азве не думал, что это должно принести пользу Украине?
Да и  зачем теперь думать о  том?  Можно было укорять себя сколько угодно,
искать оправданий и  мучиться в  догадках,  но  все  это  уже бесполезно и
ненужно. Возвратить Тимофея из могилы этими тревожными мыслями нельзя.
     Он тихо снял с колен руки Ганны и поднялся. Надо было жить, надо было
думать,  возвращаться в суровый мир, оставить эти бесплодные упреки самому
себе. И он усилием воли заставил себя в эту минуту думать о другом.
     Меряя ровными шагами просторную опочивальню,  он  уже  мысленно летит
под Жванец,  откуда только что прискакал,  снова видит перед собой злобное
лицо хана Ислам-Гирея, слышит его слова:
     <С Москвой союз заключаешь!..  Погоди,  приду в  твои земли,  огнем и
мечом,  как  великий Батый,  разорю города и  села,  весь  край превращу в
пустыню...>
     <Что добыл Батый,  то потерял Мамай>,  - ответил он хану. Ислам-Гирей
только замахал руками. И все.
     Еще  когда ехал под  Жванец,  уже  знал,  что  хан подписал договор с
королем Яном-Казимиром.  Но  не  мог отказать себе в  удовольствии увидеть
разъяренное лицо своего недруга. Он напомнил ему Зборов и Берестечко - две
страшные измены,  которые так  дорого обошлись его отчизне.  Высказал все,
что давно накипело, и уехал.
     Разведка  захватила  королевскую  грамоту  хану  с  дозволением брать
ясырь. Прочитав эту грамоту, он приказал Богуну вступить в бой с татарами.
     - Теперь, Иван, нечего цацкаться с басурманами. Тряхни их.
     - Тряхну так, что хан скорчится, - весело ответил Богун.
     ... - Богдан!
     Кто это зовет? Ганна? Она. Погрузясь в воспоминания, он забыл о ней.
     - Ты говоришь вслух, Богдан.
     Он смутился:
     - Не может быть!..
     Ганна поднялась, подошла ближе, положила руки на плечи.
     - Только что с Богуном говорил...
     Он должен был согласиться.
     - Правда твоя. Видишь, старею...
     - Ты  еще  молод,  Богдан,  -  она говорила это шепотом,  тем горячим
шепотом,  от которого теплело на сердце,  - ты молод и силен, ты отважен и
смел, и я люблю тебя больше всего на свете. Иногда я думаю, что люблю тебя
больше, чем себя.
     - А сейчас, Ганна?
     Он заглядывал ей в глаза.
     - И сейчас люблю тебя больше, чем себя.
     Он крепко прижал ее голову к своей груди и, целуя в лоб, сказал:
     - Тяжелее всего,  Ганна,  когда в  трудные минуты нет рядом человека,
которому бы все сказал,  не таясь...  Не повезло мне в жизни,  Ганна. Мало
было со мною таких людей.  А теперь ты тут,  и мне легко переносить горе и
боль.  Я только что думал о прошедшем.  С чем начинал?  Двести беглецов из
панской неволи были моими воинами.  А  теперь?  Семнадцать полков.  Теперь
весь  край...  Весь  народ...  И  Русская держава,  народ русский идет  на
помощь. Ты понимаешь это, Ганна?
     Она понимала. Она сочувствовала его радости, и жила ею, как и он.
     ... - Паны  варшавские  давно  всюду  болтают:  не  за  волю  восстал
Хмельницкий,  не  о  вольностях  и правах своего народа заботится,  не тем
болеет,  что чернь в нищете изнывает, а за собственную обиду мстит, за то,
что Чаплицкий отстегал его сына да выкрал любовницу...
     Почувствовал,  как  при  этих  словах плечи  Ганны  дрогнули под  его
руками.  Но  совесть у  него была чиста,  мог говорить об  этом свободно и
открыто.
     - Разве они понимают?  Хотя,  как видно, понимают, ибо наветом тщатся
запятнать святое и правое дело. Клевета порою хуже ножа в спину. Я, Ганна,
долго присматривался,  много бродил по свету, повидал такого, что в сердце
гнев один остался. Во что край наш обратили? Надругательства, палки, казни
на колу,  а с битого да ободранного бедняка  еще  дерут  три  шкуры...  Не
Украина,  а  проходной  шлях.  Ходи кому угодно,  карманы золотом набивай.
Нечем хану дань платить  -  бери  ясырь,  уводи  в  полон  сколько  хочешь
украинского  люда;  нужны  невольники на галеры - приезжайте сюда,  турки,
берите.  Нужно принцу Конде с испанцами воевать - нанимает себе войско  на
Украине,  и казаки ему Дюнкерк добывают. Разве о том вспомнит когда-нибудь
принц Конде или его потомки?
     - Все это жгло мне сердце,  Ганна,  железом раскаленным.  А  как было
начинать?  У них сила, у них оружие, у них закон... Не в одну ночь родился
замысел мой  -  поднять народ...  Долгие годы  носил в  себе  ту  мысль...
Взлелеял ее, как мать младенца. Ты понимаешь, Ганна?
     Она кивнула молча.
     - Понял еще тогда:  если не будем воедино с народом русским,  - паны,
король,  султан,  хан,  кто только захочет, разорвут нас на куски, чтобы и
памяти не было о земле украинской. Не по-ихнему сталось!.. Но знаю: еще не
один  раз  будут  польские паны  сеять  раздор между нами.  Да  не  только
польские паны,  а и турки,  и татары, и немцы, и шведы, все, кто не хочет,
чтобы мы стали сильными да вольными...


     ...Через  несколько дней  в  Чигирине  гетман  вспомнил  эту  ночь  в
Субботове, читая уведомление Лаврина Капусты о том, что великое посольство
русское в конце декабря прибудет в Переяслав.
     В  тот  же  день  в  гетманскую канцелярию были созваны:  генеральный
писарь  Выговский,  генеральный  обозный  Коробка,  генеральный подскарбий
Иванич,     генеральный    хорунжий    Томиленко,     генеральный    судья
Богданович-Зарудный,  полковник  Силуян  Мужиловский  и  генеральный есаул
Лисовец.
     В  Корсунь поскакал гонец к  полковнику Ивану Золотаренку с  приказом
гетмана - немедля быть в Переяславе.
     Генеральной раде Хмельницкий объявил:
     - В Успенском соборе, в Москве, читан указ царя Алексея Михайловича о
войне с Речью Посполитой.  Стрелецкое войско выступило к рубежам.  Великое
посольство русское на  пути  в  Переяслав.  Начинаем славное дело,  панове
старшина. Что мыслите по этому поводу?
     - Быть великой Раде, как сказано тобою прежде, в Переяславе, - сказал
Богданович-Зарудный.
     Хмельницкий кивнул головой:
     - Оповестим народ,  чтобы весь  край знал,  чтобы пришли в  Переяслав
выборные от войска, от сел и городов и объявили волю свою.
     - Мы  должны,  гетман,  перед  посольством русским  требовать,  чтобы
маетности  старшины,   добытые  на  войне,  остались  ее  неприкосновенною
собственностью, - заметил со своего места Выговский.
     - Чтобы так записано было непременно, - согласился Иванич.
     - Шляхетство наше пусть будет неприкосновенно и наследственно...
     Мужиловский сказал это спокойно, но твердо.
     Хмельницкий наклонил голову. Смолчал.
     - Послам  сказать надо,  что  турецкий посол  чауш  Осман-ага,  когда
приезжал, обещал нам... - начал Выговский.
     - Ты что,  писарь,  может,  хочешь турку поддаться?  - У Хмельницкого
перехватило дыхание.  Он выпрямился и,  вытянув перед собой на столе руки,
сжал кулаки.
     - Речь идет, Богдан... - начал Выговский.
     - Знаю,  о чем идет речь!  А ты слыхал, что народ по селам да городам
говорит?  Ты знаешь, на что уповают? Не о народе, о себе печешься, писарь.
Так  всегда в  трудную пору,  когда  решается судьба отчизны,  ты  и  тебе
подобные,  -  он  говорил  Выговскому,  а  сверлил  глазами  Мужиловского,
Иванича,  -  все вы о чем заботитесь? Кто больше заплатит. Не будет теперь
так. Не будет.
     Он  вскочил на  ноги и  стоял за столом,  могучий,  заслонив широкими
плечами окно, за которым падал пушистый первый снег.
     - Не для того были Желтые Воды,  Корсунь, Пилява, берестечский позор,
победа под Батогом, не для того погибли на колу тысячи и сегодня мучатся в
неволе десятки тысяч людей края нашего,  чтобы ты тут,  Выговский,  и  ты,
Иванич,  и  еще кое-кто,  -  я  о том знаю,  -  выгадывали себе прибыток и
пользу.  Пока жив буду,  не дам того сделать. А меня не будет, - голос его
гремел,  будто не  в  гетманской канцелярии он  говорил,  а  в  поле перед
казаками, - а меня не станет - народ не даст! Вот послушаете в Переяславе,
что люди скажут...
     Овладел собою, сказал с недоброй усмешкой:
     - Вот в Киеве митрополит Сильвестр Коссов,  поборник веры нашей, тоже
не  больно радуется тому,  что  вместе будут братские народы,  одного бога
дети,  стоять  за  веру  православную  и  волю...  Послал  письмо  луцкому
митрополиту,  пишет, что не станет он признавать патриарха Никона... Так о
пастве  своей  заботится святой  Коссов.  Отпишешь,  Силуян,  Коссову моим
именем:  служил  бы  молебны  о  даровании победы  русскому  воинству  над
польскими жолнерами и  татарами,  да  пусть поминает в  молитвах на первом
месте государя Алексея Михайловича...
     ...Приговорено  было  генеральными старшинами:  разослать  по  полкам
гетманский универсал, дабы на великую Раду в городе Переяславе прибыть: от
каждой сотни  -  одному казаку,  от  городских общин -  по  два  выборных,
каждому войту и  по  одному райце и  одному лавнику от  каждого города,  а
также сотникам всем,  есаулам,  полковникам,  генеральной старшине и людям
духовного звания от  монастырей и  соборов по одной особе.  А  если кто из
казаков самовольно захочет,  то  и  тот  может.  В  Переяслав прибыть всем
выборным в январе месяце, не позднее второго дня.
     ...Садясь  в   сани  с   Выговским,   генеральный  подскарбий  Иванич
пожаловался:
     - Крутенек стал наш гетман, и слова не возрази...
     Выговский ехидно заметил:
     - Ему  что?  Сто бочек золота закопал в  своем Субботове.  О  чем ему
беспокоиться? Не о нас, конечно. Голытьба - его единая опора теперь, о ней
и хлопочет.
     Иванич промолчал.  Пес знает,  обмолвишься словом -  и гляди,  будешь
ночевать в  чигиринском замке.  Укутывал ноги  меховой полостью,  глядел в
сторону.
     Неторопливо падал снег.


                                    16

     По  первой декабрьской пороше Иван  Гуляй-День,  выборный от  третьей
запорожской сотни,  полка донского атамана Ивана Медведева,  ехал верхом в
Переяслав.  Почти год прошел с тех пор,  как после Белой Церкви он ушел на
Дон.  Теперь,  три  месяца назад,  Гуляй-День  вместе с  донскими казаками
воротился на Украину.
     Разве  забудет он  тот  день,  когда впервые,  посреди широкой степи,
снова  увидал колодец с  журавлем,  и  возле колодца -  белостенную хатку!
Старуха в  вышитой запаске напоила его коня из деревянного ведерка.  Синие
петухи,  намалеванные на  стенах хаты,  кивали ему  головами.  Горький дух
полыни щекотал ноздри.  Необозримыми волнами расстилалась родная земля, до
самого горизонта бежал далекий, торный шлях. Это была родина.
     И  когда старушка перекрестила его на прощанье,  слезы навернулись на
глаза, так и ехал, не вытирая их, пока ветер не высушил.
     ...Год сидел он на Дону и ждал того дня, когда снова позовет труба.
     В  станице Великий Курган  поселился Гуляй-День  с  женой,  вместе  с
другими  семейными  казаками,  покинувшими Украину,  чтобы  избавиться  от
шляхетского своевольства.  Тогда не только он,  а  все,  кто ехал с ним на
Дон,  изверились в гетмане. Как было верить ему? Помирился Хмель с панами,
пошел на уступки им, сдался... Снова, как под Зборовом, не о казаках, не о
посполитых позаботился, а о себе, о полковниках...
     Горько и нехорошо было в мыслях и на сердце.  С этими горькими думами
жил  Гуляй-День  в  гостеприимной земле донских казаков,  ожидая вестей из
родного края.  Вести приходили.  Великая радость и печаль охватила,  когда
узнал о битве под Батогом. Радость по поводу победы, а печаль от того, что
его  там не  было.  Грызли тогда сомнения.  Может,  не  надо было уходить?
Может,  надо было оставаться, и теперь он был бы вместе со всеми? Но разве
один он ушел на Дон?  Только это и успокаивало.  Да еще подумал:  нет,  не
изменил своему  слову  Хмель,  не  отступился от  простого народа.  И  уже
теплилась в сердце гордость за гетмана,  снова нарождалась и крепла вера в
него. Когда же прибыл указ царя - всем донским казакам итти, вооружась, на
помощь  Хмельницкому,  когда  долетела сюда  весть,  что  вскоре придет на
помощь гетману стрелецкое войско,  Гуляй-День почувствовал,  как растут за
его спиной крылья. Пришло его время.
     ...Бежит  дорога  вдаль.   Укатанная,   утоптанная  копытами  дорога.
Гуляй-День только озирается: откуда столько казаков взялось? Всматривается
в  лица,  ищет,  -  может,  где побратима какого встретит?  Да  теперь все
побратимы!  Весело улыбаются друг другу казаки.  Часто за  спиной слышится
голос, но без крика, а по-дружески:
     - Гей, казак, посторонись, дорогу полковнику!..
     И  отъезжают всадники,  пролетает мимо них закрытая повозка,  за нею,
низко пригнувшись к седлам, скачут казаки. Кто-то удивляется:
     - Куда спешат? - и сам отвечает себе: - По гетманскому делу, видать.
     Казалось, вся Украина двинулась в Переяслав. Где там разместятся? Что
будут пить и есть? А впрочем, никто об этом и не думал.
     Гуляй-День,  как  и  все,  ночевал,  где придется.  Всюду по  селам и
городам  встречали приезжих радушно:  накормят,  еще  и  оковыты* на  стол
поставят, уложат спать на лучшем месте. Утром встанешь - конь уже оседлан,
бока лоснятся, в сумах овес свежий...
     _______________
          * О к о в ы т а  - горелка  (от латинского:  <аква вите> - <вода
     жизни>).

     У Гуляй-Дня давно не было на сердце так светло и радостно. По дороге,
как всегда водится, всего наслышишься. Кто говорит - сам царь московский в
Переяслав едет,  кто  говорит  -  сто  бояр,  кто  -  патриарх Никон...  И
Гуляй-День вдруг подумал, что никто из казаков ни словом не обмолвился про
короля польского или  про панов ляхов.  Словно не  стало их  на  земле.  А
подумав так, рассмеялся своим мыслям и сказал громко:
     - Сила наша!
     - Что ты сказал? - спросил казак, ехавший рядом.
     - Сила,  говорю,  наша,  -  нагнулся к  нему  в  седле Гуляй-День.  -
Понимаешь, сила теперь наша...
     Казак коротко ответил:
     - Одна мать русская земля,  одной матери дети!  -  Поглядел грозно на
запад и прибавил: - Теперь пусть приходят, пусть попробуют...
     В  семи милях от Переяслава Гуляй-День остановился в маленьком хуторе
напоить коня.  Только спрыгнул на землю -  какой-то казак в  синем жупане,
опередив его, взял ведро и подставил своему коню.
     - Э, ты больно проворен, друг, - недовольно сказал Гуляй-День.
     - А ты бы попроворнее был, - неприязненно ответил казак.
     Он повернул свое лицо к Гуляй-Дню,  и в ту же минуту казаки, стоявшие
кругом, от удивления взялись за бока.
     Поглядев на Гуляй-Дня,  казак в  синем жупане выпустил ведро из рук и
кинулся к нему. Обнимаясь и целуясь, только повторяли:
     - Галайда!
     - Гуляй-День!
     И снова:
     - Гуляй-День!
     - Галайда!
     ...Дальше уже ехали вместе.  Не  опомнились за разговором,  как перед
глазами  засверкали на  солнце  золотые  купола  собора  Успения.  То  был
Переяслав.


     ...В  декабре,  дня  тридцать  первого,  великое  посольство  русское
приближалось к Переяславу.
     Полковник Иван Золотаренко,  как было приказано гетманом в  Чигирине,
ожидал великое посольство в  пяти верстах от  города.  За  его  спиной,  в
нескольких  шагах,   стояли  полковник  Павло  Тетеря  и  десять  сотников
Переяславского полка,  полковой бунчужный и  полковой хорунжий,  а  дальше
стройными рядами шесть сотен казаков на белых конях.
     Резкий ветер колыхал знамена,  и на древках трепетали красные, синие,
зеленые значки.  Солнце золотило сабли и пики.  Смирно стояли всадники. Ни
слова,  ни шепота,  только ветер разгуливал легкомысленно и дерзко, кружил
над головой полковника бунчук и отгибал назад полы красного кунтуша.  Иван
Золотаренко  пристально  глядел  на  север,  откуда  должно  было  вот-вот
показаться  великое  посольство.  Обветренное,  багровое  лицо  полковника
застыло в торжественном молчании. Легкий иней ложился на брови и на усы.
     Но  вот  показались первые  всадники,  а  за  ними  и  кареты послов.
Золотаренко спешился,  спешились и сотники. Четким, ровным шагом пошли они
навстречу послам.  Заиграли сто  трубачей,  ударили  в  тулумбасы.  Кареты
остановились,  из  них  вышли  великие послы.  Боярин  Бутурлин в  высокой
собольей шапке и  шитой золотом ферязи шел впереди.  За  ним -  окольничий
Алферов,   за  Алферовым  -  думный  дьяк  Лопухин,  начальник  московских
стрельцов Матвеев. Позади стольники, дворяне.
     - Пан великий посол,  -  начал громким голосом Золотаренко,  и  ветер
подхватил и  понес по  полю  слова полковника.  -  Именем гетмана,  именем
Войска  Запорожского,  именем народа края  нашего приветствую тебя,  желаю
здоровья и благословляю ту святую минуту,  когда ты,  великий посол, и вы,
паны послы,  братья наши по  вере и  крови,  ступили на землю нашу,  щедро
политую кровью сынов ее,  братьев наших.  Не щадя живота своего, бились мы
много  десятилетий  за  вольности  свои  и  под  булавой  гетмана  Богдана
Хмельницкого ныне  осуществляем наивысшее желание свое  -  стать  плечо  к
плечу с  вами,  на  веки  вечные под  рукою царя московского,  преславного
владыки многих  царств,  воеводств,  княжеств и  прочих  земель,  государя
Алексея Михайловича, вечная ему слава!
     Бутурлин и  послы со вниманием выслушали Ивана Золотаренка.  Бутурлин
низко поклонился,  и полковник,  сотники и казаки,  которые приблизились к
посольскому поезду, услыхали басовитый голос боярина:
     - Господин  полковник  преславного и  храброго,  окрыленного разумом,
достохвально отважного  гетмана  Богдана  Хмельницкого,  приветствую тебя,
казаков всех,  и все села и города украинские, именем его величества, царя
Алексея  Михайловича,  великого государя земли  нашей.  Прислал  нас  сюда
государь,  тут,  на  великой Раде,  закрепить волю  гетмана вашего,  всего
народа и войска - принять под высокую цареву руку край ваш, чтоб отныне вы
с братьями вашими, русскими людьми, были навеки воедино.
     Бутурлин  и   Золотаренко  после   этих   слов   трижды   обнялись  и
поцеловались.
     Посольский поезд  двинулся к  городским воротам.  Впереди шли  боярин
Бутурлин, Золотаренко и Тетеря. За ними послы и сотники, сзади стрельцы, а
еще  дальше казаки.  У  ворот снова остановились.  Казаки,  стоявшие двумя
рядами  на  стенах,  дали  троекратный залп  из  мушкетов,  и  еще  громче
прозвучало над городом:
     - Слава послам царя русского!
     - Слава государю московскому!
     - Слава братьям нашим! Слава!
     Навстречу  посольству  шло  все  переяславское духовенство.  Протопоп
Григорий обратился к великим послам:
     - Бояре  земли  Русской,  великие  послы  государя,  могучей  державы
Русской,  достойные  дети  веры  православной!  Появление  ваше  знаменует
свободу для  православной веры на  сей  древней славянской земле,  которую
многочисленные враги хотели сжечь огнем, а народ в неволе адской замучить.
Появление ваше тут,  великие послы,  знаменует конец для  унии и  униатов,
злых и  постыдных отступников,  кои народ продали в  неволю и неисчислимые
обиды ему причинили.  Да благословит бог сей день и сей час, когда ступили
вы на эту братскую землю!
     Бутурлин  и  послы  приложились ко  кресту,  который  держал  в  руке
протопоп.
     ...Несли  впереди цареву икону с  ликом спасителя.  Послы,  протопоп,
полковники чинно шли сзади.  По улицам едва можно было пройти.  Казаки уже
не  в  силах были сдержать толпу.  Люди сами взялись за  руки.  Бутурлин и
послы,  отвечая на приветственные крики,  -  они,  как один могучий голос,
неслись  от   городских  ворот  до   собора  Успения,   куда  направлялось
посольство, - кланялись на все стороны.
     После  молебна послы уселись в  кареты и,  сопровождаемые полковником
Тетерей и сотниками, поехали в дома, отведенные им для постоя.
     В соборе и во всех церквах благовестили, как на праздник.
     ...Вечером  шестого  января  два  всадника остановились перед  двором
полковника Павла Тетери. Караульный казак сердито замахнулся на них пикой:
     - Чего надо? Не знаете, что ли, - тут послы...
     Он  вдруг  осекся  и,  виновато кла