столик к  кровати и,  оставшись в одной рубашке,  несколько минут ходит по
комнате.  Как  хочется ей  сейчас  с  кем-нибудь перемолвиться словом!  Но
вокруг одни стены. Все, что лежит за этими стенами, чуждо и ненавистно ей.
Если там,  в  келье,  беседуя с ксендзом Лентовским,  она ощутила какую-то
тревогу, и страх цепкими пальцами сжал ее сердце, то теперь этого уже нет.
     Нынче суббота.  Он обещал приехать в субботу.  В крайнем случае, если
его задержат,  она увидит его в воскресенье утром.  Как обычно, он сдержит
свое  слово.  Что  и  говорить:  без  нее  он  мучится.  Елена  насмешливо
улыбается. Пусть помучится теперь. Стоя посреди опочивальни, приложив руку
ко лбу,  она как будто старается что-то припомнить.  Затем идет к постели,
откидывает покрывало и, взбив подушки, укладывается на холодных простынях.
     Елена лежит на спине,  лицом вверх. В подсвечниках горят свечи. Перед
глазами отчетливо и удивительно просто возникает все,  что произойдет этой
ночью.  Будет так.  Вот он войдет,  наклонится над нею,  разбудит.  Крепко
прижмет к груди, скажет:
     - Еленка.
     Потом будет целовать глаза, лоб, губы... Она скажет:
     - Иди, умойся с дороги, Богдан.
     Вот он в смежной комнате будет плескаться водой, что-то кричать ей, и
пока он  там будет умываться,  она разольет по кубкам ароматную мальвазию.
Он вернется, сядет на постель рядом с нею, она подаст ему кубок, потом они
выпьют, потом он будет целовать ее, потом...
     И  в этот миг ужас надвигается на нее.  Она в страхе закрывает глаза,
ибо видит перед собой глаза Богдана и  в этих глазах горит зловещий огонь.
Больших усилий стоит Елене возвратить себе спокойствие,  хотя бы недолгое,
шаткое,  но  все  же  спокойствие.  Сама не  замечая того,  она  засыпает,
побежденная усталостью, но сон ее беспокоен, и она время от времени стонет
и вскрикивает.
     Сквозь сон слышит Елена чьи-то  шаги,  голоса,  и  не сразу открывает
глаза.
     Вот  сейчас он  наклонится над ней и  она протянет к  нему обнаженные
руки...
     Взглянув,  она немеет от страшной догадки, хочет закричать, но только
безмолвно открывает рот, - крик застрял где-то в груди.
     У  постели стоит Лаврин Капуста,  а  на  пороге казаки с  пистолями в
руках.


     ...Спустя день  после  того,  как  отвезли в  крепость жену  гетмана,
ночной дозор,  объезжая город, нашел в овраге за восточными воротами труп.
Один из дозорных, подсвечивая факелом, наклонился над убитым и присвистнул
от удивления:
     - Эге, хлопцы, да то ж гетманский казначей!
     Есаул приказал доставить убитого в курень.
     Чуть свет есаул поспешил в гетманскую канцелярию.
     - Беда,  пан полковник,  -  доложил он Капусте,  - ночью нашли убитым
гетманского казначея.
     Впервые за много дней Капуста растерялся. Почувствовал: что-то важное
выскользнуло у него из рук.  Поехал в курень, поглядел на мертвого Крайза,
- тот  лежал  на  земле,  накрытый рядном.  Есаул  откинул  рядно,  указал
пальцем:
     - Видите, стреляли ему в затылок. Злое умышление, как на ладони.
     Возвращаясь в  канцелярию,  Капуста остановил коня у дома Выговского.
Псы рычали на цепях.  Слуга,  выглянув в  калитку,  бросился отворять.  На
крыльце стоял сам хозяин, приветливо улыбаясь.
     - А  я  только с  хутора вернулся,  -  заговорил Выговский,  -  писцы
оповестили, что ты прибыл.
     Пропустил  Капусту  вперед.  Прошли  через  длинные  сени,  Выговский
откинул  тяжелую  бархатную завесу,  впустил  гостя  в  большую  залу.  На
парчовой скатерти, покрывавшей стол до самого пола, играли лучи солнца.
     - Не слыхал еще новостей наших? - спросил Капуста, скользнув взглядом
по картинам, развешанным на стенах.
     - Про  гетманшу слыхал,  -  спокойно ответил Выговский и  спросил:  -
Поснедаем?
     Он дважды хлопнул в ладони, и на пороге вырос джура:
     - Подать сюда горелки! Может, ты вино будешь пить?
     Капуста безразлично пожал плечами.
     - Вина!  -  приказал Выговский.  -  Вот тебе и  гетманша!  Что же там
сталось?  - спросил, щуря глаз, словно ему мешал солнечный свет. Но солнце
как  раз  светило  в  глаза  Капусте,  и  Капуста  отметил про  себя,  что
спокойствие хозяина деланное.
     Закуривая трубку, Капуста проговорил:
     - Пани гетманова,  видать, плохо кончит, Иван. Дорога у нее одна - на
виселицу.
     - А на вид смирная была, - покачал головой Выговский. - Никогда бы не
подумал, что на худое способна. Вот негодница! А как же гетман? Что он?
     - Приказал взять под стражу и учинить розыск.
     Выговский не сказал на это ни слова,  разглядывал ровно подстриженные
ногти. Он хорошо знал, что значит <учинить розыск>...
     Джура внес кушанья. Поставил вино, пододвинул тарелки, вилки и вышел.
Выговский положил Капусте на тарелку колбасы,  налил вина.  Подняв кубок и
заглядывая в него, Капуста сказал:
     - Собиралась подсыпать гетману отравы в вино...
     - А, чтоб тебя! - развел руками Выговский. - Говоришь так, словно и я
собираюсь с тобой такое сделать. Давай, Лаврин, поменяемся кубками.
     - Что ж, давай, - согласился Капуста.
     Они обменялись кубками.  Выговский засмеялся.  Нехотя  жевал  жареную
колбасу,  краем глаза ловил выражение лица Капусты.  Кто его знает,  что у
него там на душе, что в мыслях? Если бы на то воля генерального писаря, то
сперва  надо было бы спровадить в пекло Капусту,  а уж потом...  Его мысль
прервали слова Капусты:
     - Недалеко видят паны из Варшавы да ихние иезуиты.  Смотрели бы лучше
у себя дома...
     Выговский тихо спросил:
     - А как же ты дознался об этом, Лаврин?
     - Добрые люди предупредили, Иван.
     Ковыряя вилкой колбасу, Выговский возмущался:
     - В  какое время задумали!  А?!  Ты  понимаешь,  Лаврин?  Перед самым
походом. Хитро задумали, хитро.
     - Крайза нашли нынче в яме,  за восточными воротами,  -  вдруг сказал
Капуста, поглядев в глаза Выговскому. - Убит выстрелом в затылок.
     Выговский откинулся на  спинку  кресла.  Тоненько звякнул  вилкой  по
тарелке.
     - Крайза? - переспросил глухим голосом.
     - Его.
     - Что ты нынче, Лаврин, все меня такими новостями угощаешь?
     - Каждую  новость понять  можно.  Терпение и  настойчивость.  Лучшего
способа для этого и не ищи.
     - Мне этот совет ни к чему, эти дела не сведаю. Вот дай мне универсал
какой-нибудь написать или там грамоту панам сенаторам,  так,  чтобы у  них
под ребрами зачесалось, - это сделаю и сделаю как надо.
     - Пойду, Иван.
     - Что ж  так торопишься,  Лаврин?  Не  поел,  не отдохнул,  наговорил
такого,  что голова кругом пошла,  и бросаешь одного? Я тут один, без вас,
закрутился. Гетман когда будет?
     - Приказал тебе в Корсунь ехать. А когда сам сюда - неизвестно. Бывай
здоров.
     Снова,  как  учтивый  хозяин,  генеральный  писарь  пропустил  вперед
Капусту,  откинув завесу,  чтобы гостю удобнее было  пройти.  Бросив через
плечо взгляд на Выговского, Капуста сказал:
     - Понимаешь -  вот  сюда,  -  задержался на  пороге,  тронув себя  за
затылок. - Вот так сзади, как, к примеру, я иду, а ты меня сзади. А?
     Уловил  в  глазах  Выговского  испуганный огонек  и,  подняв  голову,
быстрыми шагами пошел через сени. За спиной услышал:
     - Вижу,  Лаврин,  у  тебя голова кругом идет от этих дел беспокойных,
затуманилась...
     - Нет,  Иван,  туман развеется,  -  и  Капуста указал рукой на  луга,
видные с крыльца Писарева дома.
     Над  лугами  расплывался,   таял  под  утренним  солнцем  туман.  Пар
поднимался над землей.
     ...Выговский еще долго стоял на крыльце,  опершись локтями о  перила,
устремив задумчивый взгляд в  сизую даль.  На джуру,  который напомнил про
завтрак,  прикрикнул так,  что  того будто ветром смело в  сени.  Всердцах
стуча каблуками по полу, возвратился в дом. Что это за посещение и что это
за беседа?  Неужели сболтнула что-нибудь на допросе эта проклятая баба?  А
что могла сболтнуть? Что она знает? А может быть, ксендз... Может быть, он
ей...  Нет,  это невозможно.  Крайз -  тот знал, много знал. Что ж, Крайза
нет. Крайз будет молчать. Как сказал Капуста: в затылок.
     От  одного угла  горницы до  другого десять шагов.  Как  долго  можно
мерить  шагами  это  короткое  расстояние?  Выговский,  ни  на  минуту  не
останавливаясь,  шагает из угла в угол.  Джуре,  со страхом заглянувшему в
горницу,  приходит на  память волк в  клетке,  которого осенью на  ярмарке
показывали цыгане.  Вот точно так же  ходил он  из  угла в  угол,  желтыми
глазами, полными злобы, сверлил людей, теснившихся возле клетки.
     Долговязый,  коротко остриженный пан  писарь,  у  которого волосы  на
голове торчат, точно волчья шерсть, в самом деле напоминает джуре волка.
     Джура  сидит  в  сенях  на  низенькой скамейке,  обняв колени руками,
удивленный и  напуганный тем,  что  уловил сходство между  волком и  своим
паном.


     ...В  тот  же  вечер в  корчме чигиринский пьянчуга Пилип,  загадочно
подмигивая двум подгулявшим казакам, шептал им на ухо:
     - Казначея гетманского в  потылицу -  чвирк...  Ночь темная,  она  не
выдаст.
     И  дальше сказал пьянчуга Пилип такое,  что казаки от  его слов сразу
протрезвились.  Пригрозили ему  виселицей и  прогнали  от  себя,  а  Пилип
подсаживался к  другим в  корчме,  плел языком,  что видел своими глазами,
возвращаясь прошлой ночью с  хутора Каменного,  как  возле яра за  городом
остановилась повозка и оттуда выбросили,  словно мешок,  человека. Повозка
бешено помчалась дальше и,  если бы  Пилип не  кинулся опрометью в  кусты,
наехала бы  на  него.  Он  может  присягнуть,  что  то  была  повозка пана
генерального писаря, - кто же не знает в Чигирине кованых, крепких повозок
пана Выговского, сделанных где-то в заморских краях...
     Пилипа в корчме слушали, но никто не проронил и слова, даром, что под
хмельком.  Лучше в  такие дела не  вмешивайся,  не  то будешь иметь дело с
Капустой и попробуешь, каковы на вкус канчуки в крепости за Тясмином.
     Шептали на ухо друг другу:
     - Такое дело, брат. Нам от такого лиха подальше быть!
     И уже пошла молва по Чигирину: жена гетмана, шляхтянка Елена, сидит в
тюрьме за то,  что замыслила поднять руку на гетмана, а может, и причинила
какое зло,  -  ведь не  слышно и  не видно гетмана в  Чигирине.  Все могло
статься.  Мимо  двора  гетманской  канцелярии чигиринцы  проходили,  кидая
любопытные  взгляды  на  высокие  окна  за  оградой,   а  кто  посмелее  -
останавливался, заглядывал во двор. Мордастые караульные покрикивали:
     - Проходи, проходи, чего глаза вытаращил, как в церкви!
     Поспешно проходили не  оглядываясь.  Черт с  ними!  С  этими собаками
лучше не связываться!
     ...Выговский с канцелярией собрался в Корсунь. Писцы напихали в мешки
бумагу,  перья,  чернила. Знали: в Чигирин, видать, скоро не воротятся, из
Корсуня  путь  лежал  на  войну.  Капуста пропадал в  крепости.  Прискакал
Тимофей.  Недобро поглядел на  Выговского,  ткнул  руку,  точно  милостыню
подавал нищему, и загадочно сказал:
     - Тебя гетман ждет.
     - Что там? - спросил писарь. - Скоро ли в поход?
     - Поедешь -  увидишь, - загадочно ответил Тимофей, - а у меня времени
нет, тороплюсь в крепость.
     Знал  Выговский,  почему спешит Тимофей.  Так  менялись времена.  Так
оборачивались события.
     Перед отъездом в Корсунь генеральный писарь вторично перечитал письмо
ксендза Лентовского,  которое привез ему из Киева Крайз,  озабоченно потер
виски и сжег письмо на свече.
     Выходило -  еще не время. Ошибся ксендз. Просчитался. Прищурив глаза,
Выговский уставился в  угол.  Шевельнул плечом,  словно  сбрасывал с  него
ношу.  Что ж,  время придет! Он будет ждать. Терпение, и еще раз терпение.
Путь ему  расчистит предстоящая битва.  Только бы  встретиться с  визирем.
Рано  еще  радуется Капуста.  Слишком рано.  Пусть отстранили они  его  от
московских дел.  Он догадывается, чья это работа. <Не обойдешься без меня.
Хмель,  - злорадно думает Выговский. - А главное - хорошо, что нет Крайза!
Хорошо!>
     ...Хмельницкий с  трудно  скрываемым  нетерпением ожидал  Капусту  из
Чигирина.  Выговскому, который по приезде сразу же прошел к нему, только и
сказал:
     - Ну?..
     Слушал,  о чем докладывал писарь,  но Выговский видел - гетман только
делает вид, будто слушает, а мысли его далеко.
     В  Корсунь  съезжалась старшина.  Приехали  Матвей  Гладкий,  Михайло
Громыка, Иван Богун, Осип Глух, прибыл с полком из Переяслава Павло Тетеря
и стал табором под Корсунем.  Со дня на день ожидали генеральной войсковой
рады и приказа гетмана выступать.
     Разведка доносила, что главные королевские силы идут в направлении на
Львов, а орда во главе с ханом миновала Гнилое море.
     В  селах Подолии и Волыни шли бои между кварцяными отрядами коронного
войска и  восставшими посполитыми.  Казаки черниговского полковника Небабы
переходили Буг.  Полк Тарасенка уже  миновал московский рубеж и,  как было
условлено в  Москве со Стрелецким приказом,  приближался к Брянску,  чтобы
оттуда двинуться в Белую Русь, на литовского гетмана Радзивилла.
     Снова по  селам,  в  церквах и  на майданах,  по городам и  местечкам
читали универсалы гетмана. Снова глухо гудели под конскими копытами шляхи.
Снова   правили  молебны  о   даровании  победы  войску  Хмельницкого  над
вековечным врагом православной веры.
     Все было, как в прошлом году, но Хмельницкий видел - недоставало того
огня,  каким вспыхивали тогда сердца людей от Днепра до Вислы... Все было,
как и  в  позапрошлом году,  -  и  в  то  же время было совсем иначе.  Ему
доносили о шепоте и разговорах,  какие шли по селам:  мол, снова замирится
гетман с королем, мы головы положим на поле битвы, а жен и детей наших хан
в полон возьмет...
     За такие речи державцы Капусты хватали, допрашивали, пытали канчуками
и железом. Кто подговаривал? Кто велел такую пакость про гетмана говорить?
Многие и под пыткой держались твердо.  Кто подговаривал?  Никто!  Разве не
правда те речи?  Выплевывая с кровью выбитые зубы,  кляли гетмана,  панов,
войну,  шли  на  смерть,  принимая  ее без страха.  И как он мог,  гетман,
убедить их, что не отступится, что выведет их на дорогу?.. Где найти такие
слова?
     Больше чем когда-нибудь сейчас нужно было единство.  Только в  нем та
нерушимая сила,  которая способна выдержать великое испытание,  посылаемое
судьбой. Видит небо, не в этом году хотел он начинать войну. Ему нужен был
еще  год  передышки.  Один год.  Но  именно это  его  стремление разгадала
лукавая шляхта.  Год  мира на  Украине был шагом к  поражению для Варшавы.
Паны это хорошо знали,  судя по  всем их поступкам и  действиям.  И  почти
никто из полковников, никто из старшины, кроме, может быть, многоопытного,
рассудительного Мужиловского,  не понимал,  какое сложное и  суровое время
начинается теперь.
     - Надо выступать нам, Богдан, - торопил его Богун.
     - Чего мы топчемся на месте? - беспокоился Громыка.
     - Худо поступаешь, пан гетман, - укорял Гладкий.
     Молчал только генеральный обозный Коробка, не вмешивался Золотаренко.
Выговский был занят по  горло -  писал грамоты войтам и  старостам,  чтобы
давали этой весной державцам в  чинш по три злотых с  дыма и все плотины и
мостки берегли, как зеницу ока. Грамоты эти велел написать гетман.
     Все суетились,  а Хмельницкий сохранял выдержку и  спокойствие  и  ни
одним словом не обмолвился ни с кем о том,  что случилось в Чигирине. Даже
Выговскому ничего не сказал. Когда гетман приказал позвать Выговского, тот
знал, что уже прискакал гонец от Капусты и, запершись у себя, гетман долго
читал привезенное письмо. Осторожно переступая порог, точно за ним таилась
какая-то ловушка, Выговский тихо спросил:
     - Кликал меня, гетман?
     Он ждал плохого для себя и  был готов к  ответу или же думал услышать
наболевшее признание -  и на этот случай приготовил слова соболезнования и
утешения. Немало был удивлен генеральный писарь, когда гетман сказал ему:
     - Прикажи написать от  моего  имени  универсал войтам  всех  городов,
чтобы этим летом,  не позже августа,  были сооружены на колокольнях или на
городских башнях большие часы.  Часы эти  могут купить в  Туле.  Универсал
разошлешь немедля.
     - Все?   -   спросил  Выговский,  ожидая,  что  за  этим  странным  и
удивительным приказом  последует нечто  значительное и  важное.  Наверное,
нарочно начал гетман с этого, чтобы затем перейти к более важному.
     - Все, - глухо ответил гетман. - Иди, Иван.
     Нет,   Выговского  обмануть  не   так   легко!   Генеральный  писарь,
убедившись, что лично ему можно не беспокоиться и что гетман не собирается
чем-нибудь  неожиданным ошеломить его,  злорадно усмехнулся.  Он  понимал,
откуда у  гетмана эта задумчивость и  печаль.  Елена!  Она все еще держала
цепко его сердце, она наполняла свинцом его мускулы и волю.
     Выговский не  ошибался.  Все эти дни Елена не  выходила у  гетмана из
головы.  Наедине со  своею совестью Хмельницкий яростно корил себя за  эту
постыдную слабость воли,  за  то,  что он  не  может сделать того могучего
усилия, которое так нужно было ему сейчас.
     Елена  была  за  высокими стенами чигиринского замка.  Тясмин волнами
бился о  стены,  напоминая о  том,  что есть на свете свобода.  У железных
дверей стояла стража.  Капуста,  конечно,  постарался,  чтобы все было как
следует.  Об этом гетман мог не беспокоиться.  Что ж  она думает там?  Как
могла замыслить такое? Пишет Капуста, что, наконец, созналась. Горше всего
было,  ранило в самое сердце то, что не с нынешнего дня задумала она злое.
Может быть,  именно в то утро,  когда бросилась перед ним на колени, когда
целовала в  губы,  когда плакала и  шептала слова,  от которых у  него все
плыло перед глазами,  может быть, тогда уже думала, как вонзит ему нож под
сердце или подсыплет яду в  вино?..  А  жила рядом.  Если бы только рядом!
Жила в  сердце,  в мыслях,  в каждом движении.  Под Зборовом не переставал
думать о ней.  А сколько раз открывался,  как на исповеди...  Все замыслы,
все горести, все мечты свои поверял ей... А она все выслушивала и посылала
письма  в  Варшаву,  иезуитам,  и  там  смеялись,  довольно потирали руки,
издевались.
     За  что  доля  судила  ему  такое?  Какие  грехи  искупает он  своими
страданиями?  Ответа не было.  И не могло быть. И никому не мог сказать он
об этих муках.  Сам удивился, как могла возникнуть такая мысль, но подумал
о  Ганне.  Может быть,  ей,  с  которой так мало и так недолго знаком,  он
сказал бы все...
     В  сердце сухо.  Все выжгла мука.  И глаза были сухи.  Никто не знал,
что,  погасив свечу,  гетман не спит.  Никто и не думал, что ночь для него
страшнее дня.  А  ему  среди  ночи  вспоминалась людская  молва:  <опутала
гетмана проклятая шляхтянка>,  вспоминались суровые слова, какие говорил о
мачехе Тимофей.  Сколько раз ссорился с ним из-за того! Как недоволен был,
когда Капуста намекал:  напрасно Елена не  в  свои дела вмешивается!  Слеп
был. Да, слеп. Других судил, а сам хотел остаться без суда.
     Он шел сквозь эти ночи, как сквозь ад. Он уже уразумел, насколько был
слеп и доверчив. Единственное, к чему стремился теперь, - вырвать ядовитое
жало, глубоко засевшее в сердце.
     ...И  все-таки рассудок и  воля победили.  Он победил в себе то,  что
(как подумал он) надо было победить лет двадцать назад.  Тогда не  было бы
ни Елены,  ни других несчастий. Эту силу духа и волю, которые возвратились
к нему и зажгли в глазах недобрый, жаркий огонь, Хмельницкий ощутил в себе
в ту минуту, когда увидел перед собой Капусту.
     Капуста прискакал верхом.  На одежде и на сапогах засохла грязь. И по
тому,  как  гетман  спокойно сказал ему:  <Переоделся бы,  отдохнул...>  -
Капуста понял:  с прошлым покончено. Беспокойство и тревога растаяли, и он
с теплотой в голосе, которую почувствовал Хмельницкий, сказал:
     - Неважно, Богдан, еще успею.
     И  то,  что Капуста начал не с Елены,  а