Байгорода,  нареченная казака Мартына Тернового,
должна была стать сто двадцатой женой крымского Хана Ислам-Гирея III.
     ...В   Бахчисарае  все   еще  стоял  зной.   Безоблачное  синее  небо
раскинулось  бескрайным  шатром.   Жгучее  солнце  неутомимо  посылало  на
испепеленную землю  горячий золотой дождь.  Желтым  медным  ковром  лежала
выгоревшая трава на взгорьях,  только вдали,  высоко,  на волнистых грядах
гор, вздымавшихся в вышину, у синей черты окоема, зеленели леса. За белыми
стенами дворца текла своя таинственная жизнь.  В  глубоких подземельях под
дворцом,  где чеканились ханские деньги,  умелые и молчаливые резчики-рабы
готовили  подарки  гетману  Хмельницкому  от  хана  Ислам-Гирея.  Обливали
расплавленным золотом стальной островерхий щит, а затем на золоте вырезали
очертания богатырской руки,  державшей меч, и на том мече поставили четыре
слова: <Храброму гетману - храбрый хан>.
     Через несколько дней перекопский мурза Карач-бей двинулся  в  дальний
путь.  Тысяча всадников сопровождала его.  Он вез в Чигирин подарок хана и
слова его. Татары выбегали из мазанок, долго глядели вслед, пыльное облако
плыло по дороге.  Ржали кони в табунах.  В этом видели добрую примету. Шла
молва:  быть новой войне.  С кем,  против  кого  воевать  -  над  этим  не
задумывались.
     Маховский после отъезда Карач-бея в свою очередь выехал в Варшаву. Он
не  торопился.  У  него,  как он полагал,  было время.  Посол был доволен.
Наконец ему  удалось связать Хмельницкого по  рукам  и  по  ногам.  Теперь
гетману не  вывернуться.  Отказать хану он  не  сможет.  Теперь все пути в
Москву для  Хмеля  будут отрезаны.  Маховский довольно прищелкивал языком.
Давно остался позади Крым.  Ехали уже  по  широкой,  бескрайной украинской
степи.   Миновали  пограничную  стражу.   Казаки  просмотрели  королевские
грамоты.  Повертели перед собой длинные листы пергамента.  Один, усатый, в
заплатанном кунтуше,  с новеньким мушкетом в руках,  вяло сказал, словно о
ком-то постороннем:
     - Крутятся паны, слоняются туда-сюда, а сидели бы краше за Вислой.
     - Такой уж у них нрав...  -  ответил другой казак,  возвращая грамоту
Маховскому.
     Посол не ответил на оскорбление. Подумал: начнешь спорить - хлопот не
оберешься.  Придет время -  он  припомнит и  эту  обиду.  Маховский поехал
дальше. За Ингульцом начались дожди. Дышалось свободнее. Дождь прибил пыль
на дорогах. Ехать стало легко. Посол повеселел, забыл обидные слова. Уже в
его мыслях возникала Варшава.  Он вез туда приятные и  долгожданные вести.
Он  скажет там  всем этим королевским советникам:  <Возились вы  бог знает
сколько лет,  а  не  добились того,  что я  сделал за какой-нибудь месяц>.
Теперь   Себастиан  Маховский  спокоен:   король   пожалует   его   новыми
маетностями.  Неплохо было  бы  спихнуть Киселя  с  Киевского воеводства и
самому  сесть  на  то  место.  <Что  ж,  теперь  такая  возможность вполне
вероятна>, - самодовольно рассуждал Маховский. Перед ним открывались новые
манящие горизонты, и он видел уже свое возвышение.


                                    19

     ...Катря не  спала всю  ночь.  Ей  виделись такие ужасы,  что  сердце
замирало  от   них.   Все   было  потеряно,   все  надежды  были  тщетны..
Единственное,  что  оставалось,  -  это покончить с  собой...  Но  как это
сделать,  где  достать яд,  как  укрыться от  этих глаз,  которые неусыпно
стерегли ее днем и ночью?  Катрю готовили для ханского гарема. Каждое утро
ее  водили в  бассейн.  Две негритянки натирали ее тело какими-то сильными
ароматами,  от  которых кружилась голова.  Она  стояла каменная,  чужая  и
равнодушная к  тому,  что  делали  с  ней.  В  мыслях был  далекий зеленый
Байгород,  возникало,  будто из  страшной глубины,  лицо Мартына...  Текли
слезы из глаз, а негритянки делали свое дело молча, не обращая внимания на
слезы,  на  девичью тоску.  Так  проходили дни.  Катрю кормили с  ханского
стола,  приносили сладости  и  конфеты  в  высоких  серебряных вазах,  хан
прислал  ей  большой  золотой перстень,  усеянный драгоценными сверкающими
камнями. Она равнодушно смотрела на перстень, не прикасалась к еде; взгляд
ее блуждал по стенам,  покрытым бархатом,  а мысли были далеко,  далеко...
Приходил старший евнух  Селим.  Он  хорошо знал  украинскую речь.  Пытался
развлечь Катрю.  Напрасно.  Она, казалось, не слышала его слов, оставалась
бесчувственной к его утешениям.  А он говорил тихо,  убедительно.  Незачем
горевать Катре,  не такая уж злая у нее доля. Разве тут, в ханском дворце,
ей хуже,  чем в маленьком селе среди степей? Ведь он, Селим, знает, откуда
привез Катрю мурза.  Что ж там?  Была она простой сельской девушкой, каких
тысячи,  а здесь она -  одна из жен великого крымского хана,  а если будет
умна и будет слушаться его,  Селима,  то вскоре станет самой любимой женой
хана.  Она понравилась хану.  Вскоре он призовет ее к себе, и его небесная
ласка осчастливит Катрю.  Незачем чуждаться новой жизни.  Не  так  уж  она
плоха,  а если захочет Катря -  жизнь будет даже чудесной, такой, что и во
сне не приснится.
     Долго  говорил  Селим,  рисовал  будущее  яркими  красками,  а  Катря
безразлично слушала и  молчала,  думала о  Байгороде,  о матери и отце,  о
маленькой сестричке Лесе,  о Мартыне...  И уже не в силах она была слушать
слова евнуха,  дикая ненависть и непокорство поднялись в ней, как вихрь, и
она  закричала  на  старого  ханского  слугу,  затопала  ногами,  замахала
кулаками.  Никогда, никогда не будет того, о чем он думает! Лучше она руки
на  себя наложит.  Катря выпрямилась перед евнухом.  Отчаяние горело в  ее
глазах, и уже не было слез.
     Селим молчал.  Он спокойно наблюдал ее гнев,  ибо привык к девическим
слезам и крику.  С тех пор как Селима сделали евнухом, его ничто и никогда
не удивляло.  Катря кричала,  а  Селим думал:  <Глупая девушка,  зачем она
кричит,  на что надеется?  Нет выхода в  ее положении.  Ей остается только
покорность...>
     В тот вечер к Катре пришла красивая немолодая женщина. Была она одета
по-татарски, но заговорила с Катрей на родном языке:
     - Что ты убиваешься,  дочка?  Не такое уж горе выпало тебе.  В  жизни
бывает хуже. Я такая же, как ты, была.
     Женщина села  рядом,  положила руку  на  плечо Катри,  прижала голову
девушки к своей груди.
     - Слушай меня,  дочка, я понимаю твое горе и хочу помочь тебе. Слушай
меня внимательно, сейчас я расскажу о себе, тогда уразумеешь, как бывает в
жизни...
     ...И  Гликера начала рассказывать Катре свою  жизнь.  Слушала Катря и
видела,  как повторялась жизнь Гликеры в  ее страданиях и  муках.  И тогда
была война.  И тогда шли татары по Украине,  возвращаясь в Крым, и взяли в
полон Гликеру.
     - Я  сначала тоже думала с  собой покончить,  всё  веревки искала или
яда,   а  потом  покорилась.  Видишь,  живу.  Молодая  была,  был  у  меня
нареченный,  все думала -  приедет он  сюда,  вызволит меня из полона.  Не
пришел.  Была я в ханском гареме сначала, а когда стала старше, взяли меня
по хозяйству.  Ты,  Катря,  покорись,  криком и  слезами не поможешь себе.
Слышишь?
     Катря с силой оттолкнула от себя Гликеру.
     - Они тебя подослали! - закричала в гневе.
     А Гликера только скорбно улыбнулась.
     - Они.  А то кто ж больше?  Они,  да я и сама к тебе рвалась,  дочка.
Выслушай меня,  добра тебе желаю.  Умереть ты всегда успеешь,  а все равно
умереть,  как ты хочешь,  они тебе не дадут.  Тут их сила,  и  глаз у  них
зоркий.  А свободы не жди,  -  со злобой сказала Гликера,  -  я тоже ждала
десять лет и  не дождалась.  Наши казаки не думают о  нас,  не то у  них в
мыслях.  Был  тут два года назад сын гетмана Хмельницкого,  мы  ему письма
передавали, ходила я к нему, в ноги падала, молила: <Вызволи, рыцарь, нас,
невинных полонянок!> Он насупился,  слушал меня.  Говорит: <Ничего не могу
сейчас поделать,  не  о  том нынче должна быть речь с  татарами.  Надо еще
немного подождать вам,  милые>.  Так и сказал:  <Не пора теперь,  обождите
еще>.  А  разве можно ждать?  Ведь это  мука нестерпимая.  И  нет надежды,
Катря, слышишь, нет.
     Гликера встала и  вышла.  Катря осталась одна,  наедине с отчаянием и
сомнениями, которые породили слова Гликеры. Звездная темная ночь прижалась
к окнам.  А Катря все думала,  и не было конца-краю сомнениям,  тревогам и
отчаянию. И не стало уже слез, чтобы оплакивать свое горе.


                                    20

     Монах Павло лежал навзничь на холодном кирпичном полу. Он не видел ни
ночи, ни лиц жолнеров, склонившихся над ним. Он весь погрузился в какую-то
реку,  которая колыхала его на своих сильных волнах и уносила все дальше и
дальше от этого страшного берега.
     Ян Тикоцинский выбился из сил с проклятым хлопом. Ни огонь, ни плети,
ни  раскаленное железо -  ничто не могло заставить этого трижды проклятого
пленника заговорить.  Он все отрицал и ни в чем не признавался.  Евангелие
действительно его,  а чье письмо и что то за письмо -  он того не знает. И
напрасно паны так мучат его, напрасно выдумывают такие муки.
     Могучие волны  уносят монаха Павла,  перед  его  глазами маячат былые
дни,  села и города -  все то, что было прожито и казалось забытым. И все,
что прошло, и то, что могло еще статься, мелькает перед глазами. Был монах
в  Киевском монастыре,  тихий и  покорный брат  Павло,  далекий от  суеты,
равнодушный к мирским делам.  Жил беззаботно:  молитва,  пост, работа. Бог
видел  его  праведную жизнь.  А  потом  однажды  позвали  монаха  Павла  к
полковнику Антону Ждановичу.  Сказали Павлу:  во  имя  господа надо службу
сослужить родной Украине. И стал брат Павло ту службу служить.
     Сколько  раз  исходил он  Украину,  знал  напамять все  холмики вдоль
дорог,  - казалось, с завязанными глазами прошел бы по тем дорогам. А горя
сколько видел,  смерти,  отчаяния сколько...  Все  помнил,  все  в  сердце
западало.  Муки,  которые видел,  становились его  собственной мукой,  его
страданием.  Он не знал, что написано было в тех письмах, которые он носил
из Чигирина в Варшаву и из Варшавы в Чигирин. То, что было написано в них,
мало касалось Павла.  Одно знал он:  может быть,  эти письма помогут тому,
чтобы меньше стало горя на Украине,  меньше слез и страданий.  И когда под
Тернополем  его  задержали,   он  сразу  понял,   что  легко  это  ему  не
обойдется...
     Холодный ливень  обрушивается на  монаха.  Через  силу  он  открывает
глаза. Жолнеры льют на него воду. Сознание постепенно возвращается к нему.
Он снова лежит на твердом и  страшном берегу,  и вот сейчас начнутся новые
муки,  до  которых так  охочи  паны.  И  вот  снова слышит Павло злобный и
настойчивый голос:
     - Ты заговоришь,  ты скажешь,  наконец, проклятый монах, кто дал тебе
это письмо и куда ты нес его?
     - Не ведаю,  о чем меня спрашиваешь, пан, ничего не ведаю... - шепчет
Павло посиневшими губами и сплевывает кровь на пол.
     - Не  ведаешь?  -  злобно кричит Тикоцинский.  -  Еще огнем его,  еще
угостите, может, тогда он, наконец, заговорит.
     Павло закрывает глаза и  стискивает губы.  Вот сейчас оно начнется...
Запах горелого мяса наполняет воздух,  но Павло молчит.  Павло видит перед
собой суровые глаза Лаврина Капусты. Он слышит над ухом его голос: <Помни,
на  какое дело идешь.  Малодушным на  этом тернистом пути не место>.  Нет,
Павло не  малодушен.  Он знает,  что мука,  на которую обрекла его судьба,
нестерпима, но он не нарушит присяги.
     Тикоцинский ждет:  сейчас хлоп заговорит.  Напрасное ожидание! Только
стон вырывается из уст монаха,  только стон и больше ничего. И когда после
этого Павла подымают на дыбу, и кажется, что вот сейчас на клочья разорвут
его обессиленное,  распятое тело,  он  понимает,  что спасения не  будет и
ждать его  безнадежно.  Собрав последние остатки сил,  монах плюет в  лицо
своим палачам, и после этого для него уже ничто не страшно...
     Темная ночь прижимается к  окнам.  Небо раскинуло свой звездный шатер
над Варшавой.  Тикоцинский в  ярости выходит во двор замка.  Он смотрит на
темно-синее небо и  думает,  что снова нужная и важная нить выскользнула у
него из рук.  Что ж будет дальше?  Снова разговоры и догадки, недовольство
короля и  канцлера.  Тикоцинскому подают коня.  Он  вскакивает в  седло  и
выезжает за  ворота  замка.  Тишина  ночного города окружает его  со  всех
сторон.
     На окраине,  в своем незаметном, тихом домике, не спится Малюге. Этой
ночью решается его судьба.  Оседланный конь стоит у крыльца. Два пистолета
лежат на столе.  Как глупо все это получилось! Там, в Чигирине, еще ничего
не  знают.  А  может статься и  хуже.  Зловещие мысли тревожат Малюгу.  Он
знает:  в  эти  минуты Тикоцинский добивается от  Павла признания.  В  эти
минуты решается судьба его дерзкого дела.  Письма же  они не  разберут,  в
этом он убежден. Шифр известен только ему и Капусте.
     Проходит тревожная ночь.  Может быть,  лучше еще  теперь,  пока  есть
время,  вскочить на  коня и  что есть духу умчаться из этого ада?  Но нет.
Этого он  не  сделает.  И  когда через несколько часов он  встречает возле
королевского дворца Тикоцинского,  сердце Малюги бешено бьется в груди, но
на губах играет любезная улыбка;  только глаза,  как два ножа, впиваются в
лицо Тикоцинского.  И Малюга успокоенно чуть заметно вздыхает. Нет, ничего
не сказал Павло. А Тикоцинский, сам не зная почему, говорит:
     - Ну и упрямый хлоп! Ни слова не сказал, так и подох, проклятый пес.
     - О ком это вы, пан Тикоцинский? - удивленно спрашивает Малюга.
     - Да о том монахе, у которого мы письмо с цыфирью нашли.
     - А!  -  точно  вспомнив,  отвечает  Малюга.  -  Жалко,  что  вам  не
посчастливилось,  король,  наверно,  будет недоволен.  Зря вы поторопились
казнить его смертью, того хлопа, надо было подождать.
     Позднее,  когда Тикоцинский сидел у  Оссолинского и рассказывал ему о
своей  неудаче с  монахом,  он  почему-то  вспомнил слова  Малюги,  и  они
показались ему загадочными.
     - Пан канцлер,  -  спросил он вдруг,  - а вы не задумались, кто такой
Малюга?
     Оссолинский удивленно  посмотрел  на  Тикоцинского и  пожал  плечами.
<Горе мне  с  этим Тикоцинским,  -  подумал канцлер.  -  Вместо того чтобы
искать  злодеев,  которые пакостят под  самым  его  носом,  он  берет  под
подозрение достойных людей>.
     - Глупости вы  говорите,  -  раздраженно сказал канцлер,  -  Малюга -
верный человек.  А то, что он не католик, - еще не причина для подозрений.
Будет католиком, тем более, что я уже слыхал от него речи об этом.
     Тикоцинский замолчал.
     - Нам надо знать теперь,  что делается в  Чигирине;  по  всему видно,
Хмельницкий задумывает новый поход.
     Канцлер возвысил голос. Он раздражался все больше. Этот Тикоцинский -
просто олух.  Мало того,  что он не обзавелся надежными людьми в Чигирине,
он  ничем  не  может помешать шпионам Хмельницкого.  Все,  что  делается в
Варшаве,  немедленно знает  Чигирин.  А  король винит его,  канцлера.  Все
вокруг интригуют против него,  все нашептывают на него королю,  а  он один
должен изворачиваться,  отыскивать деньги на  королевские развлечения,  на
охоту, на плату чужеземным солдатам, создавать новые тайные коалиции.
     - Хмельницкого надо  убрать,  -  сказал Тикоцинский,  -  у  нас  есть
возможность отравить его.
     - Хорошо, вы отравите Хмельницкого. Что изменится?
     Канцлер вскочил из-за стола.
     - Нет,  это невозможно, невозможно. Вы надеетесь на смуту, я понимаю.
А я вам скажу: на место Хмельницкого станет Богун, или Нечай, или Капуста,
станут десятеро других - и снова реки крови будут заливать королевство. Не
в одном Хмельницком сила!  Украина стала не та,  поймите, и чтобы добиться
победы,  надо подсечь корни той  силы,  на  которую опирается Хмельницкий.
Надо толкнуть их  на  такую войну,  в  которой они  окончательно ослабеют,
чтобы  мощь  их  была  сломлена  навсегда.  А  там  пусть  будет  десятеро
Хмельницких - они нам не страшны.
     - А  я  считал  бы  нужным  сделать это  сейчас,  -  упорно настаивал
Тикоцинский.
     Канцлер махнул рукой.  Нет,  он  не мог говорить с  такими упрямыми и
близорукими людьми. Это было выше его сил.
     - Я от вас требую одного, пан Тикоцинский, - сухо возразил канцлер: -
вы  должны  знать  все,  что  делается  в   гетманской   канцелярии,   все
досконально.  Сейчас  наступают такие дни,  что мы должны зорко следить за
Чигирином.  Вы говорите,  у вас есть люди,  готовые совершить покушение на
гетмана,  - найдите людей,  которые пока что извещали бы нас о каждом шаге
Хмельницкого.
     Тикоцинский вяло заметил:
     - Приложу все усилия, пан канцлер, но должен сказать, что напрасно вы
не  соглашаетесь со  мной.  Чем скорее мы  избавимся от Хмельницкого,  тем
легче будет покончить с гетманщиной.
     Он встал и, поклонившись, вышел из кабинета канцлера.
     Оссолинский зябко  поежился.  На  дворе стоял июль,  а  его  знобило.
Недомогание не оставляло его в последнее время. Уж не старость ли схватила
его в свои цепкие объятия?  Канцлер печально покачал головой.  Сегодня ему
предстояло еще множество важных и неотложных дел.  Возникли непредвиденные
трудности в  переговорах с  ханским послом  Мустафа-агой.  Основное -  это
проклятая дань.  Где наскрести девяносто тысяч злотых?  Король ни о чем не
хочет знать.  Потоцкий делает вид,  что его это не касается,  - ведь не он
подписывал Зборовский договор, он был тогда в татарском плену. Вишневецкий
- тот, едва услышит про дань, брызжет злобой и обливает его, Оссолинского,
грязью.  А  деньги  надо  платить,  иначе  татары переметнутся на  сторону
казаков.  Канцлер слушает гнусавый голос  своего секретаря,  читающего ему
письма Маховского из Бахчисарая. В письмах говорится про войну, а канцлеру
хочется отдохнуть и забыть обо всем.
     Секретарь читал:
     - <Хан  Ислам-Гирей посадит на  конь стопятидесятитысячную орду,  сто
тысяч, - считает хан, - будут под булавой Хмельницкого...>
     - Сто тысяч под булавой Хмельницкого, - повторяет Оссолинский. - Боже
мой, а еще так недавно шла речь о каких-нибудь шести тысячах бунтовщиков!
     Он  стискивает руками лоб.  Синяя жилка трепетно бьется на  виске под
ладонью.  Перед ним возникают,  словно из тьмы,  сто тысяч казаков...  Вот
они, полки Хмельницкого! Канцлер знает: если украинский гетман захочет, то
посадит на  конь и  двести тысяч;  главное -  все  эти  двести тысяч будут
подчинены ему одному, а тут что ни князь, что ни панок, то и малый гетман,
и у каждого свой закон.  Нет,  нет!  Война! Только война сможет уничтожить
заразу,  растущую,  точно буйный хмель, в этом проклятом Чигирине, который
еще так недавно был обычным, неприметным городком.
     С  перепиской  покончено.  Что  дальше?  Веки  секретаря,  угодливого
венгерца Имреда,  вздрагивают.  Там еще ждет немецкий купец Вальтер Функе.
Хорошо,  пусть  он  войдет.  Ступая осторожно,  словно по  узенькой доске,
переброшенной через пропасть, секретарь канцлера выходит.
     <Вальтер Функе!  Что ему нужно от меня?> Но канцлер вспоминает: вчера
ему говорил об этом немце Радзивилл.
     И вот Вальтер Функе сидит напротив канцлера. Он долго извиняется, что
отнимает такое драгоценное время у  великого государственного мужа Европы.
Пусть господин канцлер не возражает.  Вся Европа знает его, как великого и
мудрого министра.  Разве это не так? Он, Вальтер Функе, готов поклясться в
этом.  Многие  короли  завидуют  Яну-Казимиру,  у  которого  такой  мудрый
канцлер.   Вальтер  Функе  постарается  не  докучать  пану  канцлеру.   Он
возвращается к  себе на родину и  вот,  проездом через Варшаву,  осмелился
обратиться к  пану канцлеру с жалобой.  Как это ни печально,  но он должен
пожаловаться на  своеволие некоторых благородных воевод королевства.  Если
пан канцлер позволит,  он изложит ему все подробно.  Немного истории. Дело
вот в чем.  Ехал Вальтер Функе в Московию,  остановился на Украине. Весьма
любопытная