енной) надежды на науку и веры в медицину>!
     Еще один пример  множественности  накладывающихся друг на друга смыслов
при кажущемся их "упрощении":
     Вощев стоял с  робостью перед глазами шествия  этих  неизвестных
ему, взволнованных детей [пионеров] (К).
     Попытаемся представить, что имеется в виду в сочетании "глаза шествия".
Возможные тут прочтения:
     а-б-в) <герой  испытывает робость при виде шествия  детей  // не  может
оторвать  глаз,   следя  за  их  шествием  //  застывает  с  робостью  перед
устремленными на него (?-вопрошающими) глазами пионеров> - или же
     г-гг) .
     Вощев вполне может стыдится встретиться глазами с проходящими мимо него
строем  детьми-пионерами  - ведь  он считает  себя их недостойным, поскольку
никак не  может  уяснить  для  себя  "смысл  всеобщего  существования",  - а
пионеры,  по  его  представлению, должны  уже  знать (или  хранить,  носить,
заключать в себе) этот самый смысл.
     Или  вот  такой замысловатый случай,  требующий,  мне кажется,  некоего
глубинного истолкования:
     В  опустевшей  голове  [Самбикина] томилась  одна нищая мысль
любви к обедневшему, безногому телу Москвы (СМ). (Имеется в виду героиня
Москва Честнова, потерявшая ногу в результате несчастного случая.) Истолкуем
эту фразу, учитывая (предшествующий) контекст:
     а)  <в  его сердце томилась на самом деле  безответная  любовь к Москве
Честновой // он мучился от безнадежной любви к ней>;
     б-бб) <его голова опустела освободилась от всех остальных / посторонних
мыслей кроме одной-единственной // в его  голове не было ни одной мысли>; но
может быть даже так:
     в-вв) .

     Еще один, на этот раз уже последний пример недоговоренности при том же,
что  и обсуждавшийся выше, глаголе оставаться (из диалога Дванова и солдатки
Феклы Степановны в "Чевенгуре"):
     - У тебя в хате тихо, и я отдыхаю.
     -  Отдохни.  Тебе   спешить  некуда,  ты   еще  молодой  -  жизнь  тебе
останется...(Ч). То есть:
     а) <твоя еще такая долгая, непрожитая жизнь останется при тебе // ты ее
не упустишь // тебе еще суждено  когда-нибудь  вкусить настоящей жизни // ты
еще потом свое возьмешь / наверстаешь упущенное>; и напрашивающийся вывод из
этого:
     аа) <теперешняя жизнь, которой живет солдатка и Саша Дванов -  какая-то
не настоящая>.

     На  мой   взгляд,  во  всех  перечисленных  примерах  прием  спрямления
заключаются в том,  что - по сравнению с нормой языка - произведен не только
пропуск  (или еще,  как мы видели, не просто замещение одного слова другим),
но еще и в  том, что  исходное, пропущенное слово  (или несколько  вариантов
заполнения   такого   пропуска)  всегда   все-таки   остается  "узнаваемым",
"прочитывается" -  на фоне  остающихся во  фразе слов. Оно как  бы "брезжит,
мерцает, выглядывает" -  у них "из-за  спин". Это явление обычно описывается
как  "осцилляция"  смысла   в  поэтическом  тексте  -  (В.П.Григорьев  1979,
Н.Н.Перцова 1980) или как "колебание  оттенка значения"  (Тынянов). Но здесь
же,  как ни странно, у Платонова  следует видеть и  нечто  родственное прямо
обратному явлению (обратному по отношению к недоговоренности и  эллипису), а
именно  - явную  избыточность, плеоназм, нагромождение, или  повтор одного и
того   же   смысла,   столь  же  частый  у   писателя.  И   избыточность,  и
недоговоренность,   как   правило,   оказываются   парадоксальным    образом
совмещенными, выступая как  две  стороны  одного  и того же характерного для
Платонова поэтического остранения предмета.


РОДИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ - ПРОЛЕТАРИЙ ОТ ГРАММАТИКИ, ИЛИ ГЕГЕМОН -
     в языке Андрея Платонова[134]

     Пролетарий   -   бобыль,   бездомок   или  безземельный,   безприютный,
захребетник  (Даль);   1)  наемный  рабочий  в  капиталистическом  обществе,
лишенный  средств производства; 2) гражданин древнего Рима, принадлежащий  к
сословию неимущих (МАС)[135].

     По  их  обилию в тексте писателя, нетрудно  заметить, что  сочетания  с
родительным  используются   Платоновым  как   своего   рода  пролетарии   от
грамматики,  то  есть  как способные выполнять любую  работу, выражать любое
значение, вкладываемое в них автором. На них Платонов как бы делает основную
ставку в своем замысловатом и трудном, поэтически остраненном, часто  просто
неудобочитаемом  языке.  Генитивная  конструкция выступает  здесь как  некий
гегемон  среди всех прочих  грамматических  конструкций.  При этом,  на  мой
взгляд, для Платонова наиболее  существенной выступает  следующая коннотация
слова пролетарий - из  существовавших в советское время. Пролетарий, то есть
тот,  кто готов  выполнять любую  работу  практически  бесплатно,  на  одном
энтузиазме, из  одной лишь своей  "сознательности", для того, чтобы принести
пользу людям, обществу и всему человечеству. Этот  смысл -  конечно, никогда
не существовавшего в  действительности денотата (а может быть и десигната) -
тем не  менее, на  мой взгляд, реально всегда имелся в виду, пусть как некий
провозглашаемый,  указываемый  миру  идеал,  к  которому  человечество  (все
прогрессивное) должно было стремиться и "идти".
     Но  кроме  и помимо  этого  возвышенного  смысла,  те  же  сочетания  с
родительным падежом выполняют  и  иную,  в  чем-то прямо  обратную  функцию.
Постоянной и несколько нарочитой,  "конфузной" постановкой слова  во фразе в
причудливое сочетание с генитивом Платонов заставляет  нас домысливать  его,
приписывая словам, его составляющим, какие-то  невиданные, не существующие в
нашем (языковом) сознании обобщенные свойства, наталкивая  и  наводя нас  на
какие-то дополнительные импликации и  правила вывода. По мнению рассказчика,
как бы вполне естественны и должны  "вытекать" сами собой - при одном только
назывании тех или иных ситуаций - некоторые исходные  положения, предстающие
чрезвычайно  странными  для  нашего  здравого  смысла. Постоянно  происходит
неоправданная генерализация, обобщение, унификация. Тот же самый прием можно
было  бы  назвать  также  и  родительным  демагогическим,  или  "родительным
навязанного обобщения". Постоянная игра на этих двух полюсах - между пафосом
и   иронией   -  чрезвычайно   характерна   практически  для  всех  основных
произведений Платонова.

     В идеальном виде правило  - или даже  назовем его - закон  платоновской
генитивизации "всего и вся" может быть сформулирован в следующем виде:
     L (genit): если в  общеупотребительном  языке существует какое бы то ни
было   отличное   от   генитивного   словосочетание,   то   его  -  в  целях
спрямления[136],  стыдливого  упрощения  речи  (может быть,  даже
некоего  языкового аскетизма  или  "самооскопления"[137]) следует
упростить, заменив данную синтаксическую конструкцию - на генитивную.
При этом слово-хозяин ставится в Им.падеже, а зависимое  слово, слово-слуга,
переводится в Род.падеж.

     Итересно было бы  сравнить  по  частоте генитивное сочетание в  русском
языке,  например, -  с  выполняющим аналогичную  роль  сочетанием "Y's  X" в
английском языке или во французском - сочетанием с предлогом de: "X de Y", а
в немецком - с композитными сложными словами типа  "YX", "Y-esX", да и самой
генитивной конструкцией "Y-es  X", лежащей  как будто исторически  в  основе
сложных слов в немецком.
     Как писал немецкий филолог: "Образование типа "Haus-Vater" ни при каких
обстоятельствах  мы не можем  превратить в противоположное ему "Vater-Haus",
не изменив  сразу же радикально его  значение" ([Schmidt  1927]  Бюлер 1934:
311);  см. также интересные связанные с этим вопросом возражения Бюлера (там
же, с.300-315).
     В  отличие от того, что должен интуитивно ощущать всякий носитель языка
- относительно подобных конструкций в русском,  а также  в отличие  от того,
что в  процитированном отрывке  сказано  о  генитивной конструкции и сложных
словах в немецком языке (это В.Шмидт в пересказе  К.Бюлера), - Платонов  как
будто пытается, переломив и расширив  объем  применения,  изменить сам смысл
конструкции  с родительным падежом!  Во  всяком случае чрезмерное расширение
употребления этой конструкции (за счет других) как бы  призвано  "расшатать"
сами  ее  рамки.   Генитивная  конструкция  выступает,  пожалуй,  как  самая
частотная  из конструкций его  "выморочного",  остраненного языка. Попробуем
разобраться,  какие  эффекты  это дает.  Для этого  "пройдемся" по некоторым
типичным платоновским парадоксальным сочетаниям с генитивом.

     Вот простейший пример подобной платоновской трансформации:
     Никто   не   гулял   [по   садам]   в    праздности   настроения
(ЮМ)[138].
     Исходным образцом могло служить:
     а)     <никто    не    гулял    в    праздном     настроении    //    в
праздности>[139].
     Получаемое у  Платонова в данном случае  минимальное приращение  смысла
можно сформулировать следующим образом:
     аа) <потакать своим настроениям - это и значит пребывать в праздности>.
     Или даже:
     ааа)  <человек  может  гулять  или   обращать  какое-либо  внимание  на
собственное настроение только от праздности>!

     Приведу вариант осмысления  того,  как  у Платонова  обычно  оживляется
внутренняя форма слова - из работы (Бобрик 1995: 180):
     "Употребление Род.п.  вместо  прилагательного в сочетании билет  партии
(вместо партийный билет)  имеет  прежде  всего функцию "остранения"... Билет
вновь попадает в свойственный ему круг лексических ассоциаций (билет в цирк,
на стадион  и т.п.), а Род.п.  партии актуализирует значение  принадлежности
(билет партии = билет, выданный партией и ей принадлежащий)".
     В  стандартном  сочетании  языка  партийный  билет  -  стертая  исходно
неопределенная (или  ушедшая  на  задний  план) 'принадлежность'  может быть
вытеснена более актуальной -  именно  принадлежностью самому субъекту: можно
сказать,  например:  Вот  это  мой  партийный  билет.  Зато  в  платоновском
сочетании  подобное  расщепление  отношений  принадлежности оказывается  уже
невозможным: менее важная, второстепенная и как  бы  само-собой разумеюшаяся
принадлежность   (кем,  какой  организацией,  выданный  билет?)  выходит  на
передний  план, а  принадлежность  субъекту  почти  совсем игнорируется  (на
первом  месте  -  общественное,  а личное  - на втором): так, становится уже
невозможно  сказать: Это мой  билет партии - в значении 'это  мой  партийный
билет'.  То есть партия оказывается  как бы не  просто  тем  учреждением, не
только той инстанцией, которая выдала данному человеку свой  членский билет,
но  как  бы  -  и  его  постоянным  обладателем,  "держателем".  Это  смысл,
навязываемый нам необычным платоновским сочетанием.

     Или почему можно сказать:
     Человек  произнес  нравоучительное замечание  // сделал нравоучительный
жест // изобразил жест участия,
     но при этом нельзя, т.е. неправильно сказать, как это делает Платонов:
     Сафронов... изобразил рукой жест  нравоучения  и на  лице
его получилась морщинистая мысль жалости к отсталому человеку (К) ?
     Встает  вопрос,  в чем  же  мог состоять  подобный жест  нравоучения? -
Очевидно, просто в том, что человек а) <погрозил пальцем>?
     Или  же возникающую в результате  платоновского  употребления словесную
шероховатость следовало бы устраненить, истолковав фразу следующим образом:
     б) <Сафронов сделал определенный жест, выражающий нравоучение, и на его
лице получилась // отразилась мысль, выражающая жалость> ?
     Здесь  были  подставлены  вспомогательные  глаголы  ЛФ[140],
нормально выражающие смысл функции Oper1 от соответствующих ситуаций, т.е.:
     высказывать, выражать, читать (нравоучение); отражать (мысль); выражать
(жалость). То  есть  по  сравнению с  простейшим вариантом (а)  у  Платонова
избран опять-таки более "официальный" способ обозначения действия.
     Заметим, что при  этом  предполагается, как будто,  что читателю должно
быть  хорошо известно,  каким именно жестом выражается нравоучение,  а какая
мысль - выражает жалость, что само по себе не так тривиально. (Оба прочтения
соответствуют  интерпретации  конструкции с  генитивом при  помощи  квантора
общности,  но  вообще  говоря,  возможна и  иная ее трактовка - с  квантором
существования.) И вот необходимые для этого "исправления" во фразе:
     бб)  <Сафронов изобразил что-то  рукой // сделал какой-то жест, который
можно  было бы  понять  как  некое  нравоучение  //  в  результате  которого
получилось что-то похожее на нравоучение>;
     ббб) <сделал жест, показав своим видом, что (готов прочесть собеседнику
что-то вроде нравоучения; и на его лице обозначились морщины // его лицо все
покрылось  морщинами // сморщилось  от жалости //  он  наморщил лоб, выразив
этим жалость>.
     Таким  образом,  у  Платонова  возникают  таинственные,  неизвестные  в
действительности     объекты    -    жест    нравоучения     и    -    мысль
жалости[141].  Этот  прием  можно  было  бы  назвать  родительным
фикции,  или  генитивом некоего "мифологического конструкта",  а  может быть
даже - "идеологическим родительным"!

     Слово  осторожность   для  платоновского   героя  -  обозначает  просто
предрассудок,  а  вот  опасность  может служить  выражением  противоположных
чувств - как вызывать скорбь, так и быть приятной:
     Воробьи,   увидев  Чепурного,   -  перелетели   из-за   предрассудка
осторожности на плетень (Ч).
     То есть, можно было бы сказать по-просту:
     а) <перелетели просто из осторожности> ?
     Но, значит еще, кроме того, как будто:
     б)   <всем  известно,   что  сознание   воробьев  заражено   множеством
предрассудков,  а  осторожность   и   выступает  одним  из  таких   типичных
предрассудков> или даже вот что:
     в)  <воробьи как будто знают сами, что осторожничают, то  есть отдаются
во власть предрассудков, но все  же предпочли  перелететь  на плетень  -  от
греха подальше> !

     После  изгнания из Чевенгура полубуржуев Чепурный бродил со  скорбью
неясной опасности (Ч).
     Получается, что  <скорбь, как  будто  всегда  и  является  неотъемлемым
сопровождающим  моментом опасности>,  или что <уже под влиянием одной только
неясно  откуда  грозящей опасности человек  способен  предаваться  настоящей
скроби> ?
     В самом деле, по логике  здравого смысла,  попадая в опасность, человек
начинает волноваться, тревожится,  беспокоится, а не зная, откуда ему грозит
эта  опасность, может  испытывать  тревогу или даже тоску, но  уж во  всяком
случае  не скорбь. Скорбеть  нормально можно  по  поводу  чего-то безусловно
трагического  и реально  произошедшего  (случившегося  горя),  например:  Он
скорбит о  потере  близкого друга. Ср.:  скорбь - 'сильная печаль, горесть';
Скорбеть - 'испытывать сильное горе' (МАС).
     Получается, что даже от одной возможности возникновения опасности герои
Платонова способны ощущать то  же  самое, что  и  от  реально  потрясшего их
страдания. Что это, преувеличение? Значит, герои настолько чувствительны? Но
из других примеров следует, как будто, прямо обратное.
     Вот сочетание,  описывающее  сходную с предыдущим  установку  сознания.
Чепурный  скармливает  собаке белые  пышки, взятые из домов бывших "буржуев"
(чтобы не пропадало добро):
     собака ела их с трепетом опасности... (Ч)
     Нормально было бы, например, сказать так:
     a)  <дрожа // трепеща // будучи //  пребывая - в тепете перед возможной
опасностью>.
     А  без  какого-нибудь  из подобных  "разбавляющих" смысл конструкции  с
родительным падежом вспомогательных глаголов-связок опять-таки напрашивается
обобщение, что всякой опасности, возникающей как перед человеком, так
и перед животным, должен сопутствовать трепет:
     б) <с привычным трепетом, характеризующим возникновение какой  бы то ни
было опасности>.
     Но это гораздо менее нормально, чем в любом из обычных выражений с этим
словом -  ср.  значение трепет -  'внутренняя дрожь,  волнение  от какого-то
сильного чувства' - трепет сердца // страсти и т.п. (МАС).
     Таким  образом, с одной стороны, в  мире Платонова осторожность  (как у
воробья) может  рассматриваться как пустой предрассудок, а, с  другой,  даже
неясная опасность (у собаки) способна ощущаться как трепет и даже скорбь. Но
оказывается, что опасность может быть еще и приятной - у человека:
     В вагоне  Дванов лег  спать, но проснулся еще до рассвета, почувствовав
прохладу опасности (Ч).
     Этой фразе можно придать следующий набор осмыслений:
     а) <проснулся, почувствовав  легкий холод и какую-то неизвестно  откуда
грозящую ему опасность // у него по коже (по спине) пробежали мурашки>.
     Вообще  говоря,  слово  прохлада в языке означает  скорее всего  что-то
приятное,  почти  такое  же, как тепло (в отличие от холода  и от  жары), но
только с презумпцией, что раньше, т.е. до ощущения самой прохлады,  субъекту
было слишком жарко (а не холодно, как в презумпции слова согреться).
     Ср. прохлада - 'умеренный холод, свежесть воздуха' - Уж солнце к западу
идет, И  больше в  воздухе  прохлады  (Лермонтов.); прохлаждать - 'освежать,
давая облегчение от жары' (БАС).
     Но  тогда из платоновской фразы можно сделать вывод, что само состояние
безопасности (а также  беспечности и покоя) во время  сна герой представляет
себе как что-то непереносимое - как жару или угар!
     Здесь прохлада,  по-видимому, действительно должна быть воспринята  как
атрибут  'опасности',  а  сама  опасность  -  как сопутствующее  пробуждению
'избавление   от   жары   какого-то   прямо-таки   животного   (потому   что
бессознательного, безмятежного) состояния сна, и как  возвращение к разумной
жизни а, соответственно, и к более человеческому  (напряженному) состоянию'.
Она  оказывается  для героя  желанной  и  приятной! Значит,  можно  было  бы
сказать:
     б)  <проснулся, почувствовав  неясную опасность как  спасение от жары и
наваждений своего сна // ощутил прохладу сознания как что-то влекущее к себе
- своей опасностью[142]>.

     Теперь   другие,  также  весьма  характерные  для  Платонова  и   часто
переосмысляемые  им  словечки  - ожесточение,  уничтожение  и жестокость.  В
первом случае речь идет об инвалиде Жачеве, который высказывает  Вощеву свое
неудовольствие  (и  озлобление)  по  поводу  неловко  высказанных  ему  слов
сочувствия:
     ...сказал с медленностью ожесточения (К)...
     То есть, может быть
     а)  <постепенно  все  более  и  более  ожесточаясь>,  или  <с  медленно
нарастающим ожесточением>; или же
     б) <произнес медленно, с характерным ожесточением>, или же с квантором:
     бб)  <будто  состоянию  ожесточения  всегда присуща  какая-то особенная
медлительность его проявления - как будто это  образец медлительности такого
же типа, как, например, медлительность черепахи>.

     Лампа   горела  желтым   загробным  светом,  Пиюся  с  удовольствием
уничтожения потушил ее... (Ч)
     Нормально было бы сказать:
     а) <потушил лампу с удовольствием (от сознания правильности  того,  что
свет будет потушен)>.
     Платонов  пытается  разобраться подробнее еще  и в конкретных  причинах
такого удовольствия:
     аа)  <испытывая  при  этом   удовольствие  от  глубокой   полезности  и
осмысленности  своего  действия, как  от уничтожения никому не  нужного, зря
горящего света>.
     В платоновском  выражении как бы само собой предполагается, что тушение
лампы  -  ради  экономии  электричества  -  автоматически  должно  приносить
удовольствие. Но  попутно  все-таки вызывает недоумение, что самому действию
'уничтожение'  приписывается категория 'удовольствие'. Тем самым уничтожение
понимается  как нечто  вроде известных видов удовольствия! Получается своего
рода  оксюморон.  Обнаруживается  даже какая-то  пугающая  привычность  (или
естественность  -  с  точки   зрения  героя  или  повествователя)  получения
удовольствия от (всяких?) действий, направленных на уничтожение!
     Подобного  рода  примеров  (со  словами  жестокость  и  ожесточение)  у
Платонова довольно много.