олу  -  это  не
слава. Заставить врага умереть - вот что такое слава!
     Нечай приедет,  он  выслушает его и  спросит.  Татары в  полон гонят?
Горькая правда.  А что поделать?  Что?  С татарами воевать?  Польша только
того и ждет.  Он, при помощи султана, заставит татар уважать себя. Это еще
впереди,  не все сразу,  на все свой срок.  И вдруг гетман вспоминает, как
после Корсунской битвы ковал ему коня в придорожной кузнице старый кузнец.
Жаловался:  <Зачем,  гетман,  басурман на  Украину  позвал?>  Он  объяснил
кузнецу:  <Всегда  мы  во  всех  восстаниях неудачу  терпели,  ибо  короли
польские окружали нас  со  всех  сторон заговорами и  враждебными союзами.
Теперь не вышло по-ихнему>.  Кузнец усмехнулся.  <Правду говоришь, гетман.
Да только воли ждать нам с Московской земли.  Будет с нами брат наш, народ
русский,  - будет воля наша вечная. Так, гетман, весь народ думает, у всех
одна надежда>.
     ...Не  забыл гетман тех слов.  Носил их  в  сердце своем.  Что же  он
теперь проглядел, чего недосмотрел? Кто ответит, кто правду скажет?
     - Джура, - хлопает гетман в ладони, - зови полковника Капусту, живей!
     ...И  через несколько минут верхом,  вместе с  Капустой,  под  дождем
скачет галопом к  каменице за высокой стеной,  которую денно и нощно зорко
стерегут  часовые.  Следом  за  гетманом и  полковником топочет  по  улице
десяток всадников.  Тяжелые ворота  раскрываются перед  гетманом.  Скрипят
ключи в заржавелых замках. По мокрым кривым ступеням Хмельницкий и Капуста
спускаются в темное подполье.
     Казак подымает над головой факел.  Вот он лежит на полу, седой дед, и
кротко  смотрит на  гетмана,  который наклонился над  ним.  Рваная свитка,
борода  седая  всклокочена,  лапти  на  ногах.  Дед  смотрит на  гетмана и
вздыхает.
     - Ты гетман? - задумчиво шепчет дед.
     - Да. Кто надоумил тебя, дед, говорить про меня всякую пакость?
     Он спрашивает тихо, сдерживая гнев. Дед должен сказать. Это, конечно,
штуки Потоцкого.  Это иезуиты.  Они. Дед молчит. А он ждет его слов, точно
приговора.  И вдруг слышит голос деда, и его страшные слова ножом входят в
сердце:
     - Горе,  гетман,  горе!  Была у меня жинка,  трое сынов было,  внуков
восьмеро,  дочек две.  Слушай,  гетман,  слушай хорошенько,  не я  говорю,
совесть моя говорит.  Где они?  Жинку месяц назад Корецкий на кол посадил,
сыны под твоим бунчуком ляхов воевали,  под Желтыми Водами полегли,  дочек
Тугай-бей в полон угнал. Кто виновен? Кто?
     Дед поднялся, стал на колени и протянул к гетману правую руку.
     - Ты виновен, ты, гетман, виновен в моем горе!
     - Замолчи! - закричал гетман. - Замолчи!
     Трудно было удержаться и  не  выхватить из  ножен саблю,  не зарубить
безумного деда.  Но  овладел собою.  Можно было бы объяснить деду...  Нет,
напрасно. Знал - не поймет, не поверит.
     - Ты иезуитами подослан, признайся, старый колдун! - грозно накинулся
на деда Капуста.
     - Нет, сынок, нет, - скорбно ответил тот.
     Дальше говорить было не к чему.  Тяжелый камень лег на плечи.  Гетман
повернулся и вышел.  Широко шагал по лужам,  разбрызгивая воду.  Вскочил в
седло, хлестнул плетью горячего жеребца. Капуста и стража еле поспевали за
ним.
     ...Дождь утих уже после полуночи.  В небе высыпали звезды. Заиграл на
синем ковре Волосожар*.  Деда вывели во двор и приказали итти.  Он слабыми
ногами ступал по  размокшей земле,  поднял голову,  поглядел на небо,  ему
как-то странно и грустно подмигнула,  мерцая,  зеленая звезда, и он уже не
услышал выстрела из  мушкета,  а  только почувствовал какую-то мгновенную,
острую боль,  которая поглотила все. Стража оттащила труп за ноги и кинула
в яму за стеной.
     _______________
          * В о л о с о ж а р  - созвездие Плеяд.

     - За что? - спросил молодой караульный своего усатого товарища.
     - Не твоего разума дело! - прикрикнул на него есаул.
     В окне гетманской опочивальни горел огонь. Голосисто пели петухи. Шел
третий час  ночи.  Гетман сидел на  скамье в  одной рубахе.  Федор Свечка,
склонив голову  набок,  высунув краешек языка,  старательно выводил буквы.
Хмельницкий диктовал:
     - <Следует  тебе,   полковник  Джелалий,  наблюсти,  дабы  в  статьях
договора особо было записано наше право не  только вольно плавать казацким
чайкам в  Черном море,  а  и во все порты вольно заходить и торг учинять с
теми  державами,  с  какими того  купцы  пожелают.  И  купцов наших султан
турецкий от всякой пошлины освобождает,  а  также товары их,  какие только
они в  державу его пожелают ввозить или же  вывозить,  право на  то давать
сроком на  сто  лет,  а  будут возражать,  -  так  можно на  пятьдесят или
тридцать лет.  Добиться дозволения султана войску нашему заложить в  устьи
Буга крепости и городки портовые,  откуда торговлю вести,  и держать в них
войско для безопасности и предотвращения своевольства. А также при султане
иметь  постоянно нашего наместника,  которому дать  право суд  вершить над
людьми нашими за  провинности разные,  по нашему праву и  закону.  А  буде
султан  начнет выспрашивать,  не  думаем ли  мы  поддаться под  руку  царя
московского, отвечать: того не ведаю>.
     Скрипело перо, Свечка сонно моргал глазами.
     - Прочитай вслух, - приказал гетман.
     Хриплым, надгреснутым голосом Свечка выговаривал слова.
     - Отнеси Капусте, скажи - пусть немедля отсылает. Ступай.
     Гетман  погасил  свет  и  открыл  окно.  Неподалеку зазвучали голоса.
Кто-то спрашивал:
     - Оверко, чуешь, Оверко, а то правда, что войне снова быть?
     - Да отцепись ты от меня,  горе, - недовольно отозвался густой бас. -
Нехай про то гетман думает. Дай поспать.
     Хмельницкий  горько  улыбнулся.  На  краю  неба  уже  светлела  серая
предрассветная полоса.


                                    3

     Выговский рассылал  грамоты.  Не  спал  ночами.   Писцы   падали   от
усталости.  Злые,  садились к столу,  гнулись над пергаментом. Генеральный
писарь выматывал из них жилы. Грамоты, письма, универсалы... Словно только
для этого и был рожден пан генеральный писарь. А он усмехался в тонкий ус,
сыпал латынью,  обращаясь к венецианскому послу Вимине, угощал московского
дьяка Богданова апельсинами и,  брызжа медом из своих серых холодных глаз,
скороговоркой вел веселую беседу по-турецки с  Наир-беем.  А  когда  сидел
перед  гетманом,  был  спокоен,  внимателен,  только несколько сдержан,  и
всегда  готов   был   подхватить   налету   гетманскую   волю,   докончить
незавершенную мысль,  продолжить начатое. И гетман был доволен, хотя порою
в  глубине  души  поднималось  что-то  недоброе   против   всезнающего   и
всеумеющего писаря. Говаривал порой:
     - Одной цепью, писарь, судьба тебя со мной связала, смотри.
     Тот  только  склонял  голову  и  улыбался  тонко,  понимающе,  и  это
раздражало гетмана.
     Настало теперь время грамот и  писем -  то длинных,  то коротких,  то
строгих, требовательных и настойчивых, то ласковых. Конечно, в зависимости
от того,  кому они были адресованы.  От села к  селу,  от города к городу,
степями,  через  реки,  морем,  на  челнах,  везли  посланцы  Хмельницкого
написанные на бумаге гетманскую волю, приговор, просьбу, приказ.
     Но  были  и  другие посланные.  Шли  незаметные,  древние,  как  мир,
чернецы.  Убогие люди еле перебирали ногами на путаных тропах.  Никто и не
подумал бы,  что у  них где-нибудь за гашником в подранной свитке спрятаны
гетманские универсалы или  грамоты.  Такие  побеждали  любые  препятствия,
таким были не страшны смерть и пытки, а, главное - такие гонцы не вызывали
подозрений. О них знали только двое - гетман и Капуста.
     В  эти  майские  дни  Иван  Выговский  -  весь  воплощенное движение,
беспокойство и  деятельность.  Оставлены развлечения,  веселые  беседы  по
вечерам у  пани гетманши,  все отброшено в  сторону,  забыто,  точно и  не
существовало.  Теперь,  после  Зборовской победы,  которую гетман напрасно
называл баловством,  Выговский понял:  надо  вести большую политику.  Если
Порта считается теперь с гетманом,  если Украиною интересуется австрийский
император, и царь Алексей там, в Москве, следит за ней пристальным глазом,
надо держаться Хмельницкого.  Еще под Збаражем он  колебался.  Тогда он не
был  уверен,  как  развернутся события.  На  всякий случай,  он  дал знать
канцлеру Оссолинскому,  что  в  его  особе пан  канцлер найдет,  в  случае
потребности,  верного слугу.  Но когда польское войско было разбито, когда
белый аргамак гетмана носился,  как буря,  по полю битвы,  и ветер победно
развевал  гетманские бунчуки,  Выговский  понял  свою  ошибку  и  во-время
изменил тактику.  О,  у генерального писаря была чуткая натура, он никогда
не прогадывал.
     Славное утро  после  дождя.  Свежий  воздух  пахнет мятой.  Приятно и
беззаботно на  душе.  Сидит  генеральный писарь над  виршами Твардовского.
Книга  отпечатана  в  Кракове  коштом  краковского  каштеляна.   Выговский
усмехается,  перелистывая страницы.  Он  доволен.  Надо  будет  непременно
показать эту  книжку  Богданову.  Русские не  должны пренебрегать строками
Твардовского, оскорбляющего царскую честь. У Выговского на то свои планы.
     ...Немного погодя пан  генеральный писарь уже в  канцелярии принимает
немецкого негоцианта Вальтера Функе.  Беседа течет  легко,  непринужденно.
Купец  высказывает искреннее удивление и  восторг.  Нет,  казаки  достигли
многого.  Украина может существовать без  польских панов,  в  этом Вальтер
Функе решительно убежден.  Богатства края  -  подлинный клад.  Он,  Функе,
собственно,  ехал в Московию, но, услыхав о гетманском гостеприимстве и об
особе  мудрого генерального писаря,  решил  завернуть в  Чигирин.  Вальтер
Функе ненароком, но довольно подробно рассказывает об отличных делах своей
фирмы.  Его имя известно по  всей Европе.  Кто не  знает мушкетов Вальтера
Функе?  Римский император пил за его здоровье. Вот этот большой перстень с
изумрудом -  подарок тирольского герцога.  Но  все  это  между прочим.  Он
увидел Украину,  и ему не хочется странствовать далее.  Он,  кстати,  не в
таких уже годах,  чтобы много путешествовать. В сущности, если бы господин
министр пожелал,  он мог бы помочь Вальтеру Функе.  Чем? О, конечно, он не
станет  отнимать много  времени у  любезного хозяина!  Нужно  только  одно
слово,  одно движение его пальца - и Вальтер Функе может оказаться полезен
гетманскому правительству.
     Украинский народ  желает  жить  в  достатке,  красивые женщины  хотят
хорошо одеваться,  шелковые платья были бы  весьма к  лицу таким госпожам,
как  высокоуважаемая пани  гетманша и  почтенная супруга пана генерального
писаря.  А  какую прибыль могла бы  дать шерсть?  Какие пастбища на  вашей
Украине,  какой чудесный климат!  Тут все для того,  чтобы множились овцы,
благородные,  тонкорунные,  тысячи, десятки тысяч овец. Сказать по правде,
он,  Вальтер Функе,  мог бы привезти из Германии и Голландии оборудование,
можно было бы  основать мануфактуру.  Казачество и  посполитые получили бы
вдоволь сукна.  У гетмана большая армия,  -  Вальтер Функе не политик,  он
только негоциант,  но  дела  заставляют разбираться иногда и  в  политике.
Армию надо одеть.  Одеть сто,  двести тысяч не так легко,  может случиться
всякое...  Выговский пытливо смотрит в глаза коммерсанту. Вальтер Функе не
заканчивает мысль. Он только предлагает свои услуги. Мимоходом замечает: в
Польше коронный гетман Потоцкий закупил у  него десять тысяч локтей сукна.
Украине  может  понадобиться больше,  но  возить  далеко,  лучше  основать
мануфактуру здесь.
     Беседа затягивается. Вальтер Функе ожидает ответа Выговского.
     - В Брацлаве нами,  по приказу гетмана,  заложены две мануфактуры, да
одна в Нежине. Намереваемся расширить и киевские.
     Коммерсант ревниво прислушивается к  словам генерального писаря.  Под
конец  генеральный писарь любезно обещает подумать о  предложении Вальтера
Функе.
     В  тот  же  вечер  слуга немецкого негоцианта привозит на  подворье к
генеральному писарю ящик.  В  нем  сто локтей шелка и  множество бутылок с
благовониями.
     Другой слуга завозит большой ящик на гетманский двор.  В ящике двести
локтей шелка  наивысшего качества и  также благовония.  Коммерсант Вальтер
Функе в  коротком и почтительном письме покорно просит ясновельможную пани
гетманшу взглянуть на образцы товаров его фирмы.


     ...День был  слишком короток для Выговского.  Он  не  успел сделать и
половины дел.  Недовольно подумал, что придется сидеть над грамотами еще и
заполночь.  Гетман утром уехал в Белую Церковь,  в сопровождении Капусты и
Коробки.  В Белой Церкви начали отливать пушки. Начальник артиллерии Федор
Коробка хотел,  чтобы гетман своими глазами убедился в его старательности.
В гетманской канцелярии остался распоряжаться один Выговский.
     Уже поздно вечером во двор канцелярии въезжает Богданов.  Генеральный
писарь встречает его на пороге:
     - Рад видеть пана посла.
     Богданов не спеша усаживается на лавку.
     - Как здравие гетмана?
     - Весьма  благодарен!  Изволил хорошо  почивать,  а  теперь поехал со
двора.
     - А пани гетманова?
     - Пани гетманова в добром здравии.
     - А чада?
     - Чада,  хвала богу, здоровы и веселы, обучаются ратному делу, письму
и латыни успешно.
     Богданов все  утирал пот.  Выговский встал.  В  свою очередь спросил,
склонив при этом голову,  о  здравии посла его царского величества.  Как в
Москве? Не слыхать ли чего?
     - В Москве все благополучно.
     Богданов начал издалека:
     - Всюду молва идет - басурманы народ православный обижают.
     - Это  пану послу преувеличили.  Есть случаи,  но  уже выдан по  сему
поводу гетманский универсал, - Выговский с сожалением пожимает плечами.
     - Нам,  известно,  не  с  басурманами в  союзе хотелось быть,  да что
поделаешь?  Надо с ними мир соблюдать, не то Речь Посполитая против нас их
повернет.
     Выговский понимает:  не эта причина заставила посла посетить в  такой
поздний час гетманскую канцелярию.  Тут что-то другое.  Озираясь, Богданов
наклоняется ближе к генеральному писарю и говорит вполголоса:
     - Имею  поручение  посольского  приказа,   нынче  гонцом  из   Москвы
доставленное,  уведомить гетмана, что боярину Пушкину велено в переговорах
с  поляками сказывать,  что  царская  милость  к  Украине неизменна и  что
супротив унии Москва будет крепко стоять.
     Богданов облегченно вздыхает.  Выговский,  поднявшись с лавки,  низко
кланяется.
     - За такую радостную весть, пан посол, от души благодарствую. Это нам
великая радость и честь.
     Выговский садится. Богданов, наклонившись к нему, продолжает:
     - Венецианский  посол   Альберт  Вимина  утверждает,   будто   король
Ян-Казимир снова объявит посполитое рушение против гетмана.  Достоверно ли
сие?
     <Так вот  что  тебя заботит?>  Конечно,  паны в  Варшаве не  дремлют.
Головы у них разумные.  Гетман войны боится. Край еще и по сю пору в ранах
и  в горе.  Но ежели станется так,  что король снова двинет свое войско на
Украину,  понятно,  казачество вынет сабли из ножен.  Но вслух генеральный
писарь говорит иное:
     - Подданный  короля   Радзивилл  Смоленщину  захватил   и   пустошит,
православную веру уничтожает, то вам должно быть ведомо.
     - Сие -  дело посольского приказа,  - отвечает Богданов. - Но вечному
миру  между  царем и  королем не  бывать,  пока  шляхта чинит обиды нашему
братскому народу, пока стремится вашу землю иезуитами засевать.
     Помолчав, Богданов замечает:
     - Бояре на Москве спрашивают: что Наир-бей в Чигирине делает?..
     Посол внимательно глядит на генерального писаря. Тот, не отводя глаз,
отвечает:
     - Наир-бей, скажу тебе, посол, как другу, нам добрые вести привез. Он
гость гетмана, и гетман его почитает.
     - Наир-бей - басурман, - недовольно говорит посол.
     - Известно,  не христианин,  и я так думаю.  Да неведомо,  что гетман
замыслил, - многозначительно произносит Выговский.
     Богданов настораживается. Он все хорошо понял.
     О своих сомнениях он решил уведомить посольский приказ в Москве. В ту
же ночь он написал письмо боярину Бутурлину.


                                    4

     - Ах,  Венеция!  Если бы  пани увидела обширные и  прекрасные дворцы,
чудесные сады,  лебедей на озерах,  пловучие беседки, если бы она услыхала
задушевные песни и  игру на  арфах -  клянусь,  она полюбила бы Венецию не
меньше Украины.
     Венецианский посол  Вимина сыпал  перлы своих отборных слов  к  ногам
пани Елены - <прекрасной и несравненной подруги великого гетмана>.
     Казначей  гетмана  Крайз,  присутствовавший при  этой  беседе,  хмуро
молчал.  Ему надоел хитрый и назойливый венецианец. Крайз доподлинно знал,
что у  болтливого посла нет и  сотни талеров за  душой,  и  этого уже было
достаточно,  чтобы он, Крайз, презирал его. А синьор Вимина так и разливал
мед  своих  фраз,  раскидывал  тонкую  паутину  комплиментов,  всплескивая
руками, закатывая глаза под лоб.
     Пани Елена с  удовольствием слушала его.  Она сидела в резном кресле,
положив руки, изобильно украшенные перстнями, на подлокотники, и улыбалась
венецианцу.  Ласкали слух его льстивые слова.  Ей нравился этот заморский,
хорошо  одетый  мужчина.  Невольно  сравнивала  его  с  усатыми,  чубатыми
Богдановыми полковниками.
     Пани Елена вздохнула.
     О,  она с радостью поехала бы в Венецию,  даже без сожаления осталась
бы там!  Нет,  ей не по нраву эта дикая украинская земля.  Татары, наезды,
бои, кровь, ужасы... О, как все это опостылело!
     Казначей Крайз  осторожно покашливает в  кулак.  Пани  Елена  сказала
лишнее.  Негоже ей,  супруге гетмана,  говорить такое чужеземцу.  Но  пани
Елену уже не остановишь.  Она кидает гневный взгляд на Крайза,  и на щеках
ее  расцветают две  розы.  Повысив  голос,  она  хочет  знать:  кто  может
возразить,  что  это  не  так?  Нет,  правда,  нельзя всю жизнь жить среди
дикарей и  бродяг.  О,  как  завидует она  пану  Вимине!  Ей-ей,  она,  не
задумываясь, уехала бы в Венецию, будь лишь на то ее воля.
     - Мне весьма приятно слышать такие слова, - благодарно прижимает руки
к груди Вимина,  - но в защиту правды и истины я должен сказать, что земля
пани гетманши - сказочная земля,  она расцветает под счастливой рукой пана
гетмана.
     А позднее,  после ухода венецианца,  Елена,  когда прошло приподнятое
настроение,   охватившее  ее,  начинает  понимать,  что  наговорила  много
лишнего.  Хорошо,  что,  кроме Крайза, никого при этом не было. Она сидит,
опустив голову  на  руки,  стараясь припомнить каждое слово,  сказанное ею
Вимине.  О чем еще она говорила?  О чем?  Ага,  об отъезде гетмана в Белую
Церковь.  Вот это уж  совсем напрасно сказала она.  Венецианец слушал ее с
чересчур большим интересом.  Зачем она сказала, что гетман поехал смотреть
новые пушки!  Но поздно,  поздно бранить себя. Сколько раз давала она себе
слово  -   не  болтать  лишнего.  Ведь  все  окружающие  против  нее.  Все
полковники,  все. Разве только один Выговский дружески относится к ней, да
надолго ли? Еще хорошо, что нет здесь Тимофея. Этот вообще ненавидит ее.
     Была  когда-то  красавица-шляхтянка  Елена.   Мечтала  о  Варшаве,  о
роскошных нарядах, о рыцаре в латах, которому она повязывает шелковый шарф
на руку,  провожая его в поход. Взял ее в жены простой сотник Хмельницкий.
Любил ее сотник беспредельно.  О, какое это было время! Ездила она с ним в
Краков, ездила в Варшаву. Было, было. Разве припомнишь все, что было? Жили
мирно,  тихо,  спокойно.  А  он,  Богдан,  все о чем-то своем беспокоился,
замкнутый, суровый, пропадал по неделям или запирался с простыми казаками,
а на все вопросы отвечал: <Погоди, погоди, на все свое время>. А что вышло
из того?  Пришлось ему бежать из Субботова. Чаплицкий сжег хутор, увез ее.
Разве ей  было плохо с  Чаплицким?  Нет.  Конечно,  нет!  Венчались они  в
костеле.  Сам  коронный  хорунжий  К