шие.  Засуетились и  забеспокоились старые
жены хана.
     Под наблюдением Селима Катерину купали в  голубом мраморном бассейне.
Два евнуха держали за руки,  чтобы не утопилась, чего доброго, третий мыл,
натирал  пахучими  травами,   от  которых  тело  покрылось  пеной,   потом
ополаскивал ее водой.
     Катря  бессильно стояла  в  воде.  В  глазах застыл ужас.  Дыхание со
стоном  вырывалось сквозь  раскрытые,  потрескавшиеся губы.  Ее  вывели из
бассейна.  Силой  положили  на  ковер.  Старые  ханские  жены  натирали ее
благовониями. Турчанка Фатьма, старейшая жена хана, приговаривала:
     - Глупенькая,  не  бойся.  Понравишься хану,  -  осчастливит он тебя.
Великая честь выпала тебе.
     Катря  оттолкнула Фатьму.  Закричала.  Евнухи  схватили ее  за  руки,
повалили на пол. Селим визжал:
     - Осторожно! Не причините ей вреда!
     Катря билась головой об пол. Но под головой были толстые ковры. <Если
бы камень!> -  промелькнула горькая мысль. Кричала, звала Мартына. Знала -
начинается самое страшное,  то,  о  чем она с трепетом думала долгие дни и
ночи.  Неужели не миновать ей позора? Ее держали за руки, за ноги, держали
за голову,  - только сердце было свободно, только сердце и мысли. От этого
было еще страшнее. Фатьма приговаривала:
     - Не брыкайся, как коза, покорись хану и будь ласкова с ним.
     Катря затихла.  Закрыла глаза.  Губы дрожали,  по впалым щекам бежали
слезы. Ее завернули в белый шелк, повели в ханские покои. Она шла покорно,
не сопротивлялась.  Селим повеселел.  Шайтан ее забери, эту девку! Он уже,
по правде сказать,  жалел, что пообещал ее хану. Думал - ничего не выйдет.
У  Селима  хищно  выгнулись  тонкие синеватые губы.  Вот разъярится казак,
которого он приводил на свидание, когда узнает!
     Евнух приоткрывает дверь ханской опочивальни.  Властитель Крыма надел
легкий  халат,  полулежит  на  подушках.  Два   золотых   дракона   тускло
поблескивают  на  полах  халата.  На  низеньком столике шербет,  виноград,
апельсины,  розовая вода в графинах венецианского стекла,  теплая  вода  в
серебряных мисках.  Катря стоит на пороге.  Евнух слегка подталкивает ее в
спину.  Она переступает порог.  За ней  быстро  закрывают  двери.  Сейманы
становятся  за дверью с мечами в руках.  Селим садится у порога,  скрестив
ноги. Затаив дыхание, припадает ухом к дверям.
     Евнух крепко зажмуривается.  У него хищно вздрагивают ноздри. Сколько
раз сидел он так возле этих дверей! Как в эти минуты он ненавидит хана!
     Он сидит,  прижавшись к  дверям,  затаив дыхание.  За дверями тишина.
Слышно только,  как  дышат сейманы.  Сейчас эта тишина будет нарушена,  ее
разорвет резкий девичий крик. А потом снова настанет тишина.
     Глухой шум за дверью ханской опочивальни. Сейчас закричит девушка - и
опять все затихнет.
     И  вдруг  евнух,   как  бешеный,  вскакивает  на  ноги.  Из-за  двери
опочивальни доносится страшный крик,  стон, хрипение. Но это не девический
голос, это кричит сам хан, зовет на помощь.
     Евнух нарушает закон ханов,  за  что может поплатиться головой.  Он с
силой рвет дверь и  вбегает в опочивальню.  Хан лежит на ковре,  а девушка
душит  его.  Выкатившиеся глаза хана  полны смертельного ужаса.  Сейманы и
Селим силой отрывают руки Катри от ханского горла.  Ее швыряют на пол, как
собаку.
     ...В  ханском дворце тревога.  Ко  дворцу бегут стражи.  Бежит визирь
Сефер-Кази, бегут братья хана.
     - На хана покушение!  -  ползет шепот по дворцовым покоям. - Неверная
хотела задушить хана! На кол ее! Кинуть живой шакалам!
     Визирь стучит ногами на главного евнуха. У Селима подгибаются колени.
Кто поверит,  что не  нарочно подослал он  эту безумную на  священное ложе
ханской любви? Селим валится в ноги ханскому визирю.
     Катре надели на  руки и  на ноги оковы.  Бросили в  темный,  холодный
подвал.  Так лучше.  Теперь смерть, но не позор. В подвале темно, холодно,
пусто.  Только шуршит по  стенам вода и  где-то  капля за каплей ударяет о
камень.


     Злоба перекосила лицо хана.  Он сидит на подушках, качаясь из стороны
в  сторону.  Перед ним стоят визирь,  братья,  мулла Фатулла.  Хан молчит,
ожидая слов,  которые исчерпали бы силу его гнева.  Только теперь понимает
он,  от какой опасности спас его аллах. Он ждал любви и тепла женских губ,
а  увидел  хищный  оскал  зубов...  Разъяренной тигрицей впилась  неверная
своими когтями ему в горло.  Да будет проклята Украина и ее женщины! Пусть
пепел  покроет навеки  села  и  города этого  страшного края!  Ислам-Гирей
шевелит губами,  шепчет про  себя проклятья.  Впервые за  его  жизнь такой
позор упал на его честь.
     Хан подымает голову.  Смотрит на стену сквозь людей,  окруживших его.
Голос прерывается от гнева. Пена выступает на губах.


                                    3

     ...Еще  в  начале  января  папский нунций  в  Варшаве проявил большое
беспокойство касательно событий в Речи Посполитой и на Украине.
     Иоганн   Торрес   был   вынужден,   после   нескольких  совещаний   с
кардиналом-примасом  королевства и  самим  королем,  написать в  Рим,  его
святейшеству папе,  откровенное и не совсем утешительное письмо.  Ссылаясь
на  свой  преклонный возраст и  многолетний опыт в  государственных делах,
нунций  Иоганн  Торрес  безошибочно  предрекал  новые  неудачи  для   Речи
Посполитой.
     Тревожные вести поступали в столицу из коронных земель.  Хотя в Киеве
и сидел королевским воеводой Адам Кисель, хотя, пока еще осторожно, начали
возвращаться шляхтичи со своими семьями в родовые маетки, - однако все это
выглядело слишком неустойчивым и шатким.
     Письма Адама Киселя на  имя  короля и  канцлера были  полны опасений.
Немало   хлопот  причинял  королевским  министрам  Хмельницкий  и   своими
посольствами в  Москву.  Теперь уже было ясно,  что с каждым месяцем связь
казацкого гетмана с Москвой становится все теснее.
     Кисель  старательно сообщал о  многочисленных гостях  из  Московского
царства в Киеве и Чигирине,  об отъезде в Москву гетманского посольства во
главе  с  полковником  Михаилом  Суличичем,   который  незадолго  до  того
возвратился из  Турции.  Писал Кисель и  о  том,  что  с  тульских заводов
отправляют гетману обозы  с  пушечными ядрами,  порох,  военное снаряжение
разного вида,  а  также шлют  мастеров оружейного дела  и  таких,  которые
хорошо знакомы с рудничным делом и отливкой чугуна.
     Нунций  его  святейшества  папы  в   Варшаве  Иоганн  Торрес  не  был
человеком,   который  любил  преувеличивать  или  склонен  был  впадать  в
чрезмерное отчаяние без важных на то причин.
     Нунция знали  в  Риме  как  человека твердого характера,  спокойного,
уравновешенного,   разбирающегося  в   событиях  и   людях,   сведущего  в
государственных  делах.   Иоганн  Торрес  был   известен  как  свирепый  и
непримиримый  враг  православной церкви,  как  ревностный  хранитель  того
жизненного порядка, который предписан небом и великим Римом.
     Для Торреса единственными властителями всего мира были святейший папа
и  Ватикан,  а  короли,  цари  и  князья -  лишь  вассалами великого папы,
наместника бога на земле.  Возможно,  именно поэтому папа отправил Иоганна
Торреса нунцием в Варшаву.
     То, что происходило на Украине, по мысли Иоганна Торреса, приобретало
характер более значительный,  чем <беллюм цивиле>,  сиречь война домашняя.
Нет! Это была уже не домашняя война, и она становилась предметом заботы не
одной только Речи Посполитой...
     Чернь, попирая все незыблемые извечные законы, боролась за вольности,
за  уничтожение  власти  пана  над  <низшею  тварью>  -   хлопом.  И  сила
Хмельницкого,  по  глубокому убеждению нунция  Торреса,  состояла именно в
том,  что  казацкий предводитель сумел  понять  стремления этой  черни,  и
призвал ее своими универсалами на битву за вольности и веру.
     Нет!  Это уже не <беллюм цивиле>. Потому так тревожно и беспокойно на
душе у Иоганна Торреса.
     Многие видные  воеводы,  такие,  как  Потоцкий,  князь  Вишневецкий и
Конецпольский,  утверждали, что с Хмельницким в этом году будет покончено.
Было  решено  двинуть  многочисленный  корпус,  чтобы  внезапно ударить на
подольский фланг казацкого войска,  а затем бросить в прорыв главные  силы
королевской армии.  Но Иоганн Торрес полагал,  что все это не так просто и
победа еще далека,  - может быть,  дальше,  чем когда-нибудь.  И  об  этом
Торрес открыто сказал королю и канцлеру.
     Строгие  и  предостерегающие  слова  нунция  оказали  воздействие  на
короля.
     Ян-Казимир созвал совет. На совет прибыли Потоцкий, Вишневецкий, Януш
Радзивилл из Литвы, Казимир Сапега, Калиновский, Замойский.
     С  грустью и  раскаянием в  сердце  должен был  признать король,  что
недостает  на  этом  совете  достойного государственного мужа  -  умершего
недавно  князя  Оссолинского.  Даже  некоторое одиночество ощутил  король,
оказавшись с  глазу  на  глаз  с  надменными и  гордыми  вельможами своего
королевства.
     Два дня заседал совет.  Король,  казалось, почувствовал всю сложность
положения Речи Посполитой и  перестал думать об  охотах,  шумных банкетах,
маскарадах и прочих забавах, на которые так щедра была Варшава всю зиму.
     На совет был приглашен Иоганн Торрес. Опустив глаза долу, исполненный
величия и суровой решимости, нунций говорил:
     - Прошу  вельможное  панство,  которое  оказало  мне  великую  честь,
пригласив меня на  сей  рыцарский совет,  выслушать мои  мысли.  Наступило
время,  когда  решается судьба  королевства,  судьба  католической веры  в
пределах Речи  Посполитой.  Если  панству угодно знать  правду,  я  должен
сказать,  что события эти гораздо страшнее,  чем Тридцатилетняя война.  Та
война,  как ведомо панам сенаторам,  закончилась миром в Вестфалии,  а то,
что  творится  сейчас  на  нашей  земле,   должно  закончиться  не  миром,
ясновельможное панство, а нашей полной победой.
     - Виват! - прохрипел Сапега.
     Нунций предостерегающе поднял руку.
     - Еще  не  время  провозглашать виват,  пан  Сапега!  Мы  стоим перед
событиями, которые надлежит спокойно оценить и принять меры исключительной
силы.
     - Что вы предлагаете?  - недовольно спросил Станислав Потоцкий;  он в
глубине  души  считал  этот  страх  перед  чернью  и  Хмелем недостойным и
постыдным.
     - Я  не  предлагаю,  пан  Потоцкий,  святая  церковь наша  никогда не
предлагала,  я приказываю!  -  выкрикнул Торрес, изменив на этот раз своей
прославленной выдержке.  -  От имени папы и Ватикана,  по их поручению,  я
приказываю вам,  верным  католикам,  истребить моровую  язву,  бушующую на
коронных землях,  выжечь огнем  самый след  ее.  Своей черной кровью пусть
смоет грехи свои обезумевшая чернь, поднявшая свои звериные лапы на людей,
избранных церковью и законом.
     Торрес  перевел дыхание.  Овладел собой.  В  зале  стояла напряженная
тишина. Он продолжал спокойнее:
     - Воспользуйтесь тем,  что московский царь не  может теперь разорвать
Поляновский договор.  Этою же весною раздавите Хмеля.  Шлите к нему сейчас
же  комиссаров,  затуманьте его  взор  притворно добрыми словами,  а  сами
собирайте под  знамена всех,  кто может взять оружие в  руки.  Хмельницкий
заключил договор с турками,  чтобы они заставили хана дать ему помощь.  Но
пусть это не беспокоит вас...  В нужный час пошлете хану сто тысяч злотых,
и  хан обратит оружие против Хмельницкого.  Держите Москву в  страхе перед
Хмельницким.  Твердите царю и боярам,  что их собственная чернь воспалится
примером украинских хлопов. Пану Янушу Радзивиллу надлежит начать действия
на московско-литовском рубеже.  Надо показать, что, кроме Смоленска, можно
отнять и другие земли у русских.
     <Хорошо ему говорить!> -  с досадой подумал Радзивилл и не удержался,
чтобы не заметить:
     - Преподобный отец,  позвольте сказать слово.  Ведь  я  сижу  как  на
вулкане! Стоит только сделать шар на восток - и за спиной у меня подымется
русская чернь. Хлопы того только и ждут.
     - Торопитесь,  панове,  -  продолжал нунций,  не  обращая внимания на
Радзивилла,  - торопитесь! Вырвите ныне с корнем заразу, ибо завтра, может
статься,  будет поздно.  И  не  надо  бояться,  пан  Радзивилл!  Вспомните
мужество достойных предков ваших, кои во имя святой церкви шли на муки.
     - Что  же  мне,  пойти  к  Хмелю и  проситься на  кол?  -  недовольно
пробормотал князь Радзивилл на ухо Любомирокому.
     ...Однако слова  Иоганна Торреса не  пропали зря.  В  Варшаве настали
дни,  полные  забот.  Во  все  концы  государства  королевская  канцелярия
разослала гонцов с вицем короля.
     Велено  было  всем  шляхтичам  итти  в  войско,   имея  при  себе,  в
зависимости от  числа приписанных посполитых,  вооруженных слуг,  конных и
пеших.  У  кого было два  десятка посполитых,  тот  должен был половину их
посадить на  конь.  Королевским указом иноземные купцы  из  Голландии,  из
немецких княжеств,  из  Римской  империи  освобождались от  всех  торговых
пошлин,  если они вместе с прочим товаром завезут в королевство оружие.  В
Силезском воеводстве велено было лить чугун днем и ночью,  отливать пушки,
во всех кузнях ковать мечи и  сабли.  В  Гамбурге товариществу оружейников
заказано было  поставить к  концу  месяца пистолей десять тысяч,  мушкетов
тридцать тысяч, скорострельных и длинноствольных пушек по одной тысяче.
     Гамбургский торговый человек Вальтер Функе привез пять тысяч панцырей
и столько же шлемов и железных рукавиц для королевских гусаров.
     Послы Речи  Посполитой выехали в  Москву и  в  Бахчисарай.  В  Москву
послан был Маховский, недавно возвратившийся из Крыма. В Бахчисарай король
повелел отправить Верусовского, который незадолго до того вел переговоры с
Хмельницким, а еще раньше был в Москве.
     Одновременно отправилось посольство  к  императору  Фердинанду III  -
просить оружия,  денег и дозволения набирать наемное войско.  В герцогстве
Бранденбургском  и  княжестве  Баварском  приняли  на  королевскую  службу
двадцать   тысяч   рейтаров  под   командованием  генералов  Рихтгофена  и
Зоммервола.
     В  эти  дни  в  Варшаву  прибыл  из  Венеции бывший  посол  дожа  при
Хмельницком Альберт  Вимина.  По  прибытии Вимина  вместе  с  венецианским
послом в  Варшаве графом Кфарца имел  аудиенцию у  короля,  продолжавшуюся
более трех часов.
     Вечером король устроил бал в честь венецианцев.  Впервые за последние
недели окна королевского дворца осветились огнями. В залах гремела музыка.
В  полночь маршалок Тикоцинский выскочил с  непокрытой головой на крыльцо,
махнул рукой - загрохотали пушки.
     Варшавяне пробудились в  тревоге.  Со страхом прислушивались.  Но все
было спокойно. Король веселился. Все было в порядке.
     В  самый  разгар бала,  под  звуки  труб,  в  залу  вошел  только что
прибывший в  Варшаву мурза Бикбай.  Королевский адъютант Бельский встретил
его при въезде в город и от имени короля пригласил на празднество.
     Мурза едва  успел стряхнуть с  себя дорожную пыль.  Бельский торопил.
Надо спешить.  Там пьют вино, играет музыка. Мурза Бикбай не пил вина и не
любил музыки.  Мурза приехал в Варшаву с тайным поручением хана,  а не для
того,  чтобы среди ночи  пить вино и  смотреть,  как  женщины с  бесстыдно
обнаженными плечами и руками обольщают мужчин. Для этого существует гарем.
Но не явиться на бал было нельзя. Пришлось пойти.
     Отбыв  все  церемонии,  мурза не  находил себе  места.  Противно было
смотреть,  как,  словно  бешеные,  скачут  женщины и  среди  них,  подобно
журавлю, задирает ноги сам король. Разве достойно монарха такое поведение?
Мурза попробовал представить себе  в  таком виде  хана  и  даже повеселел.
Исподлобья  поглядывал  сквозь  узкие  щели  глаз  на   столы,   изобильно
уставленные тяжелыми блюдами,  полными яств, и хрустальными графинами, где
играло, отражая огни сотен свеч, вино. В углах под высоким потолком шипели
факелы,  с хоров лилась музыка. Мурза думал: <Сколько стоит эта шайтанская
забава неверных?  Сколько стоят эти женщины, золотые перстни и драгоценные
камни на их руках и плечах?..>
     Теперь он  не  поверит королевским сенаторам,  если они  снова начнут
оттягивать выплату  дани.  Тонкие  губы  мурзы  сжались.  Редкие  усы  его
вздрагивали,  из  расширенных ноздрей  вырывалось горячее  дыхание.  Мурза
невольно пьянел  от  блеска золота,  от  сверкания драгоценных камней,  от
обнаженных плеч белокурых женщин...
     Уже  перед рассветом бал  закончился лицедейством.  Королевский шут и
двадцать карликов, одетых запорожцами, втолкнули в залу восковую фигуру.
     - Матка бозка!  -  завизжал какой-то пьяный шляхтич. - Як бога кохам,
то есть схизмат Хмель!
     Зал зашумел в неистовом восторге.  Смеялся король, смеялись сенаторы,
хлопали в ладоши и хохотали до слез паненки.
     Сделанную из воска и бумаги куклу, одетую в казацкую одежду, вытащили
на аркане на середину залы.  Оселедец падал на желтое, восковое лицо. Щеки
и лоб куклы были вымазаны красной краской,  в груди торчал кинжал.  Музыка
затихла. Королевский шут трижды топнул ногой, яростно закричал:
     - Вот тебе,  бунтовщик,  за то, что ты, здрайца, поднял нечистую руку
на наияснейшего короля и на ясновельможное панство! - и плюнул на куклу.
     За столами снова захлопали.  Одобрительно кивал головой мурза Бикбай.
Вытаращив пьяные  глаза,  полные злобы,  глядел на  чучело Потоцкий.  Чуть
заметно подрагивали,  больше из учтивости,  чем от искреннего смеха,  губы
венецианского посла графа Кфарца.
     Альберт Вимина сидел,  выпрямившись в  кресле.  Постукивал пальцем по
бокалу с вином. Не вытерпев, он наклонился к графу Кфарца и сказал:
     - Они  тешат себя глупостями.  Детские забавы.  Между тем Хмельницкий
готовит им игрушки пострашнее.
     Кфарца в  ответ только опустил веки.  Он  полагал,  что старый Вимина
несколько преувеличивает силу бунтовщика Хмельницкого.  Но  тут  не  место
было спорить.
     Лицедейство  кончилось  тем,   что   восковую  фигуру,   изображавшую
украинского гетмана,  выволокли во двор и швырнули в костер перед дворцом.
Шляхта  шумной толпой обступила костер.  Воск  растекался в  огне  желтыми
ручьями.  Захмелевший адъютант  короля  ротмистр  Бельский  приплясывал от
радости, хватал за плечи шляхтича Малюгу, кричал на ухо:
     - Недолго, мосци пане, жить Хмелю, недолго!
     Малюга хохотал.
     - И я думаю, пан Бельский, недолго!
     - Это сбудется скорее,  чем ты думаешь,  - погрозил пальцем Бельский.
Он  оглянулся и  зашептал на  ухо:  -  Скоро услышишь,  как верный человек
отправит к дьяволу в пекло проклятого Хмеля.
     Малюга только развел руками.  Ротмистр понял этот жест, как недоверие
своим  словам.   Сатана!  Этот  ничтожный  шляхтич  Малюга  слишком  много
позволяет себе!  Он не верит адъютанту короля?  Э,  видно,  слишком спесив
стал Малюга с тех пор, как начал играть с королем в шахматы! Но сейчас он,
Бельский, собьет с него эту спесь.
     Пусть  Малюга  знает.  Вчера  при  утреннем туалете  короля  маршалок
Тикоцинский сказал в присутствии ротмистра,  что Хмеля отправят в пекло. И
сделает это верный и отважный человек.
     Бельский прямо  захлебывался:  наконец этот  проклятый Малюга поймет,
что значит адъютант короля!  Чертов шляхтич!  Он еще улыбается? Все еще не
верит?  Хорошо же! Сейчас он заставит его лопнуть от удивления. Пан Малюга
может думать хоть год,  но  не догадается,  кто покончит с  Хмелем.  Женка
гетмана - вот кто! А? Съел, пан Малюга?
     Мелкие капли пота  выступили на  лбу  у  Малюги.  Надо было тотчас же
бросить Бельского,  дворец,  Варшаву,  мчаться... Надо было... Но Бельский
уже  смотрел на  него трезвым и  беспокойным взглядом.  Бельский готов был
откусить себе язык. Схватив Малюгу за руки, он рванул его к себе. Заглянул
в глаза.
     - Я ничего не сказал вам, пан Малюга, и вы ничего не слышали. То есть
великая государственная тайна.  А  если у вас длинный язык...  -  ротмистр
выразительно провел рукой по го