анти-утопии
как  жанра  (с  отношением  к  ней как утопии-1),  по  логике вещей,  должен
выступать, наоборот,  отрицательно-объектный взгляд автора  на те условия  и
обстоятельства, которые  существуют  в  описываемой им  (реальной  или также
придуманной) области  времени-пространства. Но  при  этом  автор  может либо
легко  иронизировать и лишь  слегка сожалеть  по  поводу  неосуществимости в
реальной  жизни вообще-то  благих ее идей (как Достоевский  в рассказе  "Сон
смешного человека", либо гневно и саркастически  опровергать, развенчивать и
пародировать те  идеалы, которые в реальности где-то существовали или же при
известных  условиях  еще  только  могут  быть  созданы.  В посл