атясь из Москвы,  вселило в сердце уверенность и
надежду, которых непоколебимо держался, как держится пловец берега. Знал -
нужно  только время.  Время решало теперь,  как никогда.  И если ему опять
придется уступить,  то лучше сделать это  на  поле  битвы,  чем  в  мирных
переговорах с королем и панами.  Ни казачество,  ни, тем более, посполитые
не одобрили бы таких переговоров и отвернулись бы  от  него,  может  быть,
навсегда.  Ибо чем оправдал бы он тогда их надежды? Вот и казак Гуляй-День
- разве не изверился в нем?  Но Гуляй-День верит в  свободу,  и  вера  эта
зовет его к борьбе. Гетман не мог забыть тревожного и вопрошающего взгляда
Гуляй-Дня там,  на рудне, и не раз возвращался мыслями к этой встрече, так
много всколыхнувшей в его душе.
     Да,  тут, наедине со своей совестью, можно было признать: он выполнил
не все, что обещал в своих универсалах. Ведь он должен был смотреть только
вперед, только вперед, не оглядываясь, и время от времени задабривать тех,
кто мог покинуть его посреди трудного пути.
     Со страхом подумал:  впервые за эти годы у него появилась та странная
неуверенность накануне тяжелых сражений,  которая может оказаться роковой.
Но зато у него было спасительное убеждение:  он должен предвидеть будущее,
смотреть только вперед, только вперед, - это становилось его заповедью. И,
подумав  об   этом,   он   уже  без  тревоги  вспомнил  недавние  вести  о
подозрительной суете в Киеве, у Адама Киселя (дождется этот кат, что будет
на виселице!), перехваченные письма Сильвестра Коссова к полковнику Матвею
Гладкому, намеки - пока еще только намеки - Капусты на чрезмерное внимание
Выговского к  польским комиссарам и рассказ Суличича о том,  что Выговский
доносил московскому послу Унковскому на  него,  гетмана.  <Это все  теперь
второстепенно, незначительно>, - сказал он себе. Ответ князя Прозоровского
польским послам  стоил  нескольких выигранных сражений,  и  потому он  мог
спокойно смотреть в будущее.
     Варшава,  ясное дело,  задумала покончить в этом году с ним.  Варшава
пойдет на все. Паны хотят развязать себе руки. Замыслы шляхты простирались
далеко.  Варшавским политикам уже виделись широкие пространства московских
земель  под   бунчуками  коронных  гетманов.   Надо  же   им   было  после
тридцатилетней войны поправить свои дела за чужой счет.
     Что ж,  он поможет панам убедиться,  что и у  них  под  ногами  земля
горит.  Всего  три  дня  прошло,  как он получил весть от верных людей:  в
Карпатах подымаются польские селяне,  и Варшава этим  весьма  обеспокоена.
Казацкое войско станет для повстанцев побратимами.  Он будет их другом.  С
двух сторон займется пожаром Речь Посполитая.  До  сих  пор  паны-сенаторы
запугивали  своих  посполитых  тем,  что  Хмель  с казаками движется,  как
саранча,  чтобы уничтожить  веру  католическую  и  польский  народ.  Хитро
замыслили!   Только  напрасно  паны  сенаторы  думают,  что  не  может  он
обезвредить эту наглую ложь...
     Видно,  не заснуть в эту ночь. Он спускает ноги с постели. Позвать бы
джуру Иванка,  да,  верно, спит. Гетман встает. Медвежий мех, разостланный
на полу,  ласкает теплом ноги. Гетман отворяет дверь, зовет джуру. Часовой
у дверей вскакивает на ноги,  дергает за руку джуру Иванка, который храпит
на сундуке.
     Сонный Иванко зажигает свечи.  Приносит горшок кислого молока. Гетман
отодвигает в  сторону горшок,  половчее устраивается в кресле,  накинув на
плечи кунтуш,  посасывая люльку,  наклоняется над  картой.  Сколько раз за
последние дни он  вопрошал взглядом этот желтый лист пергамента!  Как ярко
сияли для него все эти черточки,  точки,  треугольнички!  Жизнь, сложная и
привлекательная,  полная и горя,  и неожиданных радостей, таилась за ними.
Год передышки принес немало плодов его стране! А врагам? Надо признать - и
им немало удалось сделать.  Может быть, больше, чем он догадывается. Какие
кошели в  Европе раскрылись для  панов!  Чего  стоит один  только Ватикан!
Дьявол в сутане занес руку над его отчизной,  хочет испепелить ее в боях и
обратить в небытие добытые народом вольности.
     ...Перо,  зажатое в пальцах,  медленно ползет по пергаментному листу.
Вот  полоса Карпатских гор,  вот  Подгорье вот Краков.  Тут,  в  Подгорьи,
карпатские повстанцы. Ему сказали, что их вожака зовут Костка-Напирский.
     Гетман знал  тот  край.  Хорошее место выбрал Напирский.  Народ этого
края жил в вечной нищете.  Сюда, к Костке, он пошлет людей. Нет, не одного
и не двоих. Сюда должен прорваться мощный и храбрый отряд его казаков. Они
пройдут по  тылам  армии  короля.  Он  пошлет  Костке-Напирскому грамоту о
дружбе и помощи. Протянет руку ему, как брату. И это должен знать польский
народ.  Надо  разослать универсалы польским  посполитым.  А  то,  что  под
Краковом будут казаки,  - разве от одного этого не встанут дыбом волосы на
голове у коронного гетмана Потоцкого и польного гетмана Калиновского?  Нет
Данилы!  Эх,  Нечай,  Нечай! Слишком рано оставил ты сей свет! Еще бы тебе
жить и  жить.  Еще прогремела бы  твоя слава под Краковом и  одно имя твое
навело бы ужас на кичливых панов!
     Вглядываясь в  посветлевшие окна,  гетман  вспоминает свою  последнюю
беседу с Нечаем,  его взволнованные слова:  <Что ж, выходит - за кого хан,
тот и пан?>
     Встают перед глазами Морозенко, Кричевский, Кривонос...
     Он  видит  островерхие  курганы  в  степи,   под  стенами  Збаража  и
Зборова... На миг возникает дивная мысль:
     <Пройдет время,  пройдут годы,  пятьдесят, сто, больше... Будет пышно
ликовать жизнь в свободном краю,  чудесным цветением оденутся сады,  будут
стоять  озаренные солнцем обширные города  и  села,  выйдет весной в  поле
сеятель, остановит взгляд свой на островерхом кургане, или поднимет острым
лемехом из земли истлевший череп воина, или найдет заржавленный меч, - что
скажет тот неведомый человек?>
     Он ясно видит тот день, то поле и того человека.
     ...Поет петух за окнами.  Один, второй, третий. И Хмельницкий думает,
усмехаясь: <И тогда так же будут петь петухи>.
     Наклонясь над  картой,  проводит пером прямую линию от  Киева,  через
Конотоп,  на Брянск, до самого Рославля. Сюда выйдет полк Тарасенка. Здесь
нежданно обрушатся на голову Януша Радзивилла семь тысяч сабель,  и  тогда
подымутся селяне  на  Белой  Руси,  повстанут за  Стародубом,  Смоленском.
Сможет ли тогда Радзивилл грозить его флангу? Не оставит ли он тогда мысль
о походе на Киев, о том, чтобы нанести удар в спину казацкому войску?
     Да!  Выдержать бы этот год. Один год. Суличич привез недвусмысленный,
вполне ясный ответ царя: продержаться один год, а тогда царь объявит войну
Речи Посполитой.  Понятно,  почему так  торопятся паны.  Любой ценой хотят
усмирить Украину именно теперь.  Развязать себе руки.  Но  он продержится.
Выстоит. Чего бы это ни стоило. И оружия не сложит. Нет!
     Голоса за дверью,  топот ног привлекают его внимание.  Подняв голову,
он  видит,  что заря уже окрасила стекла багрянцем.  Сильно дунув,  гетман
гасит  свечи  и  собирается распахнуть окно.  Капуста просовывает голову в
дверь:
     - Должен обеспокоить тебя, гетман. Важные вести.
     Стоит  перед  Хмельницким,   держа  в   руке  клочок  полотна.   Лицо
встревоженное, не смотрит в глаза. Недобро защемило сердце у гетмана.
     - Что-нибудь худое?
     - Худое, гетман. Ночью прибыл гонец от Малюги.
     - Варшава!  Опять Варшава!  -  со  злобой сказал Хмельницкий.  -  Ну,
говори.  -  Плотно уселся в  кресле,  стиснув руками подлокотники,  закрыв
глаза.
     - Письмо цыфирью,  - сказал Капуста, пальцы у него дрожали; посмотрел
внимательно на  Хмельницкого,  откашлялся,  повторил:  -  Письмо  цыфирью:
двести пять,  сорок семь да  еще  тридцать один,  что  означает:  <канцлер
Лещинский в согласии с королем>,  тридцать два,  семь,  четыре,  пятьдесят
восемь,  что  означает:  <и  папским нунцием Торресом и  личным духовником
короля замыслили...>
     Шептал про себя цифры и  громко,  раздельно выговаривал каждое слово,
кидая тревожные взгляды на гетмана:
     - ...<замыслили гетмана отравить,  дело это  поручивши...  -  Капуста
перевел дыхание,  ему нехватало воздуха,  - дело это поручивши, - повторил
он,  - супруге гетмана, которая, установлено мною доподлинно, есть шпионка
иезуитов при особе гетмана...>
     Замолчал.  Клочок полотна дрожал в руке.  Хмельницкий не открыл глаз,
глубже опустился в  кресло.  Солнечный луч лег на высокий лоб,  и  Капусте
бросился  в  глаза  землистый цвет  лица  гетмана.  Молчание продолжалось.
Минута...   две...  может  быть,  больше.  Потом  Капуста  услышал,  точно
издалека, тихое:
     - Прочитай еще...
     Капуста начал. Нетерпеливым движением руки гетман остановил:
     - Не надо сначала. Конец...
     Капуста читал:
     - <...замыслили гетмана отравить, дело это поручивши супруге гетмана,
которая,  установлено мною  доподлинно,  есть  шпионка иезуитов при  особе
гетмана...>
     - <Установлено  мною   доподлинно,   -   повторил   охрипшим  голосом
Хмельницкий, - есть шпионка иезуитов при особе гетмана...>
     Широко раскрыл глаза. Заглянул снизу вверх в лицо Капусте, поймал его
взгляд, искал в нем чего-то такого, что опровергло бы письмо Малюги.
     Лаврин открыто глядел ему в  глаза.  Ничего спасительного Хмельницкий
не  нашел.  Вскочил на  ноги  и  с  силой  ударил кулаком по  столу.  Упал
подсвечник,   сползла  на  пол  карта,   медная  чернильница  подпрыгнула,
расплескав чернила по скатерти.
     - Навет! Ложь!
     Ярость бушевала в нем. Но сердцем почувствовал: правда.
     И  вдруг,   резко  повернувшись  к  Капусте  всем  туловищем,  жестко
приказал:
     - Взять под стражу, учинить розыск, допросить.
     Бросил взгляд в  окно.  Там,  за стеклами,  подымался день.  Всходило
солнце.


                                    8

     ...Нежданного гостя  принимал Адам  Кисель в  своем  доме.  Перед ним
стоял  в  черном  кармелитском  одеянии,  склонив  голову  в  почтительном
поклоне,  не  кто  иной,  как Казимир Лентовский,  духовник его величества
короля Речи Посполитой.
     Приветливая  улыбка  на   губах  Лентовского,   спокойная  походка  и
уверенные  движения  свидетельствовали  о   том,   что   в   Варшаве   все
благополучно.  Удобно усевшись в  кресле,  положив ногу на  ногу.  Казимир
Лентовский  подробно  повествовал сенатору  о  столичных  делах,  о  своей
поездке,  о будущем,  которое предвещало,  наконец,  мир и спокойствие для
всех избранных небом людей.
     Сенатор, весьма утешенный рассуждениями своего  гостя,  почувствовал,
что  многие  из  его  страхов,  по-видимому,  напрасны,  и  положение Речи
Посполитой отнюдь не вызывает такой  тревоги,  какая  не  оставляла  Адама
Киселя уже достаточно долгое время.
     Ксендз сказал,  что в  недалеком будущем казакам придется дать нового
гетмана,  спрашивал мнение пана сенатора по  этому поводу.  Он вел речь об
этом так, словно уже не было Хмельницкого, а если он и существовал еще, то
не заслуживал внимания достойных и почтенных особ.
     - Есть тут один человек,  - сказал Лентовский, подвигая поближе чашку
кофе, которую поставил перед ним пахолок.
     Кисель указал пахолку глазами на дверь.
     - Кого ж вы имеете в виду, святой отец? - почтительно спросил Кисель.
     - Выговского, - четко проговорил ксендз.
     - Что  ж,  человек  достойный,  -  сказал  Кисель,  -  слежу  за  ним
внимательно. Должен сказать, что с Хмелем он теперь не в добром согласии.
     Лентовский забеспокоился:
     - Вы в этом уверены?
     Кисель кивнул головой.
     - Это плохо, пан сенатор. Не подозревает ли в чем-нибудь Хмель своего
писаря?  -  Но  вдруг спокойно добавил:  - Правда,  скоро это уже не будет
иметь значения... Через несколько дней Хмеля не станет.
     Кисель едва не подскочил в кресле.
     - Как не станет?
     - Божья кара падет на голову отступника нежданно.  Перст судьбы,  пан
сенатор.
     Ксендз возвел глаза к потолку и набожно перекрестился.
     ...Эта  беседа с  Лентовским и  события следующего дня внушили Киселю
уверенность в  том,  что  недалеко время,  когда  он  сможет со  спокойным
сердцем прибыть в Варшаву, чтобы сказать сенату и его величеству королю:
     <Со смутой покончено.  Мир и  согласие утвердились на коронных землях
его величества милостивого короля Яна-Казимира>.


     ...Елена в сопровождении казначея Крайза прибыла в Киев на день позже
Казимира Лентовского.
     Воевода ночью принял гетманского казначея Крайза.  Говорили они долго
с глазу на глаз,  а затем воевода дал Крайзу пахолка, который проводил его
в монастырь бернардинов, в дом, где поселился ксендз Лентовский.
     Важные вести привез из Чигирина казначей Крайз.  В то же утро Казимир
Лентовский отправил к  Янушу  Радзивиллу извещение о  том,  что  литовский
гетман должен ожидать акции со  стороны московского рубежа,  куда прибудут
для  этой  цели  казаки  Хмельницкого.  Негоциант Вальтер  Функе,  спрятав
грамоту ксендза в заветную шкатулку,  где он хранил все секретные бумаги и
записную книжку,  зевая,  ибо  час был еще ранний,  трясся в  повозке и  с
наслаждением вдыхал свежий утренний воздух.
     Вальтеру Функе приятно было думать,  что не пройдет и недели,  как он
будет уже  на  пути в  родной Франкфурт.  Скоро он  обнимет жену и  деток,
сможет порадовать их вестью о том,  что на много тысяч талеров увеличилось
уже его состояние. Радовался негоциант и потому, что в этой стране, откуда
он уезжал,  начиналась теперь такая свалка,  что,  ей-богу, лучше быть где
угодно,  но только не здесь.  Напрасно так уверен в  спокойствии и  тишине
сенатор Кисель,  этот достойный и весьма почтенный государственный муж,  и
напрасно ксендз Лентовский полон добрых предчувствий.
     Что ж,  в конце концов это Вальтера Функе не касается!  От всех  этих
дел  он имеет немалую прибыль.  Но рисковать своими деньгами,  а тем более
своею жизнью,  он не намерен.  Вспоминая бродягу Крайза,  своего земляка и
единоверца,  Вальтер  Функе  неодобрительно  качает головой.  Однако,  что
теряет Крайз, даже если и угодит на виселицу? Ни капитала, ни семьи у него
нет.  Другое дело - он,  Функе. И негоциант, в самом отличном расположении
духа, тихо напевает свою любимую песенку:

                      Складывал хозяин печь,
                      Не хотел ни сесть, ни лечь, -
                      А наутро вместо печки
                      Получилося крылечко.


                                    9

     Елена с  тревогой глядела в  глаза ксендзу Лентовскому.  Пламя свечей
расстилало диковинные тени  на  стене  кельи.  Серебряное распятие  тускло
мерцало в углу. Пахло ладаном, старыми пергаментами, плесенью.
     Голос  Лентовского  был  тих,   спокоен,   и  постепенно  этот  покой
передавался Елене.
     Когда она собиралась в Киев,  узнав от Крайза,  что ксендз Лентовский
прибыл  из  Варшавы  и желает повидаться с нею,  беспокойство охватило ее.
Чутьем поняла:  начинается то, что давно являлось ей среди ночи, пробуждая
в  сердце  тревожное  волнение.  В  такие  ночи  она просила скорой смерти
Хмельницкому,  взывала к богу,  в надежде,  что небо примет  ее  мольбы  и
покарает  ненавистного ей теперь Хмеля,  которого она боялась больше,  чем
самого сатаны.  Тогда бы она была свободна. Вольна, как птица. Тогда снова
Варшава,  Краков.  Снова  блеск,  музыка,  снова  жизнь.  Она  сидит перед
ксендзом,  полная страха,  в надежде,  что услышит  от  него  какие-нибудь
добрые вести. В конце концов, это был единственный человек, связывавший ее
с тем миром,  который казался теперь далеким и почти недостижимым.  И  то,
что   пан   Лентовский  подробно  расспрашивает  об  ее  жизни,  наполняет
встревоженное сердце  великой  благодарностью.  Она  рассказывает  охотно.
Хмель  стал  опаслив,  осторожен,  лишнего  слова  не выронит.  Ей удалось
подслушать - он снова задумал посылать послов в Москву.  От  хана  недавно
возвратился  Тимофей.  Хмель  теперь  в  Корсуне.  Со дня на день ждут его
возвращения.  Она привезла списки новых полков.  Задерживаться здесь ей не
следовало бы долго, могут хватиться.
     - Твоя правда, дочь моя, - соглашается Лентовский.
     Он придвигает свое кресло к  креслу Елены,  касается ногами ее колен,
заглядывает ей в глаза,  кладет руку на плечо. Пальцами правой руки ксендз
отыскивает на шее Елены золотую цепочку и  медленно вытаскивает спрятанный
на груди медальон.
     - Хорошо, что ты носишь при себе дар преподобного нунция.
     Елена знает,  что дальше скажет ксендз, и со спокойствием, вызывающим
у нее самой удивление,  ждет этих слов. Конечно, он начнет издалека, такой
щедрый на  слова пан Лентовский.  Но вместо того,  как бы угадав ее мысли,
ксендз говорит жестоко и твердо, не отводя взгляда от ее глаз:
     - Настал срок, дочь моя, настал срок!
     Умелым движением пальца он открывает медальон.


     Пани гетманова возвращалась в  Чигирин.  Крайз сидел рядом в  карете.
Лошадей меняли в Трахтемирове,  потом в Мошнах, и хотя и не собирались, но
пришлось впрягать свежих в Черкассах.
     Кучер Спиридон злой  сидел на  козлах и  всю  злость свою  отводил на
лошадях.  Только ветер свистел за  окнами кареты.  За  Черкассами едва  не
угодили в пруд.  Плотина прогнила, и если бы не умение Спиридона, купались
бы  пани  гетманова и  тот  пес  немец в  гнилой воде  пруда,  лягушкам на
посмешище.
     Спиридон не  слышит,  о  чем  говорят в карете Крайз и Елена.  Только
теперь  уже  не  обмануть  Спиридона,  если  даже  кто-нибудь  на   кресте
поклянется,  что между пани гетмановой и рыжим немцем все чисто... Он ясно
видел сквозь щель в  дверях,  когда  будил  пани  гетманову  в  Мошнах,  -
казначей был в ее постели.  Еще в Чигирине слуги болтали об этом. Спиридон
не верил. Даже грозился: <Погодите, Капусте скажу, он вам языки укоротит!>
Выходит,  правда.  Знал бы гетман об этом!  Нет, скверно устроен мир, если
такая неправда творится.  Наверно, и сейчас сидят в карете, как голубки, и
обнимаются. А гетман где-то там по полкам ездит и глазом не моргнет. Да, в
таком деле баба дурит всех одинаково,  и гетмана,  и простого  казака.  И,
обидясь  за гетмана,  Спиридон всердцах вгоняет лошадей в канаву так,  что
карета наклоняется на один бок,  потом на другой и,  подпрыгнув на  кочке,
выкатывается  на  ровную  дорогу.  <Вот  и  милуйтесь!>  - злобно радуется
Спиридон.
     Опустив  оконце,  Крайз  высунул голову.  Спиридон только  покосился.
Лается немец.  Пускай лается.  Елена онемела в  углу кареты.  Одна мысль -
скорее бы Чигирин! Скорее! Все условлено. Она это сделает вечером. За ночь
успеет выбраться из Чигирина.  Крайз уж придумает,  как. Встречает странно
холодный взгляд Крайза,  и  в  душе  вдруг  снова  возникает беспокойство.
Прижимает руку к  сердцу.  Пальцы нащупывают медальон.  В памяти всплывают
слова ксендза: <Лучше всыпать в вино>.
     - Лучше всыпать в вино, - говорит она громко.
     И тут же,  не обращая внимания на пытливый, удивленный взгляд Крайза,
думает:  наконец  настанет  свобода,  наконец  окончится  все,  Лентовский
повезет ее  в  Варшаву,  о  ней,  как он  сказал,  будет говорить вся Речь
Посполитая, и Елена даже теперь, сидя в углу кареты, уже слышит эти слова,
полные восторга и  удивления:  <Вот эта  отважная женщина убила схизматика
Хмеля!>
     Поздно ночью карета въезжает в ворота чигиринской резиденции гетмана.
Джура  откидывает лесенку у  двери кареты,  чтобы пани  гетмановой удобнее
было сойти.  Она сразу же  спрашивает,  не  прибыл ли пан гетман.  Видимо,
обрадованная тем,  что его еще нет, быстрыми, легкими шагами подымается на
крыльцо и исчезает за высокой дверью.
     Елена  проходит в  опочивальню.  Видит в  зеркале,  озаренном снизу и
сверху свечами,  свое усталое лицо, замечает темные круги под глазами. Она
приказывает принести в опочивальню столик с кушаньями, бутылку мальвазии и
два кубка. Когда прислужница приносит все это, она отсылает ее, придвигает