тся  от  целей  собственно  научного   исследования,  насколько  цель
произнесения  тоста может отличаться  от объективной оценки  заслуг юбиляра.
Если раньше в нашей стране такими неподцензурными "поплавками" могли служить
лозунги  коммунистической  идеологии  и цитаты  из "первоисточников",  то  и
теперь наш  научный  жаргон  предлагает выбирать  из  довольно ограниченного
списка  "престижных"  (для науки)  направлений. Следуя  в этой  струе, ты, с
одной стороны, демонстрируешь свою  солидарность со всеми, кто уже  до  тебя
"пасся на этой ниве" и  кто использует вместе  с тобой ту же парадигму,  а с
другой  стороны,  ты  как  бы  лишний  раз  подтверждаешь правильность самой
парадигмы.  У  нее,  таким  образом, растет  вес  -  из  начального  выкрика
полубезумца-полупророка данная  идея  преобразуется  как бы  в  органическую
часть мировоззрения всего человечества. Но когда "критическая масса" бывает,
наконец, достигнута, читатель иной раз понимает, что за самой-то  парадигмой
ничего  не  стоит,  что  это  одна  только  демонстрация все  той  же  якобы
преодоленной партийности или, в лучшем случае, просто мифология.
     Согласно мыслям  одного из представителей этого направления, живущего в
Германии, исследователя русской  литературы и  толкователя, применительно  к
ней,  теории Фрейда, Игоря  Смирнова,  - литература это своего рода истерия:
"На истерическом  этапе  духовного  созревания  ребенок  начинает  осваивать
разного рода культурные  конвенции  поведения,  подчиняет себя  правилам, по
которым  живут  другие.  <...>   Обретая  Ьber-Ich[179],  ребенок
соотносит  себя с объектом лишь чужого желания. <...> Подчинение себя
авторитетному  'Я' и  превращение этого  'сверх-Я' в  ту  величину,  которая
эквивалентна  'оно',  мы будем именовать обессией.  Ее  содержание таково: я
разрешаю  Другому господствовать надо мной  с тем,  чтобы господствовать над
объектом  Другого. Человек становится одержимым из-за того, что ему кажется,
что  только  партиципирование чужой психической энергии дает ему возможность
заполучить объект" (Смирнов 1994: 414).
     В  своей  более  ранней  работе  тот  же  исследователь  заявляет,  что
литература  социалистического реализма  может  быть сведена  к  психическому
извращению  мазохизма  (Смирнов 1987: 116), а  "извращенно-мазохистическому"
субъекту,  каковым  он  считает практически любого героя произведений  эпохи
социалистического  реализма,  внутренне  присуще  - "отсутствие страха утери
самоидентичности" (Смирнов  1987: 127).  При этом  мазохист как бы жаждет  и
приобретает способность  свободно перемещаться, переходить из своей телесной
пространственной оболочки - в чужую, т.е. в оболочку объекта. Таким образом,
оказывается,  что мазохистский страх -  это  просто "страх  пространственной
фиксированности", или  боязнь  того,  "что тело  не  будет  способно  занять
положение   иное,   чем   данное"  (там   же).  Нормальному  же,   т.е.   не
мазохистическому  (и  не  садистическому)  складу  души,  как,  по-видимому,
предписывает   исследователь,    должна   быть    присуща   пространственная
самоудовлетворенность и  само-ограниченность. Мазохисту  хочется (пусть лишь
мысленно) - переместиться и перевоплотиться - в другого, а садист хотел бы к
тому же этого другого разрушить, "употребить". Именно поэтому, делает  вывод
германский  исследователь, в произведениях классиков соцреализма оказывается
так  много  героев,  страдающих затруднением  в  средствах  передвижения,  -
которые  только силой  своей воли преодолевают страдания, т.е. так или иначе
находят в себе силы уйти от пространственной ограниченности.
     Вполне возможно, что некоторая психологическая особенность данного рода
извращений этим выявлена, но И.Смирнов почему-то настаивает  на том, что всю
соцреалистическую   литературу   можно   записать   по   разделу  литературы
"мазохистической".  Имея  в   виду  такие  книги,  как  романы  Бабаевского,
Бубеннова,  героев "Счастья" Павленко и "Цемента" Гладкова,  "Русского леса"
Леонова и романа "Хлеб" А.Н.Толстого, "Людей из захолустья" Малышкина, Павку
Корчагина Н.Островского, и Алексея Мересьева Б.Полевого,  он  пишет, что для
них:
     "страдание  как  единственная  форма  мазохистического  бытия  -  залог
непрерывности бытия как такового" (Смирнов 1987: 119).
     Может быть, и в самом деле, "нормальная", т.е., как мы теперь поняли, в
конце  ХХ-го  века,  "буржуазная"  литература и должна культивировать совсем
иные  ценности  -  среди  которых на  первое  место  нужно  было  бы наверно
поставить известные филистерские Spass  und  Genuss[180], от чего
напрямую должны  зависеть возможности для  внутреннего развития личности? Но
если у Платонова - то есть писателя, откровенно верившего (по крайней  мере,
в  начале  своего творчества)  в  коммунизм  и  его идеалы  -  мы  постоянно
сталкиваемся  со   страхами   его   героев  -  то   ли  из-за  невозможности
самоосуществления (и невозможности  выхода  "вовне,  наружу"),  то  ли  - от
рокового  собственного  небытия и  необнаружения себя (среди  других)  -  от
неоставления  собственного  следа  на  земле,  -  то  какого  же  еще  более
"мазохистического"  автора  соцреалистического  направления,  следуя  логике
Смирнова, можно еще найти? - При этом  в указанной статье Платонов не назван
(очевидно,  отобраны только малозначительные  произведения и "второсортные",
"конъюнктурные" авторы). Но тогда, на мой взгляд, и  вся русская литература,
от  времен,  по  крайней мере, Гоголя и  уж во  всяком  случае Достоевского,
рискует стать, уже по определению, "соцреалистической".
     Впрочем,  как  представляется,   всегда   есть  просто   две   условные
противоположности устройства человеческой души, хорошо известные психологам.
Во-первых, отстаивание самотождественности с уходом и замыканием от внешнего
мира,  обрубание связей с миром, как ненужных, излишних,  мешающих  (то, что
называется аутизм)  и, во-вторых, выход  вовне, не знающая  никаких  преград
экзальтация   и   коммуникабельность,  "всемирная  отзывчивость"   и   жажда
соединения с другими вплоть до  растрачивания своей жизни,  "расплескивание"
своей души на других (экстраверсия).
     Каждый  нормальный человек  сочетает в себе обе эти наклонности, как бы
питаясь  сразу  из  двух  источников  -   стараясь   и  не  утратить   своей
индивидуальности,  сохранив  своеобразие, и  в  то же время обнаружить себя,
заявить о себе вовне, позаимствовав что-то полезное - от контакта с другими.
     Собственно, и это тоже известная мысль:
     "Инвариантный тип  характеристик  личности  соблюдает равновесие  между
силой, стремящейся  слить человеческий род до однообразной  массы, и  силой,
стремящейся    обособить    отдельных     личностей     до     невозможности
взаимопроникновения  друг в  друга, т.е. до  невозможности  взаимопонимания"
(Андроник 1993).
     Сам  Платонов  не  дает  нам  однозначной   отгадки  этой  многосложной
проблемы.  Но  мне   кажется,  весьма  характерно,  что   в  своих  поздних,
литературно-критических  статьях,   в   частности,  обращаясь  к  творчеству
Ахматовой и Маяковского (и критикуя подход к ним со стороны современной в те
годы критики), он  сформулировал, то есть подтвердил практически те же самые
принципы,  которые  были  им высказаны  (в художественной  форме)  в  ранних
произведениях 20-х годов (и в романе "Чевенгур"). Вот они:
     "Литературная критика всегда немного кощунственное дело: она желает все
поэтическое  истолковать  прозаически,  вдохновенное - понять, чужой  дар  -
использовать для обычной общей жизни" ("Анна Ахматова": 361).
     "...Для  описания  мира, окружающего поэта, требуется, чтобы  у  автора
была налицо  ощутимая для читателя глубокая душевная привязанность  к поэту,
не затеняемая живописными потребностями этого мира" ("О Маяковском": 353).
     Критикуя подход Виктора Шкловского к  творчеству Маяковского,  Платонов
пишет: "Увлечение  же Шкловского литературным искусством, это его  увлечение
затушевывает в книге образ В.В.Маяковского.
     Автор слишком профессионал, чтобы быть  художником,  предавшимся своему
делу со страстью невинности, с надеждой неопытности" (там же: 354).



ОТСТУПЛЕНИЕ "ОЛЬФАКТОРНОЕ": Мир обобщенных запахов Андрея Платонова

     У Платонова основной и простейший из естественных  для человека запахов
- это  запах  пота.  Варианты  его  обозначения  (только  по  "Чевенгуру") -
человеческий  волнующий  запах;  сырой  и  теплый  дух;   или  когда  пахнет
товарищеским  духом;  а также запах родного живого пота (это когда сын, Саша
Дванов, вдыхает  запах, идущий от рубашки  его умершего  отца); или же когда
нищенка-мать умершего ребенка, сняв  с него  чулочки, старательно нюхает пот
его ног (видимо, чтобы получше запомнить  своего ребенка, так мало пожившего
на  этом  свете?);  и  наконец, слабый  запах пота  из  подмышек,  который с
наслаждением вдыхает влюбленный в Софью Александровну Симон Сербинов.
     Далее  по  значимости  следует  запах деревни -  то есть запах  навоза,
соломы, молока, а также простой, но сытной пищи:
     В окна  Совета  пахло  навозной сыростью и теплом пахотной  земли; этот
старинный воздух деревни напоминал о покое и размножении...
     И в другом месте:
     Дванов вошел в хату,  как в деревню, - там пахло соломой и молоком, тою
хозяйственной  сытой теплотой,  в которой  произошло зачатье всего  русского
сельского народа...
     Чрезвычайно  значим  и  -  повторяющийся  почти  во  всех  Платоновских
произведениях -  запах  увядающей  травы.  Это  запах  давних  воспоминаний,
длинных дорог (пустых  пространств) и одновременно - запах сна и смерти. Вот
из "Котлована":
     На выкошенном пустыре пахло умершей травой и  сыростью обнаженных мест,
отчего чувствовалась общая грусть и тоска тщетности.
     Или из "Счастливой Москвы":
     ...В открытую форточку  окна -  поверх всего города  - [до  Сарториуса]
доходила волна запаха дальних растений и свежих пространств...
     Вообще запах у Платонова  - это одно из важнейших и необходимых условий
проявления  (естественного) чувства. Так,  воздух,  идущий  от  воды  в реке
Чевенгурке перед купанием  героев пахнет  возбуждением  и  свободой. А когда
сознание чевенгурцев забивает чуждая им стихия высшего ума (то есть идущего,
навязываемого "сверху"), для  Чепурного становится необходимо хотя бы просто
понюхать  табаку,  то  есть  ощутить  что-нибудь родное,  взятое  из низшей,
стихийной,  неорганизованной   реальности   -  ведь  стихия  ума  совершенно
бесчувственна:
     ...Из   бумаги  исходила  стихия   высшего  ума,  и  чевенгурцы  начали
изнемогать от него, больше  привыкнув к  переживанию вместо предварительного
соображения. Чепурный  понюхал  для  своего  возбуждения  табаку  и  покорно
попросил:
     - Прош, дай нам какую-нибудь справочку.
     Здесь уже табак нюхают не для того, чтобы "забить" какой-то неприличный
запах,  как  у Гоголя,  а именно  для того,  чтобы привести себя в  чувство,
вернуться к реальности - это значит как бы нюхать нашатырь.
     Полностью  потерявшись  в  новых  обстоятельствах  (все  вроде  бы  для
пришествия коммунизма сделано, но он никак не "начинается"), герои Платонова
вынуждены  сами себя  приводить  в чувство (при помощи того же  нюхательного
табака), а без этого  они  как бы  самопроизвольно "отключаются", выходят из
жизни:
     Иногда Чепурный  входил в  горницу,  садился  в сохранившееся кресло  и
нюхал  табак, чтобы  хоть чем-нибудь пошевелиться  и  прозвучать для  самого
себя.
     Также  достаточно часто употребимым, но далеко не ведущим по значимости
выступает традиционный прием - несовпадения источника и содержания в запахе:
так,  реквизированный  анархистами  в  деревне  мед  (заключенный  в  пивной
бутылке), который едят  Дванов с конвоирующим его Никитой, пахнет керосином;
когда  в селе Ханские  Дворики  пахнет пищей,  это означает,  что  там курят
самогон;  а  вода  в  Москве-реке, по берегу  которой идет Сербинов,  пахнет
мылом. Какой-нибудь  хороший запах  может быть по-простецки  назван вонью  -
так, Копенкин  рассказывает Дванову, как было хорошо в детстве, пока река не
была  заболоченной: Я тут  бывал с отцом  еще мальчишкой:  незабвенное место
было.  На  версту  хорошей травянистой вонью  несло,  а  теперь  тут  и вода
гниет...
     Даже возле кровати рожающей женщины пахнет как-то неподобающе:
     У  кровати роженицы  пахло  говядиной и  сырым молочным телком, а  сама
Мавра Фетисовна ничего не чуяла от слабости, ей было душно под  разноцветным
лоскутным  одеялом  -  она  обнажила  полную  ногу  в  морщинах  старости  и
материнского жира; на  ноге  были  видны  желтые пятна  каких-то  омертвелых
страданий и синие  толстые жилы  с окоченевшей кровью,  туго разросшиеся под
кожей  и готовые ее разорвать, чтобы выйти наружу; по одной жиле, похожей на
дерево, можно  чувствовать, как  бьется  где-то  сердце, с усилием  прогоняя
кровь сквозь узкие обвалившиеся ущелья тела.
     Собственно, это смотрит на  свою  приемную мать  - мальчик-сирота  Саша
Дванов. Но почему в воздухе - запах только что освежеванного мяса? Не потому
ли, что  сами роды  для присутствующего на них ребенка могли казаться чем-то
таким же ужасным, как убой скотины? (До этого про  Сашу  было сказано: в нем
поднялась едкая теплота позора за взрослых.)
     Кроме того, несовпадение используется  и для остранения в положительном
смысле: когда для ребенка, например, летний  воздух  пахнет подолом юбки его
матери  -  [т.е.,  надо думать, все общение  его  с внешним  миром (то, "чем
пахнет  (новым), к чему он принюхивается") в детстве было ограничено запахом
подола материнской юбки, за которую он держится и в которую прячется?]
     Вообще запахи  травы,  молока, хлеба,  - это все  запахи  уютной, сытой
жизни, которой всегда так не хватает платоновским  героям. Как  правило, это
запахи чего-то  нереального, безвозвратно  потерянного,  запахи-воспоминания
или, если можно так сказать, запахи-мечты.
     При этом часты и загадочные "переключения" - от собственно запаха к его
субъективному, сокровенному смыслу. Мальчику Саше  Дванову кажется, что даже
дождь пахнет п(том - или  привычной  жизнью в  объятиях отца на берегу озера
Мутево. От одной из женщин-прочих - пахнет молоком и  потной рубахой - и это
совпадает  с  запахом детских  воспоминаний  Дванова. И даже когда  Чепурный
раздевается перед купанием, от  его тела пошел вдруг теплый  запах какого-то
давно заросшего, спекшегося материнства...
     Эти "трансцендентальные" запахи для всех героев  (причем, не  только  в
"Чевенгуре") приблизительно совпадают:
     Копенкин  ощущал  даже   запах  платья  Розы,  запах  умирающей  травы,
соединенный  со скрытым теплом остатков  жизни. Он не знал, что подобно Розе
Люксембург в памяти Дванова пахла Соня Мандрова.
     Или в "Счастливой Москве":
     ...Сильный запах пота, исходивший из ее кожи [героини Москвы Честновой,
попавшей в  результате  несчастного  случая  на  стол к  хирургу  Самбикину]
приносил   прелесть   и  возбуждение  жизни,   напоминая  хлеб   и  обширное
пространство травы.
     По-видимому,  из-за  обостренного  отсутствия  в  жизни  героев   самых
простых,  необходимых в быту предметов, реальных вещей у них  вырабатывается
повышенная чувствительность к запахам и особенно - повышенная способность по
одному лишь запаху (даже только по намеку на запах) - чуять какое-то стоящее
за ним  понятие,  как бы воспринимать  непосредственно  его смысл  (это  уже
приближается к иному значению русского слова пахнуть  (чем-то), то есть либо
-  'хранить  на себе следы (чего-то)' либо - 'иметь склонность, быть готовым
стать, перейти во что-то'.  Так, в покинутых чевенгурских домах  повсюду еще
пахнет буржуазией,  и даже в  случае конкретного обозначения запаха он сразу
"тянет" за собой и свой смысловой довесок:
     В сенях пахло лекарством и печалью неизвестного беззащитного человека.
     Есть,  кроме  этого, конечно, и  построенное  на этом обыгрывание чисто
знакового "пахнуть", употребляемого как типичный, общезначимый символ:
     ...Для  коммунизма почва в Чевенгуре оказалась слишком узка и  засорена
имуществом и имущими людьми; а надо  было немедленно определить коммунизм на
живую базу, но жилье спокон века  занято  странными людьми, от которых пахло
воском.
     [то есть чем-то вообще таким же ветхим, как религия?]
     Чепурный нарочно уходил в поле и глядел на  свежие открытые места  - не
начать ли коммунизм именно там?
     Встречаем  у  Платонова  и намеренное загадывание загадок  на основании
обозначения  запаха, с непроясненностью конкретных деталей. Это вообще  одно
из главных его отличительных свойств:
     Дождь весь выпал, в воздухе настала тишина, и земля пахла скопившейся в
ней, томительной жизнью.
     Или в другом месте:
     Сломленный  ногою  Чепурного стебель положил  свою  умирающую голову на
лиственное  плечо живого  соседа; Чепурный отставил ногу  и принюхался -  из
глуши степных  далеких мест  пахло  грустью  расстояния и  тоской отсутствия
человека.
     На самом деле пахнуть для Платонова - действие практически не отделимое
не только  от  смыслов  'хранить на себе  следы,  иметь значение,  сохранять
память (о ком-либо)' и 'быть  чреватым  чем-то', но  и  от самого действия -
дышать! Это  как  бы оказывается просто - его оборотная  сторона. Логика тут
следующая: всякий (живой) предмет уж поскольку он дышит, неизбежно испускает
из себя и какой-то  запах.  Лишить его  запаха - все равно что лишить жизни,
убить. Поэтому всякий запах в чем-то хорош, и нечего им гнушаться, если этот
запах  способен донести до нас истинную  суть предмета. Вот умирающий старик
специально  садится среди  цветов (в  оранжерею), чтобы поддерживать себя их
дыханием и наблюдением молодой жизни:
     Гопнер  в Чевенгуре сделал  для Якова Титыча оранжерею:  старик  уважал
невольные цветы, он чувствовал от них тишину своей жизни
     [то  есть  опять-таки  чувствовал  подобие  этой  -  скованной  рамками
оранжереи жизни - своей жизни, клонящейся к закату].
     Но уже надо всем миром, и над Чевенгуром,  светило вечернее, жмурящееся
солнце средней осени,  и  степные  цветы  Якова Титыча едва  пахли от своего
слабеющего  дыхания. Яков  Титыч  призывал к себе самого молодого из прочих,
тринадцатилетнего  Егория,  и сидел с ним  под  стеклянной  крышей  в  кругу
аромата. Ему жалко было умирать в Чевенгуре, но уже надо, потому что желудок
перестал любить пищу и даже питье обращал в мучительный газ...
     Вообще запах у Платонова - это оборотная  сторона дыхания всего живого,
что-то вроде выдоха, воздуха,  выходящего при выдыхании. Если ты  -  человек
или машина, то естественным на выходе будет "испорченный воздух". Если же ты
- цветок, то, ты, напротив, бескорыстно  расходуешь свое дыхание - на пользу
людям. Вот из "Котлована":
     ...В поле простирался  мутный чад дыхания  и запаха трав.  ...Всюду над
пространством   стоял   пар   живого  дыхания,   создавая   сонную,   душную
незримость...
     У  животных понюхать друг друга - это знак благорасположения, симпатии,
особого  внимания.  Животные как  бы  непосредственно  способны чуять  смысл
запаха:
     Жучок  покорно подошел  и  понюхал  протянутую человеческую руку,  рука
пахла добротой и соломой.
     Но  так  же точно устроено восприятие и у чевенгурских людей Платонова:
все наиболее сокровенное общение происходит при помощи обмена запахами:
     ...Кирей приник к Груше пониже горла и  понюхал оттуда хранящуюся жизнь
и слабый запах глубокого тепла. В  любое  время желания счастья Кирей  мог и
Грушино  тепло, и  ее  скопившееся тело  получить внутрь  своего туловища  и
почувствовать затем покой смысла жизни.
     Вот  и когда Копенкин  начинает бредить  во  сне, его  сказочный  конь,
Пролетарская Сила, обнюхивает его - чем и успокаивает, прекращая его бред:
     Пролетарская  Сила перестала  куша